Глава 15

*

С наукой — проще. А вот как быть с историей? Каждый крутит её, как хочет.

****************************

15

*******

Первый день занятий в институте для нашей группы должен был начаться с военного дела и кончиться им же.

Но он начался в актовом зале речью декана.

Поздравив первокурсников с окончанием сельхозработ, декан вкратце рассказал, чем славился институт, какие знаменитости когда-то вышли из его стен и какие теперь прекрасные педагоги будут учить нас.

Особенно, видать, факультетскому начальству хвастать было нечем, и уже через несколько минут я шел по длинным и путаным коридорам во двор, который почему-то считался нулевой аудиторией и где должна была проходить моя военная подготовка.

Не скажу, чтобы я был альтруист или трус, но любая драка мне никогда не доставляла удовольствия, как в зрительном восприятии, так и в непосредственном участии в различного рода физических стычках. При всей своей недюженной силе я всегда жалел соперников, и именно поэтому мне всегда доставалось больше, чем им.

Естественно, в нулевую аудиторию я шел неохотно и не спеша.

Наверное, разглядев издалека мой настрой, меня зачем-то догнала Люська, и мы какое-то время вынуждены были идти рядом.

В красном пальто, возбужденная и счастливая, она здорово напоминала румяное яблоко, еще не прихваченное морозами, и которое так и хотелось потрогать руками. И это-то в моём плачевном настроении!

«Сгинь, сгинь!» — мысленно сказал я сам себе, а вслух произнёс:

— Счастливая, домой уходишь.

— Какое же в этом счастье? — удивилась она. — Вы же сегодня за дело беретесь, к тому же — за военное, а нам, девочкам, еще день от безделья томиться.

«Дура ты, Люсь!» — чуть было не выпалил я по старой школьной привычке, но сдержался.

От школьных эмоций и оценок следовало теперь отвыкать.

Мы поднялись на другой виток человеческого бытия, стали членами большой студенческой семьи, без пяти минут, как говорят, интеллигентами, и отношения наши должны быть другими, а речи, слова, — соответствовать нашему новому предназначению и быть интеллигентскими.

— Я бы, Люсь, всю жизнь от безделья маялся, лишь бы военным делом не заниматься, — сухо обронил я.

— Что так?

— В ногу не умею ходить. Это ещё Сергей Михайлович, наш директор школы, во мне подсмотрел.

— В тебе это есть, — тяжело вздохнула она. — Ты всегда не очень-то уважительно относился к классовой дисциплине.

— К классной! — поспешил я поправить ее.

— Нет, я не оговорилась. «Ровнее держите шаг! Неугомонный не дремлет враг!»

На этом наш разговор оборвался.

Она ускорила шаг, полагая, что уже достаточно разозлила меня, и, довольная, пошла своей дорогой, а я во дворе примкнул к меньшей и не лучшей половине нашей группы, то бишь к мужской её части. И тут же услышал продолжение вводной беседы, которую Люська не решилась закончить. Только теперь эта беседа предназначалась не мне одному и вел ее профессиональный военный в затасканной форме майора.

— Помните, — с пафосом говорил он окружившим его студентам, — военное дело — главное дело всей вашей жизни, и в институте — предмет номер один. Почему?

Он сделал «кругом» раз. Он сделал «кругом» два. Разворот на триста шестьдесят градусов майору потребовался для того, чтобы посмотреть в наши физиономии и убедиться, что ему никто не верит. Тогда он еще раз повторил трюк с поворотами и скользнул по каждому из нас надменным взглядом.

Я вспомнил Пипена Короткого… Мне вдруг подумалось, что передо мной все тот же Сергей Михайлович, все такой же маленький и самодовольный, только теперь в военной форме… и с этим, как и с тем, ничего общего у меня не будет.

— Почему?.. Разъясняю! — Он поднял указательный палец вверх, требуя тишины и внимания.

И тут черт дернул меня за язык.

Нет, не только ходим мы под богом, но и сатана имеет определённую власть над нами.

— Среди нас дураков нет!

Так, по-свойски, словно в добрые старые времена, во времена той милой школьной демократии, когда, в общем-то, без особой боязни можно было ляпнуть все, что угодно, и не сомневаться, что любую твою глупость если и не простят тебе, то уж больше, как единицей не оценят, сказал я и тут же почувствовал, что «высунулся» зря.

