Глава 10

*

И сошлись два зверя. И каждый думал завладеть другим.

И, лежа друг против друга, они били по земле хвостами,

выказывая друг другу свой добрый нрав.

***********************

10

*******

Поездка на Ильмень разволновала меня. Несколько дней после рыбалки я ходил по квартире как неприкаянный.

В какой-то вечер почувствовал, что душно мне в ней, невмоготу, и вышел на улицу.

Солнце уже скрылось за домами, но было еще совсем светло. Фонари не горели, лишь на чуть посиневшем небе зажглись отдельные самые яркие звезды.

Ночь обещала быть теплой, как и сам вечер, и спокойной, без ветров и дождей.

И я как будто бы немного успокоился. Не спеша миновал родную улицу Химиков, возле мебельного магазина пересек проезжую часть улицы Ломоносова и сел на длинную деревянную скамью, которая тут же стояла на газоне.

На ней уже сидели два парня, и я расположился подальше от них, так, чтобы не мешать чужим разговорам. И вид-то сделал такой, что они меня совсем не интересуют, что мне до них и дела-то нет никакого, до этих парней. А мне действительно надо было присесть, отяжелел.

Один из тех двоих, тот, что сидел ближе ко мне, сразу же наклонился в мою сторону, и спросил:

— Что, надо?

Он что-то предлагал, но что, я не уразумел и переспросил:

— Чего?

И тогда, ухмыльнувшись, он потер костяшками пальцев свой плоский подбородок. И вообще физиономия его показалась мне… несимпатичной. Она была широкой и нахальной, как у кота в алисином подземелье.

— Не пью и вам не советую! — гордо воскликнул я, оскорбленный таким предложением.

Второй из них, тот, что сидел за своим компаньоном, сердито прошипел:

— Иди, дед, отсюда со своими советами к внукам!

— Скамья-то, молодые люди, ничья! — начал было возражать я.

Но тот второй оборвал меня:

— Ты, что, хочешь нам лекцию прочитать о преимуществах социалистической собственности? Все обобществили, нас по миру пустили и теперь еще учат, как нам жить. А нам жить не на что! И мы вот тут ошиваемся, вместо того, чтобы культурно, как белые люди, в цивилизованном кабаке сидеть.

— Вот и сидели бы там, раз вас туда тянет!

— Нет, он опять нам советы дает! — теперь уже возмутился тот, который был ближе ко мне. — Для кабаков, дед, тети-мети нужны. Так что иди отсюда, не отпугивай покупателей!

Я не спешил уходить. Сохранял чувство собственного достоинства.

Сел поудобнее, всем своим видом показывая, что и с места не тронусь, и разговаривать с этими нахалами больше не буду.

И тогда поднялся парень с кошачьей ухмылкой и щербинкой во рту.

— Сейчас я тебя, старого дурня, по ничейной скамкйке рассыплю!

У него были остановившиеся стеклянные глаза, совершенно пустые; наверняка он уже чего-то нажрался, и я ничуть не усомнился, что он выполнит свою угрозу.

— Не надо меня рассыпать! — запротестовал я энергично. — Я и без этого еле хожу.

— А, все-таки ходишь! — воскликнул этот мерзавец и подскочил ко мне. — Значит, ты просто на подъем тяжеловат! Поможем пенсионеру. Будем милосердны!

Он схватил меня за лацканы пиджака и поднял.

Я и не сопротивлялся, опасаясь за пиджак. Жена меня уже проинформировала, что теперь в наших магазинах не только костюм, а и простеньких брюк не купишь. Ну, а как обстоят дела с лекарствами в аптеках, я и без нее знал.

В общем, учитывая все это и то, что с дураками лучше не связываться, я благополучно выскользнул из хищных рук.

Гулять расхотелось. Я пересек улицу Ломоносова в обратном направлении, но теперь уже по второму переходу, что выводил к небольшому базарчику.

Днем здесь, в основном, торговали семечками, а вечером — водкой из-под полы.

Уже имея горький опыт общения с торговцами спиртным, я даже не глянул на небольшую группу парней, прозрачно смотревших на прохожих. И только на секунду, помимо собственного желания, скорее по привычке, задержал взгляд на девочках.

Ну, на них просто нельзя было не посмотреть! Отборный товар. Уж больно все были хорошенькие. Они сидели на длинной деревянной скамье, положив руки со сцепленными пальцами на колени, и с достоинством, чуть ли не свысока, посматривая на случайных прохожих.

Наверное, что-то такое мелькнуло в моих глазах, когда я глянул на барышень, потому что одна из них поднялась и пошла навстречу мне.

Я невольно замедлил шаг.

Она приблизилась, и мы, не сговариваясь, остановились друг против друга.

Я все еще был под впечатлением недавней встречи и смотрел на незнакомку настороженно. Она, наоборот, смотрела на меня просто и открыто. У нее был взгляд честного, уверенного в себе человека. И еще у нее были чистые, глубокие карие глаза.

И еще у нее были черные волосы. Тогда я еще подумал, что ей не хватает красной розы… Но и без красной розы в волосах она была куда прекраснее Кармен, и от испанской девчонки ее выгодно отличала врожденная царская осанка. Есть женщины в русских селеньях… Да, она больше смахивала на царицу… когда я подумал так, то увидел, что у нее и посадка головы, и шея в точности такие же как у Нефертити, чёрно-белыми портретами которой в то время почему-то изобиловала вся периодика.

Она застенчиво улыбнулась и негромко сказала:

— Можно с вами поговорить?

Да и кому же не хочется поговорить с такой красавицей! Я в миг забыл о юных мерзавцах, и моя физиономия расползлась в довольной улыбке,

— Да, конечно!

— Оля! — представилась она.

— Федор Павлович! Слушаю вас, Оленька!

Она смущенно потупилась и уж совсем тихо, почти шепотом произнесла:

— Мы все видели, Федор Павлович… Но вы не обижайтесь на этих ребят… Они еще после Афгана не остыли… Им сейчас все равно кого убивать… Пока они не придут в себя, их лучше не дразнить.

Я приосанился и с достоинством ответил:

— А я, Оленька, и не дразнил. Удалился — и вся недолга! И вообще я предпочитаю от дураков подальше держаться.

— Хорошие у вас правила! — ее смуглое лицо прямо-таки засветилось от радости. — Мы тоже этих дураков не любим.

— Вы из одной компании?

— Здесь, Федор Павлович, каждый сам по себе, хотя, конечно, все мы варимся в одном котле.

Где-то в глубине ее глаз появилось что-то вроде грусти, едва заметной и совсем ненадолго. Но я успел заметить это мимолетное их выражение и также отметил про себя, что она перестала улыбаться.

— Бог с ними, с этими котлами, — продолжала она. — Ни на одном свете, ни на том, ни на этом, нам из них не выбраться. В нашем деле необходима взаимовыручка и поддержка. В одиночку не выдюжишь. И вам одному трудно, одиноко. Мы ведь с вами с одного двора, я

вас с детства знаю. И вижу — вы скучаете, а у меня девочки тоже скучают...

Она покосилась на тех девиц, что продолжали сидеть на базарной лавке, по-прежнему держа руки на коленях и не обращая на нас ни малейшего внимания, словно мы вели разговор не про них и не о них, словно они и не догадывались, о чем со мной говорит представительница их прекрасного пола, ими делегированная ко мне юная сводница.

Теперь я уже с интересом оглядел барышень. Ни одной из них наверняка не было и двадцати.

— Это, что же, вы мне таких деток подсовываете?

Я не мог подавить в себе смущение, покраснел, Она же, не моргнув глазом, ответила:

— Ага! А куда вам старухи? Со старухами никому не интересно. На них, вот даже в нынешнюю нашу голодовку, спроса нет.

— Но им-то ведь тоже со мной не интересно, милая барышня! Я же ведь им в папаши гожусь.

— Пусть вас это нисколько не смущает. Кроме возраста, у вас есть еще опыт и деньги. А девочки — начинающие, и начинать им надо с опытным человеком и не жадным. Мне кажется, вы — как раз такой.

