Глава 3

*

Что же, по-твоему, вся эта пьянь в нашем дворе без школьного образования?

Она вся аттестована! Но пьяницы и двух слов связать не могут без мата.

****************************

3

*****

Я лежу как труп. Руки на груди. Голова на низкой подушке. Нос заострен и своим острием направлен в потолок...

По какому принципу смерть выбирает свою жертву?

Почему бомба упала на тетю Лизу, а не на рыжего немца?

Ведь бомбят нас по начам вслепую: на кого бог пошлёт. Как детская забава. И лётчикам всё равно, куда падают бомбы, лишь бы избавиться от них.

Есть ли тут какая-нибудь закономерность или все дело случая, и он решает сам, кому жить, а кому умереть?..

А как же тогда: мы все ходим под богом?

Возможно это и так, но ночное зрение свойственно только хищникам, и тьма — для сатаны. Вот почему всё живое инстинктивно боится темноты, кроме тех, кому она нужна для разбоя...

И ни при чем тут хороший ты или плохой, праведник или чистейшей воды мерзавец.

И Соли тут тоже ни при чем...

На скрещенных руках только свечи не хватает, да на глазах пятачков...

Где он, последний день на моем календаре?

И если есть такой календарь на самом деле, то кто сорвет с него последний листок?

Когда-то Ксюша говорила, что я умру после того, как поем ее яблок.

Милая шутница… я давно пережил тебя и твой сад, от которого еще при твоей жизни наши налоги оставили одни пни...

— Да, она была прекрасной женщиной… Хоть и наивной по-деревенски и смешной в своих глупостях.

И вот сейчас я вспоминаю… и, наверное, только сейчас осознал, что она никогда не раздражала меня своими чудачествами.

………………

— Ну ты и спать горазд! — восхищается Ефим Афанасьевич, и вместе с его голосом в мое сознание

врывается пьяный гомон нашего двора.

А мне кажется, я и не спал.

Мне кажется, я просто размечтался, и не заметил, как сосед вернулся с рыбалки...

Я открываю глаза… и, нехотя, возвращаюсь в реальный мир.

— Ну как улов?

рыбак загадочно подмигивает мне.

Положив газету на телевизор, он поднимает нос кверху, поводит им по воздуху, старательно принюхиваясь к чему-то.

А я вспоминаю старуху, как она повела носом над воронкой, которая только и осталась от всего, что было у тёти Лизы, и от ней самой, и думаю, что Ефим Афанасьевич со своим носом, даже повяжи ему черный платок, совсем не будет похож на сердитую ворону.

Сейчас Он больше смахивает на веселого поросенка из детской сказки. И мне почему-то, весело становится от этого его нехитрого приема и собственной фантазии. Я принимаю правила игры и тоже кручу носом. Чертовски вкусно пахнет жареной рыбой! А я спросонья н не учуял.

— Никак поймал! — удивляюсь я.

— А то как же!

— А кто жарит?

— Как кто? Жена.

— Твоя?

— И моя тоже! — гордо восклицает он.

— Они, что, обе здесь?

— Нет, каждой жене по половине дал. Моя — на своей кухне.

— Ты так говоришь, как будто бы у тебя обе эти половины — свои. Ну, рассуждаешь, как старый двоежёнец.

Он понимает, к чему я клоню.

Жены чаще всего и меньше всего бывают альтруистками. Так, во всяком случае, мы с ним оба думаем.

И еще он также понимает, что я шучу. Как мужик мужика поджуживаю.

И понимает он также, что в моем положении слишком горек вкус у таких шуток, и поэтому слишком скупо улыбается.

В общем, многое он понимает. Гораздо больше, чем хотелось бы.

И не так-то просто определить по его лицу: веселит ли мой мужицкий юмор деда или вымученная улыбка — всего лишь гримаса вежливости.

Но одно я определенно вижу, он смущен. Ему как бы неловко за меня. Ведь не он придумал, что в каждой шутке есть доля правды.

И извиняться, и оправдываться нельзя. Завязнем в нелепом разговоре.

И чем больше я буду разубеждать деда, тем определеннее он будет думать, что у меня в самом деле что-то такое на уме есть.