Да, конечно, чёрт дернул за язык. Но Люська, хоть она и не ведьма, и наверняка сама того не желая, зарядила меня непонятным мне самому протестным настроением.

Майор щелкнул каблуками и повернулся в мою сторону.

Наши глаза встретились. Я скромно потупился и глупая улыбка залепила мою физиономию.

— Воюют не только дураки! — торжественно воскликнул он.

И мне бы на этом можно было остановиться, промолчать, но я не сдержался и вдохновенно произнес:

— Защита Отечества — священный долг каждого гражданина!

Кажется, я ничего такого и не сказал, я просто повторил то, что мне вдалбливали с пеленок, но майор побагровел, а его пустые глаза налились кровью.

— Вот, товарищи начинающие студенты, посмотрите на него! Из-за таких, как он, погиб комсомолец Чапаев! Будь все такие, как он, ротозеи — ничего не останется от Москвы, от Рассеи.

Я корил себя за то, что втянулся в дискуссию с этим идиотом, но было уже поздно, и я это понимал, как и то, что теперь для этого солдафона буду чем-то вроде наглядного пособия, образцом врага народа и разгильдяя...

— Расхлябанность и благодушие, нежелание бороться с врагами отечества и переносить тяготы воинской службы, — кричал он, опустив руки по швам, — вот их пороки и наша общая беда!

Нет, определенно, майор страшно смахивал на Пипена Короткого. И ничем-нибудь, а своей муштрой. Уж не в одном ли полку, подумалось мне, они служили? Дай бог, если они — однополчане, а вся Красная Армия не такая… ну, хотя бы немного другая была.

— Вспомните, в какой стране мы живем! — распинался майор. — Думайте, думайте! Вот вы мне и скажите, — ткнул он в меня пальцем, — в какой стране мы живем?

— В стране победившего социализма! — рявкнул я, полагая, что наступил тот самый момент, когда можно если не завоевать его расположение, то хотя бы немного реабилитироваться.

Он поморщился.

— Не надо об этом кричать. Не так громко. Мы окружены врагами. Вот в какой стране мы живем. В стране, со всех сторон окруженной империалистическими акулами.

Я не хотел сдаваться так просто и, пренебрегая опасностью окончательно впасть внемилость, спросил:

— А как же братские страны?

— Я эти страны с Востока на Запад на пузе прополз! — в полемическом запале воскликнул майор. — И скажу вам: как зайца не корми — он все равно в лес смотрит! И если бы не наши доблестные войска, у нас бы, например в Венгрии, уже не было бы товарищей по классу… Теперь вам ясно, что такое военное дело! Вы можете из института выйти вообще абсолютными тупицами, но по военной подготовке у вас должны быть только одни пятерки! Почему? Разъясняю! Как только вы появитесь на производстве, вам сразу же скажут: забудьте все, чему учили вас в институте; вот вам инструкция, вызубрите ее и действуйте строго по ней! И проще, и легче будет тому, кто в свою голову ничего за пять институтских лет не положил. Почему? Разъясняю! Кто мало знает, тот меньше выпендривается, не докучает начальству разными советами и вопросами. Понятно теперь вам, что такое военное дело!

— Понятно, понятно! — загалдели мои сокурсники, хотя, убежден, никто из них всерьез к рассуждениям майора не относился.

Его порадовало такое смышленное новое пополнение. Самодовольная улыбка обозначилась на его лице.

— Ну, а теперь мы от слов перейдем к делу. Так сказать, от теории — к практике. Сначала я проверю, чему вас научили в школе. Поднимите руки, у кого в школе было военное дело...

Все, кроме меня, проголосовали.

— А у вас что?

— У нас директор был военным. Видимо, в РОНО решили, что этого вполне достаточно для нас, — соврал я, не моргнув глазом.

— Так вы, выходит, в нашем деле ни в зуб ногой?

— Выходит, так.

— И в школе даже не научились в ногу ходить?

— Мне эта наука никак не давалась. Я даже на физкультуре сбивался с шага.

Он задумчимо склонил голову на бок. Поразмышлял немного.

— Студентом можешь ты не быть, а гражданином быть обязан! — он решительно ткнул пальцем в середину двора — Стойте здесь! Будете ориентиром!

— То есть? — ошарашенно глянул я на него и растерянно пробормотал. — С чего такое поощрение?

— Сейчас поясню задачу всем, — уже не обращая внимания на меня, сказал он и скомандовал. — Взвод стройся!