Она с милой непосредственностью оглядела меня, словно желая удостовериться в том, что ее мерки вполне ко мне подходят.

Я же в это время напряженно думал, как отказаться от столь соблазнительного предложения и не схолопотать при этом «по мордам» или, в лучшем случае, не быть освистанным и облитым грязью, замешанной на отборном мате.

Женщины агрессивнее любого «афганца». А меня оба случая, в том числе и «лучший» не устраивали. Так уж был я миролюбиво настроен, и надо было попытаться уйти без скандала.

— Оленька, мне, конечно, по сердцу ваши красавицы, но я — после тяжелой болезни, — сказал я с хорошо заметной грустью в голосе. — Самое большее, на что я сейчас способен, так это вот такая небольшая прогулка перед сном.

— Очень жаль, — искренне огорчилась она. — А любая моя девочка с удовольствием бы с вами пошла.

Тут я почувствовал, что мне ничего не грозит и разойдемся мы мирно, и даже решил на прощанье немного пофлиртовать.

Глядя на нее также невинно, как она до этого смотрела на меня, спросил:

— А вы?

Она жеманно пожала плечиками, поиграла глазами и в этот момент превратилась в совсем юную прелестную обольстительницу.

— Вы очень высоко подняли плпнку. — засмеялась она. — Вам такую высоту не взять!

Я и без неё знаю, что мои финансы поют романсы.

Еще раз окинув меня веселым взглядом, не прощаясь, она пошла к своим дешевым подругам.

Во мне всё кипело, когда я возвращался домой. Таких девчонок кинуть на асфальт!? Мы с Ефимом Афанасьевичем смотрели, как ему вручали Нобелевскую премию. И сосед резюмировал итог торжества: «Если он такой хороший, за что же боженька в него чернильницей запустил. Там верующие люди, должны знать, кого метит он, и ошибки у него не бывает».»

А вот спекулянты никак не задержались в моих мозгах. Для непьющих стало обыденным делом, полученные на талоны поллитровки тут же реализовать по базарным ценам. Короче, зла на них я не держал и запомнить — не запомнил. Ненависть безлика, у нее нет лица.

Разве что щербинка во рту одного из них, того, что сидел ближе ко мне и был злее своего компаньона, запомнилась как особая примета. Его оскал, и без того неприятный, с этой щербинкой делался просто омерзительным. Но оскал — это не лицо и не особая примета...

Да и «афганцы» ли они. Теперь на «афганцев» пошла мода, и прежде всего — в дурном подражании.

Страна — у последней черты, и всё непотребное идёт на расхват.

Вакханалия в конце перестройки.

Я не могу зацепиться за их образы, и они уходят из моего сознания, как безликие тени. А природа не любит пустоты, и другие мысли и воспоминания начинают одолевать меня. И это как раз тот случай, когда что-то не хочешь вспоминать, а оно вспоминается… И всякое сопротивление бесполезно. Память нахальнее и злее «афганцев». Она — как капризная женщина, и жестока, как женщина…

Лечение у Архиреехи резко изменило содержание моих снов и смысл самого моего существования. Женщины, которых я раньше боготворил, каждую из которых готов был поставить на пьедестал, теперь вдруг, кроме своей наготы, ничем не привлекали меня и ничем другим не занимали мои мысли.

Ночами я мучился от бессоницы, а днями от того, что хотел спать после бессонных ночей. У меня был какой-то заполошенный вид. С воспаленными глазами и измученным лицом, я больше тогда напоминал пьяницу, скатившегося на дно жизни, чем нормального человека. Раздетую Ксюшу я уже видел без всяких снов. Стоило мне только немного забыться — воображение полностью завладевало мной.

Но она была для меня всего лишь символом женщины, криком моих желаний, и сами видения я всерьез не воспринимал. Я думал, что Архирееха зажгла только большой костер… из озорства, а, может быть, ради глумления над моей девственностью.

Мне казалось, что я могу от всего этого излечиться без нее, без ее колдовского искусства погасить в себе этот дьявольский огонь… Нужна была, как я думал, просто жещина, и познать женщину для меня стало смыслом моего существования.

Всех ближе ко мне была Люська. Она по-прежнему сидела передо мной, и стоило только протянуть руку...

И однажды на каком-то уроке я не удержался и моя рука потянулась к ее волосам. В десятом классе Люська уже не забирала их в косы. Теперь она как-то по-особому зачесывала их, от чего они казались пышными и просто богато выглядели. Но одна прядь отбилась и спадала на маленькое симпатичное ушко. Я осторожно кончиками пальцев поднял эту прядь и пригладил ее...

Люська медленно обернулась и как-то странно посмотрела на меня, словно с трудом осознавая, что это я, ее старый школьный товарищ, прячу глаза и жутко краснею. Она смотрела так на меня секунду-другую, а потом прошептала:

— Мне дурно...

И отвернувшись от меня, медленно встала. Я подумал, что она сейчас вмажет мне пощечину и невольно втянул голову в плечи.

— Мне дурно! — теперь уже громко сказала Люська учительнице. — Меня тошнит. Я должна уйти!

Она ушла, а я сидел, как оплеванный. Ее реакция на мою нежность испугала меня, обескуражила. Но только на следующий день, когда Люська не пришла в школу, я понял, что моя нежность тут была ни причем, и наверняка была незамечанной.

Я сразу успокоился, приободрился, в своих фантазиях стал Люську раздевать, соблазнять, и уже мысленно место для этого подыскивал. И думал об этом в школе на уроках, и думал об этом дома, делая уроки, точнее делая вид, что я их делаю. И настолько увлекся всеми этими блудливыми думами, что даже не заметил, как в дом вошел отчим.

— Балбесничаешь! — прогремел он над моим ухом.

— Чего это балбесничаю-то? — вздрогнув, огрызнулся я.

Он поводил носом над раскрытым учебником, над моим столом и, убедившись, что съестным здесь и не пахнет, пошел опять из дома.

Однако на пороге задержался и крикнул:

— Пойдешь сегодня к Чигуркиным ночевать!

— Чего это я к ним пойду! — заворчал я сердито. — Год кончается, а я прохлаждаться буду. И так с пальцем сколько времени потерял.

— А ты время не теряй! — зло ответил он. — Возьми учебники и занимайся там. Никто тебе не помешает. Володька со сватьей в Ленинград поросенка повезли, Лина одна боится дома. Понял?

— Ну, понял. Только сначала поужинаю, а потом пойду.

— Там поужинаешь!

Он хлопнул дверью и ушел...

Без особой радости я переступил порог чужой квартиры. Я еще по дороге продумал, как вести себя, чтобы мое присутствие стало втягость тете Лине и чтобы она сама дотункала, как тошно мне быть сторожем при ней, и чтобы больше никогда меня не посылали сторожить ее.

Поясню свою мысль. Володька не очень доверял своей бабе, без нее изнывал от ревности, и его родственники, чтобы ему спокойнее жилось и чтобы она не скурвилась, в его отсутствие кого-нибудь делегировали к ней… вневедомственная охрана.

— Ты меня определи, чтоб можно было позаниматься, — хмуро сказал я после того, как мы сдержанно поприветствовали друг друга.

Толстые губы тети Лины расползлись в добродушной улыбке:

— Да вот в эту комнату! — радушно сказала она, показав на одну из дверей. — Там тебе никто не помешает.

Я кивнул и, не обронив больше ни слова и не бросив даже взгляда на нее, прошел в отведенное мне помещение.

Но когда я проходил мимо нее, сильный и незнакомый запах ударил мне в нос и задержался в моем сознании.

Я сел за стол и, все думая о нем, разложил перед собой учебники, и только после этого понял его смысл и назначение.

Открытие буквально ошеломило меня. Кровь застучала в висках, вихрем мысли понеслись в голове… Тетя Лина пахла самкой и до того вкусно пахла, что я, как олень, идущий по следу своей подруги, широко раздвинул ноздри, вдыхая воздух чужой квартиры, и обвел комнату безумным, полным желания взглядом.