Надо просто показать, что я сегодня расположен к шуткам, что у меня сегодня прямо-таки шутовское настроение. И я уже обдумываю, какую очередную глупость ляпнуть, но он дает мне повод и без моих усилий выйти из затруднительного для нас обоих положения.

— А у меня и было их две! Большую рыбину приходится половинить, иначе и в холодильник не засунешь, и на сковороду не положишь.

Умница дед. Старый, старый, а сообразительный. Упорно держится за рыбью тему.

— Что ж выходит, щука была с руку, раз ты ее половинами обеспечил обе наши половины?

Теперь он по-настоящему смеется.

— Больше! — оживляется он, — Ловил и раньше крупных рыб, но чтобы так с ходу, с первого раза да ещё такую… Блесну забросил и три с лишним кг!..

Врет как все рыбаки. У них это — профессиональное, и не только слова одинаковые, но даже манера врать и мера — одни и те же.

— И сколько ты заплатил за такой улов? — перебиваю я его.

Но он не успевает возразить мне. Вместо него возражает моя жена. Моя любезная половина вошла со стаканом молока и сразу же встряла в наш разговор.

— Да она еще трепыхалась!

— Это чья половина трепыхалась? — спрашиваю я у соседа. — Моя или твоя, или обе сразу?

Он морщится и машет рукой. А моя супруга не присутствовала при нашем разговоре о половинах, и у нее мои слова других ассоциаций, кроме полученного куска рыбы, не вызывают.

— Ефим Афанасьевич не способен на мелкую ложь! — заявляет она, не моргнув глазом.

— Размер лжи зависит от размера улова. Если рыбина большая, то и ложь должна быть не меньше. Выходит, половина-то моя даже большой лжи не стоит!

— А ну тебя, — сердится моя супруга, все еще не понимая смысла моих слов, так сказать, игры моих слов. — Ты, наверное, не выспался, вот и набрасываешься на людей,

— Я оттого и набрасываюсь, милая, что у меня сегодня откуда-то лишние силы появились, и спал я сегодня как никогда хорошо, особенно днем, и без всяких таблеток… Может, мои дела на поправку пошли, а ты меня даже кормить не собираешься.

— Как это не собираюсь! — удивляется она и ставит на стул у моего изголовья стакан.

— Вот молочка принесла.

— А это еще зачем? — почти сердито спрашиваю я.

— Как зачем? — бормочет она растерянно.

— Да, зачем это? — нетерпеливо кричу я.

Жена еще больше теряется. Она уже заранее чувствует себя виноватой, хотя и не понимает еще в чем эта ее самая вина состоит. Но в любом случае, она уже готова вынести очередную трепку, лишь бы не перечить мне, больному, не нервировать меня больного, и эта ее покорность взрывает меня изнутри.

— Да мне никто молоко не прописывал! Это ты меня, как младенца, молочком пичкаешь! С него и здоровый-то ног не потянет! Мне надо есть! Есть! Как всем нормальным людям!

Я захлебываюсь словами. Я страшно волнуюсь, и все внутри меня расходилось ходуном. Сердце, так то вообще готово выпрыгнуть наружу.

Все-таки я очень болен и совсем слаб для скандала. И жена это понимает, не ввязывается в ссору. Сконфуженно улыбаясь, она говорит Ефиму Афанасьевичу:

— Нет, вы только посмотрите на него, кажется, он пошел на поправку!

И я не знаю, радует ее эта мысль или нет. Со стаканом молока и лицом, полностью отражающим смятение ее души, она направляется на кухню.

Но молоко предназначалось мне. Когда нет ничего другою, то и оно сгодится.

— Сама иди, а это оставь! — кричу я ей.

— Это? — неуверенно переспрашивает она, останавливаясь и жалко глядя на стакан.

— Да, это!

Она лисьим шагом приближается к стулу, осторожно ставит на него стакан и при этом бормочет растерянно:

— Сейчас я тебе жареной рыбки принесу. С помидорчиками армянскими и бульбой белорусской.

Я удовлетворенно киваю, не отрывая голову от подушки.

Когда она уходит, говорю Ефиму Афанасьевичу:

— Заметил, сразу как шелковая стала! А то, видите ли, вздумала больного одним молоком поить.