Начинающие военную подготовку студенты с грехом пополам построились, а я, как ориентир, остался в центре нулевой аудитории.

Майор оглядел новое пополнение, не скрывая презрения и иронии. Каждого чуть ли не за грудки потряс, пока не выровнял строй. Наконец, ему это более менее удалось.

— Направо! Шагом марш! До ориентира… раз-два! раз-два!

— Мне, как, козырять или ручкой махать? — крикнул я майору.

— Ориентир, разговорчики!

Я понял, что он уже принимает меня за неодушевленный предмет. Муштровка есть муштровка. Но я не мог молчать, как столб. И когда вузовские новобранцы, наступая друг другу на пятки и ропща друг на друга, приблизились ко мне, я крикнул командиру:

— А не гаркнуть ли им песню?

— Это какую? — удивился он.

— Удалую! Я в кино видел, как солдаты в столовую с песнями ходят.

— Когда в столовую пойдут, вот тогда и запоют!

— А у вас, товарищ сержант, оказывается, есть чувство юмора! — похвалил я командира.

Он изменился в лице.

— Ориентир, ко мне!

Я не спеша подошел.

Сдерживая себя, задыхаясь от злости и опять сдерживая себя, и опять задыхаясь от злости, он хрипло произнес:

— Вы, что, не знаете воинских знаков отличий?

— Откуда, помилуйте, у нас же не было военного дела! — воскликнул я в полном недоумении. — А представиться нам вы забыли.

Эта моя реплика обезоружила его. Уже более мягко он спросил:

— Так вы, что, не можете капитана, тьфу ты черт, майора от сержанта отличить?

— Почему это не могу — могу! Сержант взводом командует, а майор — батальоном.

— По форме надо судить, товарищ ориентир, по форме!

— Напялить на себя можно что угодно, но командуете вы взводом, значит — сержант!

— Да у нас есть генералы на уровне сержантов работают, и никто им этим в лицо не тычет!

— Да я ведь что… я ведь хотел как лучше… Думаю, звание должно соответствовать практической работе.

— Молчать! Устав запрещает разговоры с командиром без разрешения! Вы, что, и этого не знаете! Я поставил вас ориентиром и будьте им, и стойте, как столб, где я вам показал!

Я вернулся на свое место...

Теперь майор демонстративно поворачивался ко мне спиной, в какую бы сторону не шагал его взвод, и я уже стал подумывать, а не улизнуть ли мне из нулевой аудитории? И стал для этого подыскивать подходящий момент.

Нужный момент быстро подвернулся. Стоило майору переключиться на внушения очередному разгильдяю, я тут же исчез в коридорных сумеркаж ВУЗа...

Я шел по тому же коридору, в котором несколько минут назад Люська разозлила меня. Ярость вскипала во мне благородной волной. Эта Люська всегда возникала в самых моих болевых точках. Нужно было ей вот здесь про ногу мою вспомнить, и сама, наверняка не желая того, она раз и навсегда отвадила мне от военного дела, и теперь я больше никогда не приду в нулевую аудиаторию, никогда уже не схлеснусь с майором, и зачёта по военному делу мне не видать, как своих ушей.

И на сельхозработах она могла внести серьёзные коррективы в моё поведение, стоило ей только, когда мы валялись в скирде соломы, персонально пригласить на свой день рождения, и мои мысли поплыли бы в другом русле, и возможно, у меня пропал бы всякий интерес к бабе Глаши.

А так мне пришлось декану показать «копытницу», проштампованную деревенским фельдшером за бутылку водки. Декан, конечно, понял, что это липа и что я не грипповал две недели, а балбесничал, но закрыл на это глаза.

И тут мои мысли упёрлись в Архирееху. Если бы не Люська, я бы не приехал к ней, как бы мне того не хотелось и как бы она не звала меня. Я просто не смог бы переступить порог той своей вчерашней девственной нравственности, и умирающая Люська стала поводом, предлогом к столь сомнительному визиту.

Так кто от кого должен подальше держаться, о лживая деревенская колдунья? Презреть бы твои предсказанья!

………………………

Очень быстро я внушил себе, что результат моего краткосрочного пребывания в ВУЗе очевиден, настолько очевиден, что его даже не смогла предсказать самозванная взбалмошенная прорицательница, и совсем охладел к наукам.

Досаждала и студенческая жизнь, тяготы которой иногородним куда как лучше знакомы, нежели местным.