Я созрел… Я впервые почувствовал запах женщины. Я созрел, как идущий по следу своей подруги олень, который будучи оленёнком до поры до времени, до своего взросления, пропускал мимо ноздрей запахи зрелых самок...

Я еще соображал кое-что и попытался подавить в себе эту страсть… Я склонился над учебником, но смысл даже хорошо известного мне материала никак не доходил до меня.

В моем воображении, в моем сознании, в моей голове была одна тетя Лина, и уши мои горели, как ошпаренные кипятком.

Но я еще никого не обманул. Я еще не сотворил никакой мерзости. Так от чего же горели уши? Неужели только от одних фантазий?

Но ведь меня никто не уличил в них. Никто о них не знает. И, может быть, у меня ничего с тетей Линой не будет… Ведь она такая конопатая, к ней и прикоснуться-то страшно, того и гляди, как о наждачную бумагу, в кровь обдерешь ладони...

Я честно пытался почувствовать к ней отвращение, хотел, чтобы физическая неприязнь непреодолимой стеной встала между нами… Но кроме Бога, есть еще и Сатана, и он мне шептал, ну какая же она тебе родственница, она такая же рыжая, как и твой отчим, распластай ее, сомни, изнасилуй и покажи им через это свое превосходство над ними… и голос Сатаны был слаще и громче голоса Бога.

Федя! — окликнула она меня из кухни. — Ты весь в науку ушел, к тебе и не подступиться, а я все хочу спросить тебя: ужинал ты или нет?

— Твой дядя сегодня решил на тебе съэкономить! — крикнул я в ответ.

— Ох, и жадный же рыжий черт! — проворчала она и, нарисовавшись в дверях, посочувствовала мне:

— Безрадостная жизнь у тебя.

— Ну, почему же?

— Ну, какие в твоей жизни были радости?.. Вот, ты и задумался.

— Много их было, не знаю, какую выбрать.

— Самую большую, самую запоминающуюся.

Теперь я думал недолго и вдохновенно произнёс:

— Во! В комсомол вступил!

— Дурак ты, Федя!

Это вырвалось у неё непроизвольно, но от чистого сердца.

— Но почему же!? Из радио только и слышно: «Самый счастливый день в жизни — когда в партию вступил. Самая большая радость — когда в партию приняли.» А ты говоришь — дурак. А у меня самое большое счастье ещё впереди.

— Да не дурак, конечно. Сам себе на уме. Только что там, в твоём уме, поди— разберись. Чужая душа потёмки, а ты свою ещё наглухо запахнул. Не заглянешь.

И она ушла от трудного разговора на кухню греметь посудой.

Ужинать мы сели поздно и ужинали уже при электрическом свете. Он был каким-то размазанным, желтым, и ее лицо при таком освещении стало чище, милее, моложе.

Я медленно пережевывал куски жареного мяса, изредка незаметно поглядывая на хозяйку, и все чаще думал, как у нас на самом деле это может быть...

— Ты какой-то неразговорчивый, — сказала она с укором.

В это время мы уже пили чай. Я поставил чашку на стол. Задумчиво посмотрел на Лину. Нарочно долго. Нарочно с вызовом.

Но сказал просто:

— Наукой ум занят.

— Вот как? — она недоверчиво посмотрела на меня. — И что же там, в голове у тебя, за наука засела?

— Наука страсти нежной, которую воспел Назон.

Я невинно уставился на нее. Она заметно смутилась.

— Это… что ты имеешь в виду? — растерянно пробормотала она.

— Ну, если тебе так любопытно… толькуо то, что имел в виду Назон, за что страдальцем кончил он свой век короткий и беспутный.

Она не ожидала такой напористости, густо покраснела.

— Федь, ты хоть соображаешь, что несешь? Мы же родственники.

— Далекие и не единокровные.

— Иди-ка ты, Федя, спать! Что-то у тебя ум наперекосяк от наук поехал.

Она сказала это без зла, но решительно.

У меня не оставалось сомнений, что она действительно хочет, чтобы я ушел. Я не стал артачиться. Взял чашку с недопитым чаем и поплелся в отведенную мне комнату.

Хозяйка загремела посудой, убирая ее со стола.

«Злится», — подумал я и обрадовался. — Кажется я достал её, и ей не приходится упрекать меня… в чём, собственно, и упрекать-то!?.»

Я еще чай не допил, а она уже принесла охапку белья и бросила на диван.

— Постелишь сам!

— А чего стелить-то, я ведь тут за сторожа, а сторожу спать нельзя.

— Ты чего-то сегодня вообще!

Она энергично покрутила пальцем у виска.

— Ничего подобного, — вяло возразил я, хотя в душе моей творилось черт знает что. — Меня послали сюда с определенным заданием, а человек я обязательный. Лучше бы, конечно, для надежности нам вместе лечь.

— Это для какой такой надежности?

— Ну, чтоб тебе не до греха было. Я же тут честь твою женскую охраняю.

После этих слов она должна была выгнать меня, и тогда у нее был бы шанс избежать прелюбодеяния. Она должна была понимать, что после таких слов я должен буду обязательно лечь с нею, чтобы быть уверенным, что она никому не передаст эти мои слова, и рыжая родня не будет хохотать над ними и смеяться надо мной, и в очередной раз называть меня дураком. Она наверняка это понимала, но отвергла единственный шанс на спасение. Она демонстративно отказалась спасаться.

Она только хмыкнула и, надменно глянув на меня, ушла в спальню.

Я почувствовал каждой клеткой своей, что идет большая игра и никто из нас не хочет проиграть..,

Навострив уши, я вслушивался в звуки, доносившиеся из спальни...

Она застилала постель и делала это очень медленно, в глубокой задумчивости, и думала скорее всего обо мне. Только вот что она фантазировала относительно меня — по шумам это не определишь. А это как раз больше всего и хотелось мне знать.

Вот в спальне стало тихо. Но и тишина опытному человеку может многое рассказать. Она разделась и наверняка рассматривала себя в зеркале. Там у них стоял трельяж, и она видела себя с ног до головы… Вот только в рубашке она была или совсем голая, этого мне тоже не дано было знать. Да это уже не имело никакого значения...

Вот она что-то поставила на трельяж. Баночку с мазью или флакон с духами… Если флакон, то духи — для меня… Да, это были духи! Их аромат распространился по квартире, я уловил его, и мое лицо загорелось сильнее прежнего.

И слух стал еще более острым...

Вот щелкнул выключатель… Скрипнули пружины… Она легла и наверняка теперь думает, то о муже, то обо мне, представляя меня на его месте.

Но на его место временно исполняющим обязанности, я не спешил. У меня была ещё вся ночь впереди.

Пусть пофантазирует. Распалит воображение. Разомлеет… Разохотится.

Разве не в такие ночи сгорают женщины на кострах лювби!

Разве не об этом пишут из века в век и старые, и новые романисты...

И костер любви уже горит.

И есть жертва и жертвенник в виде скрипучей кровати. И есть жрец. И бог, достойный такой жертвы. У этого бога нет имени, но человек поклоняется ему с неменьшей силой, чем богу любви, и ради него предает не только своих близких, но и самого себя вместе со своей любовью. У этого бога нет имени, потому что о нем стыдятся говорить вслух, но он есть в каждом из нас, и он от сатаны.

И пришла его пора. Костер горит, и жертва горит желанием сгореть на этом костре. Да будет так!

— Федь. ложись, поздно уже!

Вот он долгожданный сигнал! Вот он скрытый зов! Она заждалась, и голос ее осип и сел.

— Сейчас иду! — крикнул я, стараясь придать своему ответу как можно большее естественное звучание. Но как я не старался, а мой голос дрогнул.

— Я тебе приду! — засмеялась она. — Вообще чокнулся.

Но и ее смех звучал неестественно, фальшиво, и оба мы теперь знали, почему так изменили нам наши голоса...

Я потушил свет, в темноте разделся до трусов, чтобы не обнажать свой срам, и пошел к ней...

Я переступил порог спальни, не чувствуя никакого полового влечения. Хуже того, я весь трясся. Не от страха и холода. Меня бил нервный озноб.