— Ну, ты даешь, — задумчиво глядя на меня, произнес он.

— Это я больной расслабился, — охотно объясняю я ему. — А так, в общем-то, хозяин я строгий.

— Я не об этом. Я сам, когда голодный, становлюсь злым и раздражительным. Я о другом. Раз аппетит у тебя разыгрался, значит, действительно дело пошло напоправку. В газетах пишут, что и после твоей болезни, люди, случается, на ноги встают. Эх, Федор Павлович, мы тогда первым делом на рыбалку махнули бы вместе. Ох, как напарник нужен. Тяжело стало одному с моторкой возиться.

У него есть зять. Он мне мало что говорит о нем, но, видать, из него и помощник не получился и рыбак не вышел. Но это, конечно, их внутреннее дело, а что касается меня, так я тоже не очень-то люблю с удочкой дремать.

— Ты. знаешь, — признаюсь я ему, — хоть я и у воды вырос, а к рыбалке не пристрастился.

— Это потому, что ты не понял вкус рыбы! — торжественно произносит жена, останавливаясь в дверях с подносом в руках.

Да, жареная рыба вместе с картошечкой и помидорчиками выглядит аппетитно. И я уже прикидываю в уме, что съем и чего и сколько придется добавить… Но тут между моей Клавой и дверным косяком просовывается сивая голова. Ванечка, увидев деда, вообще оттесняет мою супругу в сторону и решительно влетает в комнату.

— Деда, отдай сушку! — требовательно кричит он, протягивая к немного смутившемуся Ефиму Афанасьевичу ручонку.

Сушки, по всему видать, у него нет. Наверняка он ее выбросил и, не найдя замены, обо всем этом забыл.

Но у Ванечки память крепкая. Это только дурни думают, что она у детей слабая. Просто она у них избирательно работает, и они запоминают только то, что им самим надо, а не то, что требуют выучить взрослые.

— Давай, давай — теребит внук деда за рукав.

Ефим Афанасьевич сконфуженно улыбается. Он ничего такого с ходу не может придумать, чтобы как-то оправдаться перед внуком. А тот догадывается, отчего у деда такая вялая улыбка.

— Ты, что ж, падла вонючая, сушку мою сожрал? — с угрозой в голосе спрашивает он, и на его лице появляется жестокое выражение. Во всяком случае он пытается придать своему лицу именно такое выражение.

Дед ошарашенно смотрит на внука и не может вымолвить ни единого слова. Теперь уже по другой причине. Он просто в шоке.

А от чего, если так поразмыслить?..

Стоит только на секунду переключить внимание с Ванечки на двор — удивляться станет нечему.

Вон они там пьяные отцы и великовозрастные внуки вместе с пьяной отрыжкой поливают друг друга словесной мерзостью, и все это у них — в порядке вещей.

А Ванечка целыми днями крутится между ними. Тесно мы живём. Скучились и скурвись.

Так почему же маленькому должно возбраняться то, что прощается пьяному, что срывается с языка чуть ли не у каждого взрослого и чуть ли не на каждом шагу?

И куда бы Ванечка не пошел из нашего двора, даже сядь он в министерское кресло, он и из него при случае будет своих подчиненных матом крестить, и, что самое интересное, это никого не будет шокировать.

А пока идет проба голоса у того же самого Ванечки, это удивляет и шокирует… В общем, чудаки — взрослые. Я так примерно и говорю деду и жене:

— Не делайте из этого трагедию.

Но они или не слышат меня, или не понимают того, что я понимаю.

Клава так та вообще замерла, и только рот у нее, как и у деда, то открывается, то закрывается, но оба они даже хором не могут ни одного звука издать. До них никак не доходит, что Ванечка всего лишь эхо того двора, в котором мы живем. Слабый пока что его отголосок.

— Ничего тебе нельзя дать подержать! — отчитывает он старика возвышенным до визга голоском. — Все подряд жрешь, пидар старый!

Тарелка скатывается с подноса и, коснувшись пола, с грохотом разлетается на мелкие осколки. Клава машинально присела и, не сводя остановившихся глаз с Ванечки, на ощупь стала брать куски рыбы и зачем-то перекладывать их с места на место.