Всякие мысли не из самых лучших лезли в голову. Особенно по ночам.

А тут еще, как назло, на соседней койке ворочался Пташка, и, вместо того, чтобы отвлечь меня от дурных мыслей, занимался дурным делом. И дело это, видать, доставляло ему массу удовольствия. Уж больно он под одеялом сопел, чавкал и сладострастно причмокивал.

В комнате нас жило восемь человек. Остальные шестеро не были подвержены никаким порокам и прилежно спали от отбоя до подъема.

Никто из этих шестерых не знал о моей бессонице и того, что Пташка, в отличие от них, тоже не скоро засыпает.

Ну, а сам я никому ничего не сказал, но свою чашку стал убирать подальше от него.

И черт дернул вообще этого Крылошкина… Перышкина занять койку рядом с моей. Он оказался между мной и другими постояльцами нашей комнаты, и я вынужден был смотреть на них и разговаривать с ними через него.

И опять была виновата Люська. Если бы не её картошка с мясом, наверняка Пташка после сельхозработ дистанцировался бы от меня.

Неприязнь к нему помимо моей воли распространилась и на весь остальной студенческий коллектив, и выходило, что я не вписался в дружную студенческую семью.

А тут еще и дисциплины вузовские… Физика мало чем отличалась от школьной. Химия, так та вообще была как в школе. Чтобы не маяться особо с ней, я сдал её досрочно.

А история ВКП(б) стала историей КПСС. И если на лекциях первых двух предметов я ничего, кроме скуки, не испытывал, то переиначенный краткий курс ВКП(б) вызывал у меня раздражение, и больше того, даже какое-то внутреннее чувство протеста.

Он мало совпадал с тем, что мы учили в школе. А учить что-то заново, ранее выученное, не каждому по силам. Во всяком случае, я таким данными не располагал.

Да и преподавать его стали как-то через пень колода, в общем, по-новому, без учебников. Лектор так и сказал, что мы должны записывать слово в слово то, что он будет читать по своим конспектам. И читал, уткнувшись в них носом.

Постепенно я перестал ходить на историю партии, а потом и на остальные предметы. Вошел, как говорится, во вкус...

Тут в деканате ко всем моим прогулам приплюсовали военное дело… Декан так и сказал: «Мы не можем держать вас в нашем ВУЗе. Вы не умеете ходить в ногу, и ноги вашей не было на занятиях военным делом. У нас есть военная кафедра, без её одобрения диплом студентам не дают.» «А как же — студенткам!?.» — воспротивился я.

Под его уничижительным взглядом я покинул кабинет.

……………………

Пришло время собирать чемоданы… то бишь автографы на «бегунке».

«Кудесник, ты — лживый, безумный старик, презреть бы твое предсказанье!»

Я цитировал Александра Сергеевича, а сам с негодованием думал об Архиреехе. Кажется, за последние три-четыре месяца я впервые вспомнил деревенскую колдунью да и то недобрым словом.

Для чего, спрашивается, я маялся столько времени в институте, недоедал, желудок портил. Ведь скажи она мне всю правду, разве я стал бы связываться с высшим образованием!..

Стал бы...

Стал бы, даже если бы и верил тому, что она кликушествует. Чего уж тут себя-то обманывать. Такой уж я непутевый, наверное...

………………………

Я уже собрал половину подписей на обходном листе, когда девичья рука вдруг выхватила меня из толпы вечно спешащих студентов и прижала к холодной стене коридора.

Я увидел перед собой Люську. Ту самую Горелову Люську, о существовании которой забыл с того момента, как только понял, что ее конспекты уже ничем помочь мне не могут и что, кроме вреда, вопреки предсказаниям Архиреехи, ничего другого от неё ждать не приходится.

Сегодня у этой самой обычной Люськи глаза были необыкновенными.

Во всяком случае, таких глаз я никогда и нигде раньше не видел. В них, как сказал бы древний трагикомик, сверкали черные молнии, полыхали черные огни, и все это было направлено на меня и готово было испепелить меня.

Я даже оторопел.

— Ты чего? — вылупился я на нее.

— Ты что надумал? — срывающимся от волнения голосом крикнула она.

— Ах, вот оно в чем дело… Как раз я и не думал...

— Еще не поздно подумать! — перебила она меня. — Приказ еще не подписан.

— Откуда ты знаешь?