Я мог еще вернуться. Хмыкнуть, хихикнуть и убежать. Но бог, у которого нет имени, и который стоял между Богом с большой буквы и сатаной, и служил двум господам, и был у них на побегушках, кричал во мне голосом дикой природы, и толкал вперед, туда, где в темноте неподвижно застыли два настороженных глаза, черных, как сама ночь.

— Подвинься, — прохрипел я, подойдя к кровати. — Я лягу рядом.

Она тут же переместилась к стене, почти прижалась к ней спиной.

Я осторожно и неторопливо полез под одеяло. Когда я забрался под него, она грубо сказала:

— Только ко мне не прикасайся!

— Током ударит?

— Кулаком.

Но моя рука невольно наткнулась на что-то жесткое и шершавое. Я поспешно отдёрнул её.

— Ты никогда не касался этого?

Вопрос был ясен, более чем ясен, и я, в тон ей, шёпотом ответил:

— Нет.

— Расслабся, я ждала тебя...

Потом, лежа рядом с ней, я тупо смотрел в потолок. Мне казалось, что мужская сила покинула меня надолго, если не навсегда, и что теперь я уже не смогу, может быть, никогда вот так, как только что было, любить женщину. И мне вруг до слез стало жаль Люську. Жаль от того, что я сорвался не на ней, а на чужой жене и, в общем-то, дрянной бабе.

Лежать стало невмоготу.

С рассветом я поднялся, быстро оделся и уже открывал входную дверь, когда она подошла ко мне.

— Ты молчун, я знаю. И всё же помни: язычком ты можешь поломать мне всю жизнь.

— Я уже забыл эту ночь навсегда.

Она, хлопнув меня по заднице, вытолкнула в дверь.

Остаток ночи я коротал на улицах города… И не было во мне ни радости победы, ни торжествующего чувства превосходства над рыжей родней. Была одна пустота… Вот ее я почти физически ощущал… и хотелось завыть.

Но занималась заря, и потянуло в школу.

Такого еще никогда со мной не случалось. Скорее всего, это был какой-то инстинкт самосохранения. Мне просто нужно было забыться, отвлечься, переключить свои мысли на что-то другое, и обязательно — чистое, светлое. Где-то, на уровне подсознания, наверное, я и тогда уже воспринимал Люську такой. И нет другого у меня обьяснения тому странному желанию...

Но Люська не пришла ни в этот раз, ни в следуюшие дни. Её место передо мной пустовало, а по школе пополз слушок, что она лежит в больнице и по приговору врачей должна умереть...

*******************************************

*

Каждый по-своему сходит с ума.

Иногда необходимо перебеситься, изгнать беса из себя.

***************************

11

*******

Телефонный звонок в ночной тишине кажется ужасно громким. Я вздрагиваю, Так, он голосистый и нежданный, воспринимается, и досадую, что совсем он некстати. И тут же сожалею, что так поздно он раздался. Зазвони телефон чуть пораньше, может быть, я и не вспомнил бы тетю Лину… А так — не на том месте перебили… поздно слишком оборвали мои воспоминания.

Ну, а кому все-таки я в такую рань потребовался? Рассвет едва-едва забрезжил… Рыбаку, наверное, не спится… Я его сейчас по-дружески отъетикаю. Объясню ему сейчас, как отношусь к ранней рыбалке, если он до сих пор не понял.

— Алло! — гневно шепчу я в трубку и стараюсь говорить так, чтобы не разбудить жену.

И слышу приглушенный молодой голос:

— Вы не спите?

Вопрос идиотский, а голос знакомый… Напрягаю память… Ну, конечно, это зять Ефима Афанасьевича. Никогда раньше в обычное-то время не звонил, а тут среди ночи...

— Нет, — холодно отвечаю я.

А на душе стало тревожно… Вдруг что-то и случилось...

— Это — Лапин, — таинственно сообщает он.

— Я догадался.

— Мне бы поговорить с вами.

— Заходите, раз так уж приспичило, — неохотно соглашаюсь я и спокойно иду на балкон.

О чем тревожиться, если люди от безделья просто маются. Одна забота, чтоб он еще и входным звонком не побренчал.

Я долго ждал его и заметил только тогда, когда он вышел из-за мусорных ящиков.

Он брел, как старый дед. С перепоя человек, и мучился.

Я открыл дверь, прежде чем он успел позвонить, и сразу же предупредил его, чтобы он вел себя потише — разбудим жену, тогда уж никакого разговора у нас не получится. И чтобы так не произошло, я веду гостя на кухню.

Солнце уже оседлало крыши домов, и кухня утопает в мягком, неярком свете.

Он должно быть чертовски хорош, этот свет, для фотографии. Высвечивает все до мелочей — и никаких резких теней.

Но для нашей встречи он слишком беспощаден, и я стараюсь не смотреть на опухшее, измятое лицо, в мутные глаза с красными прожилками воспалившихся вен.

Да, этот свет не для пьяниц. В таком свете незванный гость выглядит более чем отвратительно.

— Садитесь, — показываю ему на стул возле стола, а сам зажигаю газ под чайником. — Чайку попьем, если не возражаете?

— Мне бы душу освежить, — бормочет он, садясь за стол.

Я понимаю это так, что он хочет выговориться, и бодро предлагаю:

— О, чай как нельзя лучше подходит для хорошей беседы!

Он поднимает на меня потухшие глаза.

— Извините, Федор Павлович, беседы мне и дома осточертели. Мне бы одеколончика...

— Вот как… — я растерялся и с ходу не знаю, что сказать. Одеколон все-таки для наружного употребления, если можно так выразиться. — Опохмелиться лучше коньячком. Могу предложить.

— Но вы же не пьете!

В его голосе столько наивного удивления, что я невольно улыбаюсь.

— Потому и есть.

Я достаю из кухонного стола начатую бутылку:

— Только сто грамм, договорились?

— Больше и не надо! — радостно восклицает он. — Мне на работу.

И хоть мой гость сидит спиной к свету, хоть я его специально так посадил, чтобы на меня не действовала удручающе его спившаяся физиономия, я все равно вижу, как возвращается к нему жизнь после стопки коньяка, как потухшие глаза начинают поблескивать. Воистину, клин выбивают клином… А жаль человека.

— Осуждаете? — вдруг тихо произносит он.

— С чего это вы взяли? — совершенно искрение удивляюсь я.

— Молчите...

— Я ведь не моралист, поэтому и молчу.

— А дед все зудит, и никак не может понять, что сам-то он в неоплатном долгу, и я по его счету плачу, — он вскидывает голову и надменно смотрит на меня. — Понятно я выразился?

Пара вчерашних спекулянтов сразу приходит на память… Они тоже об этом говорили, только более грубо.

— Понятно… Вы считаете, мы не жили, а грабили тех, кто еще не родился?

— Вы вот понятливый, — довольная улыбка засветилась на его порозовевшем лице. — Обобществлением занимались. А дед тупой: в коммунизме ни бельмеса не смыслит. До него это никак не доходит. Двухкамерная конура… по талонам килограмм колбасы в месяц и пара бутылок водки— тем и счастлив. А меня от всего этого тошнит. — Он встал и досадливо махнул рукой. — Так что не осуждайте. Тут хочешь — не хочешь, а запьешь. Обезьяны в зоопарке и те пьют.

— Им, что, тоже наливают?

— Представьте, Федор Павлович, наливают! По стакану в день, чтоб с ума не сошли. Высокоразвитый мозг не может жить в клетке без этого дела, — он весело подмигивает мне. — Так что спасибо, что выручили. Коньяк у вас отменный… Но скажу откровенно, в будние дни опохмеляться все же лучше одеколоном.

Мне кажется, я понимаю, куда он клонит.

— Да пейте коньяк. Мне ведь не жалко. Только как вы па работу пойдете?

— Вот я и думаю, как на работу пойду, если от меня коньяком разит? Не мешало бы одеколончиком этот запах перебить.

— Черт с вами! — и ругаюсь, и смеюсь одновременно. — Могу и одеколон подать.