Малыш оставил деда и подбежал к хозяйке.

— Я вам помогу, тетя Клава — с радостью предложил он свои услуги и начал складывать в поднос осколки тарелки и куски рыбы.

Ребенок оказался толковее моей жены, и та, заметив это, последовала его примеру, пропищав предварительно:

— Садик их такими делает.

— Да, — поддакнул я ей. — Те, кто ходит в садик, заметно отличаются своей сообразительностью от тех, кто туда не ходит.

Жена переводит взгляд на меня.

— Ты о чем?

О Ванечкином интеллекте.

— А я — о его языке. Садик портит им язык, вот я о чем!

— Это наш двор портит, — тихо роняет Ефим Афанасьевич.

— Нет, уж не скажите! — настойчиво возражает моя супруга. — У нас в конторе одна женщина все глаза выплакала. Как ее сынишка пошел в садик, так с тех пор и матерится. А семья у них интеллигентная, при детях никто не сквернословит.

— Я не хожу в садик! — ставит точку в рассуждениях моей супруги Ванечка и, поднявшись, направляется к деду. — Я сушку, деда, хочу!

В глазах старика и немолодой уже женщины появляется ужас. Представляю, что они снова готовы были услышать. Но ребенок уже достаточно показал себя. На сегодня хватит, и я спешу переключить внимание мальчика на себя.

— Ванечка, — говорю я елейным голосом, настолько сладеньким, что самому аж противно становится, но надо, надо ублажить ребенка. — Милый Ванечка, кхэ.кхэ, ты же знаешь, что у дедушки зубки плохие, и он не мог съесть твою сушку.

— Тогда куда он ее дел? — здоровым крепким баском спрашивает мальчмк.

— Он тут ни при чем! — небрежно машу я рукой на деда и про себя отмечаю, что мне сегодня и рукой уже можно на других махать, совсем не больно, всё почти уже как у здорового. — Это, Ванечка, тетя врач случайно унесла твою сушку вместе с лекарствами. Завтра она снова придет и вернет нам твое лакомство.

Мы стремимся вырастить детей честными и правдивыми, и в то же время понимаем, что без лжи обойтись нельзя. У правды иногда бывает отвратительное лицо, и тогда она не нужна… Иногда она бывает не нужна просто потому, что становится болезненной как для окружающих, так и для собственной задницы.

Последнюю истину особенно легко и быстро усваивают дети… И есть спасительная ложь, почти святая. От бога она или от сатаны? Наверное, от того и от другого, и к услугам обоих мы прибегаем, когда надо. Вот что-то в этом духе я сейчас и заливаю, и взрослые люди смотрят на меня почти как на святого… Но не надо приближать меня к Богу, я хочу побыть еще на земле.

— А она не сожрет? — задает мне вполне земной вопрос Ванечка.

— Не сожрет, — вполне серьезно отвечаю я. — Она, эта тетя врач, — совсем беззубая, потому-то я так долго и болею.

Малыш просиял. Он счастлив, что меня лечит совсем беззубый доктор.

— Ну, тогда я пошел гулять до завтра! — радостно объявляет он всем, и дед, и моя жена с умилением смотрят ему вслед.

Боже мой, до чего же они сейчас оба глупы! Но сказать им обоим это я не могу. Для них это будет слишком отвратительная правда. Как бы помягче донести до их сознания свою мысль, напомнить им, в какой двор пошел малыш гулять, и не до завтра. Может быть, ему в этом нашем дворе придется гулять всю жизнь… пока вот как ребенку.., а потом и как подзагулявшему пьяному дяди.

А что завтра он будет другой и еще хуже — в этом у меня нет никаких сомнений.

Так, если мы ходим под богом, почему же он так равнодушен к нашим дедям?

Я спрошу его об этом, но только не теперь.

Теперь, когда мне малость полегчало, зачем нагонять страсти…

Не лучше ли поговорить с женой о том, почему у нас ничего нет в доме.

— Что ты за хозяйка, — раздраженно упрекаю я супругу, — даже простеньких сушек купить не можешь!