— У секретаря спросила… Давай я схожу к проректору… Договорюсь… Тебе разрешат…

Я по-дружески обнял ее за плечи.

Я, может быть, даже поцеловал бы ее в тот момент, так она хороша была в этом своем благородном порыве...

Но гордость не позволила расслабиться. Целоваться нам надо было раньше… если вообще надо было… А теперь — с чего это вдруг… Потому что больно… Потому что рад-радехонек любому участию… соболезнованию.

— Спасибо, Люсь! Но как-нибудь обойдусь… Не в разрешении дело, а дело в том, что вот здесь уже все решено.

Я показал одновременно на лоб и сердце.

Люськин взор затуманился. Пропали в глазах огни и молнии.

— Федь, а, может быть, все же попробуешь? Ты же никогда не пасовал… Может, повезет, проскочишь, а там за ум возьмешься. Тебе же ведь только взяться...

Я отрицательно мотнул головой.

— Чтобы взяться за ум, надо его ещё иметь, милая девочка. И потом, ну честное слово, все мне здесь осточертело. Всё! От полуголодных студентов до этих нелепых учебных корпусов с путанными лабиринтами мрачных коридоров.

— Ну как же без высшего образования? Я так вот даже не представляю, куда бы могла податься без диплома.

— В поварихи, Люсь. Самая сытная профессия. В крайнем случае — в судомойки. На одних объедках растолстеешь.

На Люськиных глазах навернулись настоящие слезы.

— Вечно ты обо мне рассуждаешь, как о самой последней дуре.

Я уже собрался было сказать ей какие-то слова утешения, что-нибудь серьезное и по делу, заодно обругать себя самыми нехорошими ругательствами из нормативной лексики, но боковым зрением увидел, как кто-то внимательно смотрит на меня из толпы бегущих мимо студентов.

Я приподнял голову. Наши глаза встретились. В тот же миг я узнал очаровательную «англичанку», которая ни за что ни про что поставила мне на вступительных экзаменах высший балл...

Она, бесспорно, узнала меня и наверняка обрадовалась… А я вот не оправдал бесценный аванс...

Стыдно стало смотреть и в эти черные глаза, в которых тоже был живой интерес ко мне. Но и не смотреть в них я не мог. Ведь она, своего рода, была благодетельница, и я еще не настолько охамел, чтобы не узнавать, не замечать благородных людей.

— Здравствуйте! — едва заметно поклонился я.

Она просияла и подошла к нам.

— Это вы тот самый Михайло?

— Нет, я — Федор, Федя… пока что.

— Ну-ну, скромничайте… А я ведь до сих пор всем про вас рассказываю. Всем говорю, что из таких, как вы, упрямых и выносливых, получаются настоящие специалисты. Вы далеко пойдете.

Я даже с ноги на ногу переступил, так мне хотелось, чтобы рухнул пол подо мной, и я сквозь землю провалился бы...

— Он уже и так далеко собрался, — хмуро заметила Люська.

Ей наверняка не понравился короткий монолог «англичанки», а, возможно, и сама «англичанка». Скорее всего это была своего рода ревность. Очевидно, «англичанка» высказала ее сокровенные мысли и тем самым, как показалось ей, вознеслась в моих глазах, оставив ее как бы с носом.

Ах, Люська, разве можно так...

— А куда вы собрались, если не секрет?

Моя благодетельница с величайшей симпатией смотрит на меня. Думает, я в академию намылился — и сразу без лишних хлопот и мытарств — не меньше как ученым секретарем.

А Люська что-то гонор свой стала проявлять и, видя, что я не тороплюсь с ответом, вместо меня сказала:

— А куда можно собраться с «бегунком» в руках?!

Ах, Люська, Люська… А ведь моментами ты даже иногда нравилась мне.

«Англичанка» изящным движением руки вытянула из моих пальцев «бегунок» и, капризно скривив губы, глянула в него.

А я стоял как деревенский злыдень, и мне стыдно было от того, что я в тот момент был страшно похож не на кого-нибудь, а именно на деревенского злыдня.

— Что вы сдали?

— Ах, что я сдал?.. Ничего. Нет, химию, досрочно.

— И не стоит отчаиваться! У нас есть спортсмены, которые вообще ничего не сдают, и не вылетают.., а если и вылетают, то только на соревнования.

— Но он же не спортсмен!