Я иду в ванную и выношу флакон.

— Пожалуйста!

— Шикарная штука! — восхищается он, беря и рассматривая пузырек. — Даже с пульверизатором!

— Стаканчик, фужер? — насмешливо спрашиваю я.

— Что вы?! Он же у вас со всеми удобствами! Так что дорогой друг моего занудливого тестя не мельтешите… Замрите на секундочку!

Я в полной растерянности. Он меня так заговорил, что я ничего не понимаю. Тут хочешь — не хочешь, а будешь стоять, как пень оболваненный. И не одну секундочку. Надо гораздо больше времени для того, чтобы переварить то, что он сказал.

А он примерился взглядом к содержимому флакона, вставил пульверизатор в рот и пшшшш!

У меня мурашки — по телу. Зрелище не для слабонервных. Я отворачиваюсь и смотрю в окно.

Магазин наш, в котором с торца торгуют пивом и водкой, в зависимости от того, что завезли, еще закрыт. Но пьяницы уже кучкуются под тополями… Харкают. Плюются. Им белый свет не мил… Матерятся. А вот когда опохмелятся, тогда по-другому будут смотреть на наш мир… А зря, зря их опохмеляют… Потому, может, так погано и живем, что их опохмеляют…

А за моей спиной — пшшшш!.. Пшшшш!

— Теперь ни одна гнида не придерется! — радостно заявляет незванный гость. — Брился, мылся — и пошли все в баню! Так что возьмите, Федор Павлович, и спасибо!

Я поворачиваюсь к нему. У него на глазах слезы. У меня тоже. У него от восторга… ну еще от одеколона. А у меня-то от чего они?

Отчего, отчего! Конечно, уж не от умиления.

— Валерий Игнатьевич, — принимая полегчавший флакон, спрашиваю я, — а вы не пытались вырваться из этой нищеты… так вы все это, кажется, оцениваете?

— За рубеж, что ли?

— Ну, не обязательно… Хотя бы из нашего двора.

— В спальные районы — плебеев не пускают. А так ведь кругом — наши дворы.

Картинно раскланявшись, он уходит.

…………………

— Кто это у нас был? — кричит жена из своей комнаты.

Похоже, мы забылись и разговаривали хоть не очень громко, но перешли на обычный голос. Бетонный барак. Никакой звукоизоляции.

— Сосед, — кричу я.

— А чего ему не спится?

— Рабочий день у него начинается раньше, чем у тебя, вот чего!

Я сердито, нет, даже зло вращаю глазами. Я готов взбеситься и, может быть, взбесился бы, но мой взгляд останавливается на бутылке...

Несколько секунд я тупо смотрю на нее. Сначала никаких мыслей...

Ух, как все опустошено внутри. Не человек, а пустая посудина… И все же постепенно я начинаю понимать, почему смотрю на бутылку с коньяком. Да, да! Мне тоже, как и обезьянам, что в зоопарке маются, необходимо что-нибудь умопомрачительное, чтобы не сойти с ума.

Я пью. Я опустошаю целую чашку, и мне хочется трахнуть эту чашку о пол. Не на счастье, а со злости… Я сдерживаюсь и ставлю ее на стол, а сам иду к себе в комнату и падаю на кровать. И глаза закрываю. Ни на что не хочется смотреть. Ни на что.

— Завтракать будешь? — кричит жена уже из кухни.

Но почему нам не дано слышть только то, что мы хотим слышать? Вот если бы мы были что-то вроде радиоприёмника, на кого хошь — на того и включился. Так нет же, лезет в уши всё, что хоть как-то звучит. И меня раздражают переговоры через стены. И сами эти стены как меня раздражают!

— Не буду! — кричу я в ответ.

Я хочу лишь одного,… Я хочу, чтобы она ушла… Я привык за два года болезни к одиночеству и нашел в нем свою прелесть.

Я люблю одиночество...

Кажется, я задремал, потому что до меня не сразу дошло, что звонят… Опять кого-то черт несет… Если это Ефим Афанасьевич, то у него — свой ключ. Если ему очень надо — он им воспользуется. А я действительно задремал.

Конечно, дремал, раз не слышал, как ушла жена, и теперь некому открыть дверь.

Но дверь открывает сам звонивший и, войдя ко мне, он пристально смотрит на меня, стараясь проникнуть взглядом в самые сокровенные думы мои.

Черти с два, дорогой сосед, это у тебя получится. Ты даже не поймешь, что я только что сейчас никого не хотел видеть, а ты вошел, и я терплю тебя как осознанную необходимость.

— Лежишь как в общежитии, не раздетый и в кровати, — ворчит он.

— Лежу как всякий нормальный пьяный.

— Чуяло мое сердце, что он у тебя был, — упавшим голосом произносит он. — Заходил?

— Заходил.

— С ним пил?

— После… без него.

Он все понимает, устало опускается в кресло.

— А я вот держусь, не срываюсь.

— Ты молодец, дед.

Я сажусь на кровать. Уныло смотрю в его круглое старое лицо, по выражению которого никогда не поймешь, плачет он или смеется, если заранее не знаешь, весело ему или грустно.

Сейчас ему не весело и не грустно. Сейчас ему тошно… и от этого на его лице — усталость и боль.

— Может, выпьешь тоже?

Он отрицательно качает головой.

— Понимаешь, жил, жил и вдруг вижу, финал совсем не тот, к которому стремился.

— Финал тот… парадокс только в том, что никто из нас к такому финалу не стремился.

— Выходит, вся жизнь — впустую.

— Ну, почему же впустую? — нарочито бодренько восклицаю я и подхожу к балкону.

Он — мое окно в наш мир. Куда его прорубили, то и вижу...

— Вон они как наливаются… А ты говоришь — впустую. Они на нашем примере убедились, что так жить нельзя, и не будут жить так, как жили мы, спиваются… Естественный процесс… научно объяснимая деградация. Вот и пиши о них книжки в духе социалистического реализма… а иначе — не издадут. А Соли никак не может это понять.

— А, может, тебе плюнуть на графоманство?

— Графоман пишет, Ефим Афанасьевич, что попало и как попало, и душа у него ни о чем не болит, даже если воображение одним мордобоем забито. А я должен выбирать между жизнью и смертью, и плата за жизнь — документальная повесть о нашей с тобой жизни. Разве я об этом тебе не говорил?

— Говорил что-то такое. Но я это принял не всерьез. Думал, и ты к этому также относишься.

— А как тогда, по-твоему, я должен относиться к своему чудесному исцелению?

— Да, это факт. Но это — подарок судьбы, Федор Павлович, и баба, которая тебе приснилась, к нему не имеет никакого отношения.

— Так в газетах пишут?

— Так и пишут, — злится он. — И я тебе говорю, как по писаному: организм сам себя лечит без каких-то там мифических посредников. Все болезни наши — от мозгов. А твои мозги наверняка чёрти чем забиты.

— Я ведь и сам знаю, Ефим Афанасьевич, что человека излечивает не чудотворная икона, а его безграничная вера в чудесные возможности такой иконы. Нет веры — и нет исцеления. Это настолько просто и так попятно, что я должен платить за чудо или разувериться в нем, а разуверившись, снова слечь.

— Всё это неубедительно звучит, хотя вполне разумно. И вот, что я думаю: а не попытаться ли нам через твою потустороннюю даму излечить моего зятька от алкоголизма?

— Дохлый номер.

— Думаешь, не возьмётся?

— Другое думаю. Она не является по вызову, и телефона её у меня нет. И потом, чтобы надеяться на чудесное излечение, надо верить в чудеса. Наверняка он не верит в них, тем более потусторонние. У него — советская школа. Ну, вроде как у тебя.

— А ты с Луны свалился.

— Ещё хуже. И поэтому знаю, чтобы от чего-то лечиться, надо ещё чем-то этим заболеть. А он совершенно здоровый молодой трутень.

— Вот, ты только раз с ним выпил — и уже определился.