— Не могу! — сердится она. — Ты за два года, пока лежишь здесь на кровати, отстал от жизни! А народ голода боится, порасхватал все, что можно хоть какое-то время хранить. А я не жена секретаря обкома. Мне домой не принесут того, чего в магазинах нет!

Но я так просто не привык сдаваться.

— Что ж, по-твоему, — ворчу я, — в нашем дворе обкомовская пьянь сушками разбрасывается?

— Обкомовские здесь не пьют, — то ли за обкомовских, то ли за мою жену вступается Ефим Афанасьевич. — Они этим делом занимаются вдали от глаз народа и под присмотром милиции.

Он знает, что говорит. Работая поваром, ни один год обслуживал эту шатию-братию… Поил, кормил… А теперь вот сокрушенно головой качает, изрядно облысевшей… А там, где что-то осталось — там сплошная седина… А ведь когда-то наверняка гордился, что на обком работает.

— Прямо и не знаю, что делать, — вздыхает он.

— В обком идти надо! — бодро предлагаю я. — У тех, которым ты животы выпестовал, попросить бумажку для базы, чтоб там тебе кулек сушек дали.

— Глухой номер… Пока кормил, еще мог на такие поблажки рассчитывать, да и то ими не пользовался. Да и не в сушках дело. Надо как-то ребенка отучить сквернословить.

— Школа отучит! — убежденно заявляет моя Клава, поднимаясь с пола. — Там ему речь вправят!

— Тебе школа ни речь не выправила, ни мозги не вправила!

Меня больше всего бесит, когда люди говорят глупость… и правду, вроде той, что я не сумел сделать партийную карьеру и потому лежу без сушек. Осадок от того грубого намека до сих пор остался в моей душе. И вроде бы и пришло самое подходящее время рассчитаться, да похоже, я чуть-чуть переборщил.

И я спешу смягчить уже прозвучавшую фразу:

— Что же, по-твоему, вся эта пьянь в нашем дворе без школьного образования! Она вся аттестована. Но пьяницы и двух слов не могут связать без мата, как наш генсек, когда без бумашки говорит.

— Да он вроде бы не матерится.

— Так сказать, извиняюсь и прочие паразитические слова и словосочетания, по сути мало чем уступают тем, которые используют для связки в нашем дворе среднеобразованные.

— Тогда надо ребенка оградить от влияния нашего двора.

Я не хочу повторять то, что сказал несколькими минутами раньше. Все-таки своя жена, и хоть какое-то чувство жалости к ней у меня еще сохранилось. Я только насмешливо смотрю на нее. Она имеет два образования: среднее и высшее. По нашим меркам — числится в интеллигенции… но такую глупость порой выдаёт.

— Ефим Афанасьевич, что там наши газеты про нашу прослойку пишут?

— Про какую такую прослойку? — поднимает он на меня удивленные глаза.

— Ну, вот про эту самую! — тычу я пальцем в сторону супруги.

— А-а! — довольная улыбка озаряет лицо бывшею повара. — Пишут, что она до сих пор придти в себя не может.

— Отчего это она у нас такая… словно бы и не в себе? — с плохо скрываемой обидой в голосе спрашивает Клава у соседа.

Я отвечаю за него:

— После трепки, которую ей Владимир Ильич задал в дни красного террора.

— А я при чем тут?

— Ты тут абсолютно ни при чем. Вышли мы все из народа, и дети семьи трудовой. Только, видишь ли, на луну Ванечку не отправишь.

— И на цепь не посадишь, — — с невеселой улыбкой поддерживает меня Ефим Афанасьевич.

Но Клаве очень хочется изолировать ребенка от на шего двора, и она продолжает упорствовать.

— А почему бы вам в садик его не отправить?

Теперь мы оба смотрим на нее насмешливо.

Конечно, на несколько часов можно увести малыша со двора. Но куда? В тот самый садик, в котором научился материться, как она нам говорила, сын ее знакомой… Клава догадывается, почему мы так насмешливо смотрим на нее.

— Ну вас! Заморочили мне совсем голову! — машет она рукой. — Ефим Афанасьевич, как бывший повар, покормите моего больного, а то я в театр опаздываю, у нас сегодня культпоход.