— Я тебе уже сказал: с ним — не пил, а диагноз такой давно в голове вынашиваю. Он не алкоголик. Запой вынужденный. От безделья и скуки. Ведь он у вас там живёт на всём готовеньком, ему абсолютно нечего дома делать. Он даже в магазин у вас не ходит.

— Ходит, за бутылкой.

— Вот, видишь...

— Видить-то вижу, а что делать, если жизнь такая.

— Сделать жизнь не такой!

— Ишь ты умный какой.

— Ум — моя отличительная черта. Благодаря своему уму, я кончил полтора института. Из одного выгнали, из другого выгнать не успели — вовремя получил диплом. И вот теперь, с учётом всех этих моих достоинств, вопрос на засыпку: как ветеран войны, ты пытался получить положенную тебе отдельную квартиру?.. Понятно. Веселей смеётся тот, кому есть над чем смеяться, а у тебя — довольно-таки кислая улыбка. Значит, не всё ещё потеряно.

— Но даже если бы и так, так что это даст? Конечно, улучшит жилищные условия, но и пьянки станут куда более вольготными, и Ванечка будет без пригляда.

— Вдоль Волховца, от Синего моста по дуге до Волхова, строят частные дома на две семьи. Вход отдельный, приусадебный участок — пополам, как, впрочем, и дом, и через заднюю калитку прямой выход к реке. А! Что скажешь, рыбак?

— Такой теремок решал бы все наши семейные проблемы, и с пьянством было бы покончено. Своя земля, свой дом требуют внимания. Тут уж в рюмку некогда будет заглядывать. Я об этом уже не раз думал, проезжая на моторке по Волховцу мимо тех участков.

— Видишь, как иногда наши мысли совпадают. Поехали к председателю горисполкома!

— Зачем?

— Как, зачем? За домом на заречной улице!

— Разбередил ты мне душу, и только. Дом на заречной улице — не про нас.

— Делать нам всё равно нечего. Давай попытаем счастье.

— Попытаем. Попытка — не пытка, тем более, когда заранее знаешь результат.

……………………………

В машине он заметил мне:

— Ты так бодро шёл, что со стороны можно было бы подумать, что нам уже чего-то дали.

— У тебя, конечно, это чего-то ассоциирует с пинком, и со стороны, если на тебя глянуть...

Тут мы оба машинально стрельнули глазами по сторонам и одновременно увидели Лапина. Он что-то делил на пятерых за соседним гаражом, и они так были увлечены этим делом, что никого не замечали.

Ефим Афанасьевич уставился на меня тяжелым взглядом и покачал головой.

— Да я ж ему чуть-чуть налил, только для опохмелки… — начал оправдываться я. — Он же от меня на работу пошел.

— Опохмелившийся пьяница на работу не ходит, в чем ты можешь теперь и сам убедиться.

— Если бы знать его повадки, — пробормотал я виновато.

— Не расстраивайся, свинья грязи найдет. Вот как бы теперь домой затащить его?

— Может, бибикнуть?

— Сейчас бесполезно. Пока свою долю не выпьет — не подойдет.

………………

Они пьют какую-то гадость, а мы смотрим себе под ноги… Девать глаза просто некуда.

Наконец, Ефим Афанасьевич говорит:

— Гуди!

Все пятеро, как только машина подала голос, разом повернулись к нам. Под хмельком, под хмельком, а милиции боятся.

Валерий Игнатьевич так тот сразу за угол гаража метнулся, но, узнав нас, тут же одумался и пошел к нам с радушной улыбкой на пьяной физиономии.

А нам улыбаться не хочется, и все же я гостеприимно распахиваю заднюю дверцу.

— Садитесь, подвезем!

Он отрицательно замотал головой.

— А чего так? — сердито спросил Ефим Афанасьевич. — Не все еще выпил?

— Денег на такси нет.

— Совсем пропился, — проворчал тесть. — Садись, задарма подвезем.

— Задарма только в милицию возят.

— Не кривляйся, садись! — гневно прошипел Ефим Афанасьевич. — Пока мы тебе тут по шее не накостыляли!

К моему удивлению, Лапин тут же нырнул в машину и, что-то глухо хрюкнув, завалился на заднее сиденье.

Я захлопнул дверцу и, не набирая скорости, выехал из гаражей на улицу Химиков, как раз напротив кафе «Ивушка». Обогнул соседний с кафе дом и въехал в наш двор.

Короткий путь, а лежал он мимо одних пьяниц и привел в кучу других.

— Приехали, вытряхивайся! — сказал Ефим Афанасьевич уже было задремавшему зятю.

Не успел тот выбраться из машины, как к нему, лавируя между кучками выпивох, побежал Ванечка.

— Пана, папа приехал! — радостно сообщал малыш всему двору.

Валерий Игнатьевич, стараясь держаться прямо и не шататься, пошел навстречу сыну.

— А ты опять пьяный! — недовольно воскликнул мальчик, едва они сблизились.

— День рождения, сынок, праздную! У меня сегодня день рождения!

— У тебя каждый день — день рождения! Ну и празднуй!

Ванечка развернулся и затерялся среди завсегдатаев нашего двора.

Отец глупо и пьяно повращал глазами, словно пытаясь таким образом помочь своим мозгам осмыслить происходящее. Неестественная улыбка на красной оплывшей физиономии совсем стала неуместной.

— Празднуем, мужики! — крикнул он во двор. — Пир во время социализма. И жизнь хороша, и жить хорошо!

Никто не откликнулся, и он подался в подъезд.

Ефим Афанасьевич выскочил из машины, на ходу бросив мне:

— Пойду уложу гада спать!..

Минут двадцать я ждал его. Уже начал подумывать, не уснул ли он вместе с зятем. Но нет. Он вернулся. мрачный и подавленный. Устало выдохнул:

— Давай отложим поездку.

И, не дожидаясь ответа, пошёл домой.

— Ты очень-то не переживай! — крикнул я ему вслед. — Каждый по-своему с ума сходит. Иногда нужно просто перебеситься, изгнать из себя беса.

Он не оглянулся и никак не отреагировал на мой совет.

И стоило ему только зайти в подъезд, как на балконе появился зять, в трусах да пиджаке, наброшенном на голое худое тело.

Он с высоты гордо оглядел пьянствующую братию и, вскинув одну руку вверх, а другую, спрятав за пазуху, заорал во все горло:

— Правильным путем, идёте, товарищи! Догоним и перегоним! Да здравствует социалистическое соревнование двух систем! Ура, товарищи!

Пенсионеры нашего двора скучно посмотрели на оратора, наши дворовые пьяницы вяло поаплодировали, зато ребятишки пришли в восторг.

— Ура! — завопили они отчаянно.

Лапин с четвертого этажа любовался произведенным эффектом и, очевидно, готовился еще что-то сказать. Но тесть не дал зятю в полной мере проявить ораторское искусство. Обхватив рукой его горло, он затащил оратора в квартиру.

Перед публикой, довольной таким происшествием, напоследок только и сверкнули голые пятки полуголого и пьяного плюралиста.

Кто-то хохотал, кто-то плевался, тыкая в опустевший балкон пальцем, а кто-то вообще никакого интереса к случившемуся не проявил.

А на меня словно затмение нашло. Я рванул машину с места и погнал ее за город… Как только оказался на московском шоссе и перемахнул Синий мост, выжал газ до предела и понесся с максимальной скоростью вперед, вперед, не думая, куда и зачем...

И когда мотор заглох, и машина покатилась по инерции, я не сразу сообразил, что кончился бензин. Раньше с бензином на такой магистрали проблем не было. Я, пошел к багажнику, достал шланг и стал показывать его проезжающим мимо водителям. Но что-то произошло с людьми за два года моей болезни, куда-то делась их водительская солидарность. Машины только мелькали передо мной, а я лишь с недоумением смотрел им вслед...

— Ты, чего тут танцы устроил? — услышал я за своей спиной сердитый голос и оглянулся.

Из машины ГАИ на меня строго смотрели наглые глаза. Я тут же вежливо заулыбался и доложил:

— Бензин кончился.

— А чего раньше думал?

— Да как-то вот чего-то не додумал… не досмотрел, — замямлил я, и теперь уже моя улыбка стала виноватой.

Гаишник окинул меня с ног до головы надменным взглядом, видимо, ничего такого и не такого не заметил во мне, что могло бы показаться ему подозрительным, и помигал фарами. Машина, мчавшаяся по противоположной стороне дороги, встала как вкопанная. Из нее выскочил шофер и побежал к легковушке ГАИ.

— Слушаю вас, товарищ командир!

— У тебя какой бензин? — спросила машина.

— Семьдесят шестой!

— Пойдет? — спросил гаишник у меня.

— В самый раз!

— Дай ему! — приказала машина шоферу и покатила дальше.

Расплатившись за бензин, я сижу за рулем и улыбаюсь. Да какому же дурню пришло в голову разрушить нашу командно-административную систему!? Не будь ее, загорать бы мне на дороге… А так вот я снова с горючим. И снова можно — в путь...

Да о чем я? Какой путь? Куда?.. И еще эта книга… Мысль о ней тяготит меня… Надо разобраться во всех издательских хитростях, и если нет возможности издать книгу, так и выбросить эту самую затею из головы вместе с Соли, как и советует Ефим Афанасьевич.

Я разворачиваю машину и мысленно настраиваюсь на визит к заведующему отделом культуры. Он по долгу службы должен быть в курсе всех окололитературных дел...

Дверь была открыта, я переступил порог провонявшего табачным дымом кабинета и поздоровался.

Самохвалов, не поднимая головы, склоненной над исчирканным листом, косо глянул на мои ноги.

Я тоже посмотрел на них и понял наконец окончательно, почему его в первую очередь интересуют ботинки. По ним он определял не только класс, к которому принадлежит посетитель, но и способ, каким тот к нему добрался. Грязная обувка — шел пешком, ну, а уж если не запылился, то такого можно уважить и быть с ним вежливым, как это и полагается заведующему отделом культуры.

Мои ботинки давно жена не чистила, и он, сосредотачиваясь на листке, скороговоркой выпалил:

— Мне сейчас интервью придут давать!

Ах, если бы у него был собачий нюх, он бы почуял, что от меня пахнет бензином и сообразил, что я не пешком шел к нему, а приехал на машине. Нюх когда-нибудь да подведет борзописца...

От этой мысли мне стало весело, я заулыбался ему еще приветливее, чем улыбался гаишнику.

— Я спасибо зашел сказать вам.

Он оживился.

— О, спасибо нам редко говорят. Нас все больше ругают. — Он поднял глаза на меня. — А вы-то сами кто будете?

— Я — автор рассказа про войну.

— А-а! Припоминаю. Тот самый автор, что всю войну под кроватью просидел!

— Как потом выяснилось, — заметил я вежливо, — войну под кроватью невозможно просидеть, это юмористы, которые пороха не нюхали, такие байки сочиняют.

— Глубокая мысль, — похвалил он меня. — Но сразу должен огорчить! У меня тут очередь! Одних членов СП — штук пятнадцать! Приходите через год-другой, не раньше. А то некоторые вообще думают, что Самохвалов — помойная яма, и несут ему всякое дерьмо. — Он схватил тлеющий окурок с края стола, торопливо рассосал его и спрятал свое лицо за клубом дыма.

И вдруг...

— Пишите книгу!

Хитрый мужик! Книги быстро не пишутся, и в его газете повести и романы не печатают… Но мне как раз и нужен такой разговор.

— А издать ее можно?

Первый клуб дыма порассосался малость, и он выпускает другой, более густой.

— Человеку вашего возраста, извините за откровенность, невозможно. Судите сами. Лениздат, как региональное издательство, дает нам в год на всю область одну книгу прозы и одну поэзии, и у наших графоманов каждый год расписан на пять пятилеток вперед. Сами понимаете, что при таком плановом хозяйстве дождаться своей очереди у вас просто нет шансов...

— Ну, а если попытаться не в региональном, а в другом?

— Попытаться можно. Но в другом — нужно имя.

— Но есть вариант, говорят, можно без очереди и без имени, а за свой счет.

— При этом варианте нужны большие деньги. Начальный, так сказать, капитал. Он у вас есть?

— К сожалению...

— Вот и у меня… к сожалению! А так я и сам издался бы за свой счет. Тут у нас один гастролер недавно грабанул на самиздате тысяч двести — и был таков. Даже нашу новгородскую мафию с носом оставил. Вот и у меня тоже задумки есть!

— Мафию с носом оставить?

— Нет, я ее к слову вспомнил. Я, понимаете ли, здорово вот это самое слово чувствую! И говорю это, не хвалясь. Я тут всех правлю! И прозаиков, и поэтов. Есть, конечно, которые и обижаются. Ну это уж совсем, ну как бы вам сказать… неблагодарные графоманы. Вот вы, к примеру, обиделись на меня?

— Ну что вы! — негодую я оттого, что даже такая мысль могла придти ему в голову. — Наоборот! И спасибо уже сказал!

— Вот это автор! И продолжайте писать! — он прячет лицо за огромным клубом дыма. — Я тут возможности каждого знаю, так вот вы пишите на порядок лучше всех! Главное, грамотно! И работайте над книгой! У вас продать ничего не найдется?

— В каком смысле? — немного растерялся я.

— Ну, чтоб самиздатом издаться?

— Разве что машину?.. Она у меня совсем новая… Я на ней почти не ездил.

— Действуйте! А я в газете небольшую информацию о вас дам. Новгородцы должны знать, что на нашей земле есть бессребреники! И заодно и сам два рубля на вас заработаю!

Когда ситуация абсурдна, глупа до абсурда, я улыбаюсь. Это у меня детская привычка… В школе за это меня частенько с уроков выгоняли… А Самохвалов видел, в каком хорошем настроении я ухожу.

И было утро другого дня.

Нет, утро еще не наступило. Еше была ночь, но уже рассвело. Вечно летом все это путаешь… Я лежал в кровати и улыбался, вспоминая разговор с Самохваловым… когда почувствовал, что кто-то из кресла наблюдает за мной. Очень неприятный для каждого момент. Ощущение такое, словно тебя застали за чем-то непристойным, запретным. А ты всего лишь размышлял… Но и мысли бывают всякие… И если человек знает всю твою подноготную — ему нетрудно догадаться по выражению лица, о чем ты думаешь… Гадалки на таких выразительных физиономиях популярность зарабатывают.

Супруга?.. Вряд ли.

Сосед тоже отпадает. Глаза у них, у обоих, не такие колючие и взгляд этих глаз не пробивает насквозь.

Неужто?..

Я почти испуганно покосился в сторону кресла и увидел Соли.

Ее появление ошеломило меня.

Я готов был к новой встрече, я не сомневался, что она не оставит меня в покое, но мне и в голову не приходило, что она может вот так запросто появиться в моей комнате.

Я четко осознавал, что на этот раз это действительно не сон, и не знал, как отнестись к столь необычному визиту.

Улыбка все еще не сошла с моего лица и застыла на нем скорее всего отвратительной маской… Мистика… Галлюцинации… Или уже крыша поехала?.. У меня вчера был по-настоящему безумный день...

Она сидит на краю кресла, строгая, прямая… Красное платье аккуратно расправлено на коленях… Босые ноги… Распущенные по пчечам светлые волосы… Копия Ксюши. Один к одному. Но только — копия. Между ними, как между жизнью и смертью — непреодолимое расстояние.

Да, между ними не поставишь знак равенства. Даже примерного равенства… они и думают обо мне по-разному. Точнее, одна думала так, другая теперь думает иначе… И интерес у них ко мне разный… У той был сексуальный, у этой — литературный. С возрастом мы слабеем и ни на что другое, как на фальшивые мемуары, не годимся… Женщины это чувствуют раньше нас, и эта нашла мне правильное применение, эксплуатирует.

— Может, что-нибудь скажешь, раз пришла? — говорю я не очень любезно и с облегчением чувствую: улыбка, та самая отвратительная улыбка, что липла безобразной маской к моему лицу, наконец-то сползла с него.