Это не запоздалая страсть гнилой интеллигенции пристраститься к такой же невыразительной провинциальной культуре. Это не бегство… Это самая обычная, самая что ни на есть человеческая усталость… Ей нужно отдохнуть от меня.., от которого уже и прока-то никакого нет, а есть только одни заботы да переживания.

И обижаться здесь не на что. Таковы неписанные законы человеческих отношений. И я эти законы стараюсь утвердить, пытаюсь показать, кто все-таки в доме хозяин, несмотря ни на что.

— На полу надо было меньше прохлаждаться! — гневно замечаю я.

Мой гневный голос означает, что ей можно идти и что для нас ее уход — никакая не потеря, чуть ли не по старой мужицкой мудрости: баба — с возу, кобыле легче.

Какое-то время после ухода Клавы мы молча отдыхаем. И я опять думаю о том, что люди устают друг от друга. Здоровые тоже утомляют больных...

— Ну так что, может, коньячку по грамульке? — нарушаю я подзатянувшееся молчание. — Повод есть.Удачная рыбалка, и жена ушла.

Неожиданно мой сосед совсем помрачнел. Вот такой реакции я никак не ожидал.

— Ты чего это — удивляюсь я. — Все любят за чужой счет выпить, и если ты начнешь меня убеждать в обратном, то я этому никак не поверю. Так что доставай-ка, не ломаясь, бутылочку из серванта.

— Понимаешь, — глухо говорит он, — как Валерка спился, так с тех пор смотреть на спиртное не могу. И на пьяниц тоже. Порой хочется взять в руки автомат, выйти во двор — и полоснуть по дворовой пьяни да так, чтобы ни одного подонка в живых не осталось.

Такие мысли иногда и меня навещают… Я думал, что у меня они от болезни… Здоровый я как-то всей этой мерзости не замечал, во всяком случае, она не действовала ни на мой ум, ни на мое настроение...

— Автомата у нас нет, и, потом, за пьяницу дают в нашем небиблийском обществе столько же, сколько и за нормального человека, а, может быть, еще и больше. Так что, может, плюнем на них, и сами надеремся?

— Сегодня не получится. Нет настроения. Давай это дело до следующего раза отложим...

— До следующего так до следующего, — соглашаюсь я. — Тем более у меня сегодня и без этого дела аппетит, кажись, будет отменным...

И я не ошибся.

Я уж и не помню, когда ел с таким удовольствием. И поев, чувствовал себя великолепно. Ни кости, ни живот, ничто не болело… Нет, явно, химия тут ни при чем. И на душе такая благодать. Ах, так и хочется пофилософствовать.

— Слышь, Ефим Афанасьевич, как ты думаешь, сквернословие люди придумали или их надоумил сатана в пику своему злейшему врагу? В церквях прихожане не матерятся, и попы сквернословят только по-пьянке.

— А никак не думаю. Думать тут нечего, без всяких размышлений всё ясно. Ну, посуди сам. Хорошо — и бога вспоминаем, хвалу ему воздаем. Ну, а если что-то не так, тут уж сам знаешь, что с языка соскакивает. Вот и получается, человек крутится между небом и землёй. Чувствуешь, какая дистанция между богом и сатаной? И столько на ней наворочено, что черт ногу сломает, а человеку надо думать, как бы шею не свернуть, и выживает наимудрейший.

— То есть?

— Ты, наверное, слышал, что хитрость — второй ум?

— Смекалка и сноровка, закалка — тренировка. Пожалуй это так. Но почему слова, которые обозначают одно и то же, воспринимаются дюдьми по-разному. Кто их размежевал!?

— Людей?

— Нет, я имел в виду слова, но ты ведь правильно подметил — в самую точку попал.

— И на твой вопрос я ответил в самом начале. Так что закрывай фмлософию, пора нам вздремнуть. После еды больным и пенсионерам полагается сончас.

Как раз спать-то я и не хочу. Сна — ни в одном глазу. И как только он ушел, я открываю глаза и с ужасом осознаю, что мне страшно...

Какая-то тревога на душе появилась. Мысли вразброд пошли. Какие-то несвязные. Какие-то несуразные. И черти что лезет в голову. И вся эта свистопляска в моей голове, и страх держат меня в напряжении до тех пор, пока не пришла жена.