Она по-прежнему не смотрит на меня, и в глазах ее, кроме серо-голубой бесконечности, ничего нет.

Она не живая, думаю я. Все это — галлюцинации… И надо бы обратиться к психиатру, да страшно… Еще упекут в сумасшедший дом. Уж лучше смерть, чем там оказаться. Не зря говорят: если бог хочет кого-то наказать — он лишает его разума.

— Где-то в нашей стране, если СМИ не врут, есть удивительная пещера. Стоит человеку побывать в ней, и ему начинает досаждать шаман. Он появляется во сне и наяву и зовет за собой… в мир иной. Ты пришла для этого?

— Какой ты стал скучный.

Она ничем не выдала, что слышит меня, и эти слова не произнесла. Губы ее не шелохнулись. Она только подумала, и я услышал то, о чем она подумала.

— Возраст. У меня уже возраст, а ты играешься со мной, как с юнцом! — сердито ответил я на ее выпад. — Ты вломилась в реальную жизнь живого человека и хочешь что-то доказать, ничего не понимая в этой самой реальной жизни!

— Ты слишком много мнишь о себе! — с запальчивостью настоящей женщины воскликнула она и сказала это так, как говорят все нормальные люди. И мимика, и губы ее вдруг приобрели определенные смысловые оттенки и как бы ожили — Только слишком уж долго собираешься с мыслями!

— Я предполагал, что ты будешь торопить меня.

— Я не только тороплю, но и помогаю тебе.

— И об этом я уже догадался. И подсовываешь мне всякую мерзость, вместо хороших воспоминаний.

— Подсовываю то, что надо!

— Откуда такой апломб?.. Откуда тебе знать, что надо?! Я вот возьму и проявлю характер… и не буду писать то, что тебе надо.

— Как раз характера у тебя и не хватит.

— Ну, а вдруг ты ошибаешься?

— Иногда и я ошибаюсь в людях… Но прежде чем ты надумаешь плюнуть на все — вспомни о смерти. Перспектива её тебя образумит.

— Вместе со мной умрешь и ты! Разве ты этого не понимаешь? Ты всего-навсего — игра моего воображения. Сатанинская игра! Вне моего сознания тебя нет! Вот ты где — в моих мозгах!

— Кого ты там шантажируешь? — кричит жена из другой комнаты.

Ну и звукоизоляция!.. Ну и жизнь!..

— Никого! Брежу!

— Недорасслышала!

— Ну, бред у меня такой! Брежу!

— А! — радостно восклицает она. — А я думала, опять этот пьяница пришел.

Господи, до чего же надоели разговоры сквозь стены… через стены… Все равно, что с призраком говоришь. А настоящий призрак исчез… Да и не было его здесь. Все это, на самом деле — бред.

Но даже и в этом бреду надо было похлопотать за Ефима Афансьевича. Не успел. Вовремя не сориентировался.

…………

Я иду на балкон.

Не знаю, от кого и от чего я хочу спрятаться на нем, но я иду на балкон.

Солнце заливает мягким светом еще пустой и еще тихий пока что двор.

Подставив утренним лучам круглое лицо на соседнем балконе, как кот, щурится Ефим Афанасьевич. Меня он не заметил, так вот увлекся этой маленькой радостью жизни.

— Ты чего не спишь? — спрашиваю я у него.

— Не хочу, — еле слышно бурчит он. — А ты чего?

— Тоже не хочу.

— Надо спать, а то так свихнешься.

— Да уж к этому дело идет,

— Все книга?

— Она родная.

— Выбрось ты ее из головы. Ты силы теряешь, сидя за столом. Вот же в чём суть этого проклятья.

— Похоже, я это и делаю. Во всяком случае, мне кажется, что дело идет именно к этому.

— Посмотри, — ралуется он, — какая погода! А у нас транспорт есть, и пеший, и колёсный, и водный! И живём среди воды!

— Не-не, на рыбалку не заманивай. Первоочередная наша задача — горисполком, на него и настраивайся.

Я ухожу в комнату — подальше от соблазна. Мне сейчас как никогда нужно побыть одному. Мне нужен день, от силы — два полного одиночества… Чтобы все взвесить и окончательно определиться.

Но где тут! Покоем и не пахнет. Горит экран телевизора, и на нем два слова:

MEMENTA MORE

— Ты зачем телевизор включила среди ночи? — кричу я жене.

— Да я даже и не вставала! — сердится она. — И не мешай мне спать, с ума можно и одному сходить.

Может быть, это моя работа… А потом, пишут, у некоторых шкафы в квартирах прыгают… Почему бы у меня телевизору самому не включиться?!

Я сердито нажимаю на кнопку. Экран гаснет, а слова остаются в памяти… «ПОМНИ О СМЕРТИ».

Я не успеваю сосредоточиться на них, осмыслить их. Быстро приближающийся рев милицейской сирены возвращает меня в наш реальный мир, где нет места мистики и потустороннему бреду. Что-то случилось в нашем дворе. Судя по звуку, машина прёт к нам.

И точно. Я слышу, как она тормознулась внизу.

Любопытство берет верх над всеми прочими моими соображениями, и я возвращаюсь на балкон.

Двое военных, в незнакомой мне форме, вышли из машины и с автоматами наперевес скрылись в подъезде, в том самом, в котором живёт Лапин.

Я глянул на балкон Ефима Афанасьевича — того и след простыл.

Ёкнуло моё срдечко. А что если власть решила очистить государство от плюрализма мнений и пьяных, и трезвых болтунов, которых у нас теперь называют диссидентами, а ещё чуть раньше они котировались как враги народа. Болтун — находка для шпиона. Лапин очень даже заметнвая фигура в нашем дворе, и его арест всему двору будет наглядным примером. Пей, а голову не пропивай.

Я задёргался на балконе, не зная, куда с него идти, и уже решил было идти в понятые...

Но двое с автоматами вышли из подъезда, легко втиснулись в машину, и она, газанув, исчезла.

Я ещё стоял в полном замешательстве на балконе, когда на свой балкон выскочил сосед, размахивая какой-то бумагой.

Увидев меня, он радостно воскликнул:

— Ты ещё здесь? Сейчас я к тебе приду!

— Вот! — Ввалившись в мою квартиру, протянул он мне гербовый лист бумаги с жирными круглыми печатями.

Я мигом пробежал текст глазами и взвыл от радости.

— Что ты на это скажещь?

— А что я на это скажу!?.. К старости все мечты сбываются, и твоя мечта иметь у реки свой терем-теремок сбылась.

— Ты посмотри вниз бумаги, на число. Число сегодняшнее, а ещё и шести нет. Горисполком начинает работать с девяти утра. Тут без «третьего глаза» не обошлось. И если бы не фельдегери, которые доставляют только особо важные документы, а туфту не развозят, я не поверил бы в эту бумагу.

Соли не зря нарисовалась здесь… чтоб я не усомнился, чьих рук это дело. А я только что думал, как она не схожа со своей физически когда-то существовавшей предшественницей. А получается — два сапога пара. И эта любит повыпендриваться. Горбатого и могила не исправит.

— Никакой тут мистики нет! — весело успокаиваю я счастливого соседа. — Или машинистка опечаталась, или с подачи начальства поставила сегодняшнее число, чтобы мероприятие передвинуть на один день вперёд. Ты ж у них поваром работал, и знаешь, что они сплошь и рядом так делают.

— Может быть, может быть… — ворчит дед, чуть ли не облизывая бумагу. — Только это не тот случай. Кому и как даются такие домики, я знаю уже хотя бы потому, что работал у них поваром. И теперь дружить с тобой я буду из одних практических соображений.

— Не юродствуй. Иди обрадуй своих, подкрепись малость, и поедем подарок смотреть, по указанному в этой бумаге адресу. Там все дома — в стадии строительства, и в разной степени готовности.

— Это уже детали!

— Ишь как эйфория из тебя попёрла. А именно мелочи жизни, детали, как ты говоришь, нам отравляют жизнь.

***********************************

Конец второй части