Как только щелкнул замок входной двери, неоправданная тревога сразу исчезла...

Вот так-то отдыхает больной от здоровых… Оказывается, я боюсь оставаться один. Раньше я что-то такого за собой не замечал. Это что-то новое в моей психике. Я никогда не испытыьал тяги к людям. Общение с ними по большей части тяготило меня, а одиночество, напротив, никогда не пугало.

Так что же произошло?.. Откуда страх?.. Уж, конечно, не от избытка любви к себе подобным...

Скорее всего я боюсь умереть, боюсь остаться без присмотра в то время, когда есть шанс на спасение. Вчера еще этого шанса не было, и я был другим. Маленькая надежда на жизнь, как она все во мне перевернула...

……………

— Это хорошо, что ты не спишь! — заглянув в комнату, радостно воскликнула супруга. — Есть ошеломляющая новость!

Я с наигранным удивлением, как это делают в театрах гороховые шуты и бездарные актеры, в тон ей кричу:

— Да ну!

— Ужасно не люблю театр, — морщится она. — В нем все какое-то фальшивое, от голосов до декораций.

— А зачем же ты ходишь в него? — вырывается у меня нелепый вопрос, вопрос идиота, на который сам знаю ответ, и знаю, что правду тебе не скажут, пощадят.

— От скуки. Время провести… убить, думай, как тебе удобнее.

Она не врет и все равно говорит неправду. Она даже сама не знает, что говорит неправду.

— Понятно… — бормочу я и пристально всматриваюсь в ее лицо. — Но твои слова не согласуются с твоим эмоциональным подъемом.

В этом, в общем-то, в мало продуманном замечании при желании можно найти что-то от ревности. Но жена у меня — натура простая, ум — не аналитический, и, кроме желания высказаться, никаких других желаний у нее нет.

— Театр ни причем! Ты помнишь, я тебе рассказывала про женщину, у которой ребенок матерится.

— Они сейчас все матерятся, — досадливо морщусь я, — и женщины, и дети.

— Подожди, не обобщай! Это касается тебя непосредственно.

— Что же, по-твоему, я должен нести ответственность за их грязные языки?

— Ты послушай и не перебивай меня!

— Ладно послушаю. Только, пожалуйста, не морочь мне голову. Ты же знаешь, какой я больной и как меня раздражает чепуха, которую ты вечно несешь.

— Вот ты меня действительно раздражаешь! Никакой благодарности от тебя никогда не дождешься!

Она надменно вскидывает вверх голову, и на ее лице появляется выражение, отдаленно напоминающее обиду. Все-таки человек не зря ходит в театр.

Гордо посматривая на меня, она заявляет торжественно:

— Ты хоть можешь понять, что я нашла для тебя целителя!

— Опять!

Мне так стало скучно, что чуть не завыл с тоски… Сколько уже было их тут.

— Он может поставить тебя на ноги!

— Ни к чему это уже теперь.

— То есть как это ни к чему?

— Если твой очередной целитель вернет мне ноги, я уйду от тебя! Сил больше нет выносить твою глупость.

— Ну и прекрасно, раз я так тебе надоела. Но ты хоть понимаешь, что уйти можешь только здоровым!

— Да, конечно я это понимаю, ведь я не на голову хромаю.

Но можно уйти и по-другому… Только вот о смерти что-то теперь не хочется говорить.

— Кто он? — устало спрашиваю я. — Какой-нибудь дипломированный дурак из нашей поликлиники?

Лицо супруги озаряет улыбка. Жена счастлива, что я внял голосу разума, то бишь ее голосу, и торопливо объясняет:

— Никакой он не врач. Он дед того самого ребенка, который матерится. У него даже наше партийное начальство лечится...

— От мата, что ли?

— От разных функциональных расстройств, вызванных перестройкой. А касательно сквернословия — он убеждён: не надо слова делить на плохие и хорошие, тогда и ненормативной лексики не будет.

— И он этого принципа придерживается в прямой речи?

— Не знаю. Придет — узнаешь.

— Вообще-то любопытно… Ну, пусть приходит.

**********************

Продолжение следует