Ах, Люська, не твое это собачье дело. Тут, похоже, затевается большая игра… А я, Люська, азартный игрок! И чего в этой игре будет больше от бога, а чего от сатаны — разбираться станем после. А пока весь мой настрой изменился на противоположный, и мне как никогда захотелось быть студентом.

— И приказ уже у директора на столе!

И это все та же Люська.

Ей не хочется, чтобы «англичанка» вмешивалась в мою судьбу...

Неужели бабья интуиция?..

И она не хочет уступать. Но она не понимает того, что ещё больше «заводит» потенциальную соперницу, и в моей прекрасной покровительнице просыпается чувство близкое к ревности… О, это сильное чувство, сродни ненависти и любви.

О, если бы ты знала, Люська, на чью мельницу льёшь воду!!

«Англичанка» гордо вскинула красивую голову и, не глядя на Люську, сказала мне:

— Сейчас ректор вправит тут мозги кому следует!

Она уже было направилась по полутемному коридору к ректору, но Люська каким-то срывающимся фальцетом прокукарекала ей в спину:

— А он не хочет!

Вот это, Люська, лишнее! Да разрази тебя гром и молния!

«Англичанка» остановилась и посмотрела на нее с удивлением.

— Кто чего не хочет?

Тут я быстренько, пока моя бывшая одноклассница не ляпнула чего-нибудь еще, затараторил:

— Да колеблется Максим Прокофьевич. Долг ректора в нем борется с элементарной человечностью, вот и держит на столе приказ.

Люська метнула в меня черную молнию и пошла по коридору.

Наконец-то она сообразила, что первое своё сражение за меня проиграла в открытом и честном бою. Молодо — зелено! Мужай, Люська!

Наверное, нечто такое подумала и молодая женщина. Я уловил в её глазах смешинки, и мне было весело.

Мы двинулись в другую сторону.

Но в одном из переходов, там, где скрещивались два коридора, мы почти лоб в лоб столкнулись с Люськой.

Она хмыкнула надменно и, быстро удаляясь, продекламировала:

— «Левой! Левой! Левой!»

— Агрессивная девочка, — заметила моя спутница.

— Это она теперь такой стала, а в школе была совсем другой.

— Возраст. Достигла половой зрелости. Неудовлетворенные инстинкты. Спутается с каким-нибудь стилягой — и опять будет совсем другой, но уже чувичкой. А Маяковского к чему она вспомнила?

Тут я честно рассказал своей покровительнице суть моих проблем.

Она искренне возмутилась:

— Да Ломоносов вообще не знал, что такое ходить в ногу, а был академиком и любимчиком Екатерины. Нет, право, здесь надо опредённо кой-кому вправить мозги.

……………………

Мы всю жизнь запрограммированы на агрессию. Наука утверждает: человек — самое свирепое существо, и, может быть, она права. Первое наше побуждение, когда мы видим прекрасное, яркое, новое — взять, поймать, присвоить; купить, наконец, если продается. Одним словом, завладеть.

Хватательный инстинк свойственен и людям и зверям сызмальства. Ребенок берёт рукой приглянувшийся ему предмет и тянет в рот. У собаки рот — пятая рука, и, взрослея, собака начинает охранять даже совершенно ненужные и несъедобные вещи. «Собака на сене» — не только пьеса для сцены. Сплошь и рядом она разыгрывается в реальной жизни даже теми, кто и понятия не имеет о театральных аллегориях. И если «англичанка» — тот самый случай, то Люська как нельзя подвернулась кстати.

Я тоже из этого мира людей, и мои руки так и чесались сорвать прекрасный цветок...

Да, началась большая игра, и теперь я был готов на все… даже сдать с блеском свои «хвосты»… И теперь быть или не быть, решал ректор там, за закрытыми дверями… А игроки уже сделали ставки...

Я выждал несколько секунд и подошел к секретарше.

— Скажите, пожалуйста, как зовут вот этого преподавателя английского языка, которая только что прошла к ректору?

— Елена Васильевна! — ответила она, перекладывая какие-то бумаги из одной стопки в другую. — А вы разве не вместе?

— Мы-то вместе, только я не знаю, как ее зовут.

— Ну и студенты пошли, своих собственных преподавателей не знают.

Она досадливо покачала головой, не отрывая взгляда от бумажек.

— Как вы на нас смотрите, так и мы на вас, — буркнул я и отошел к дверям.

— Вот и все! — воскликнула довольная Елена Васильевна, выходя из кабинета, где так хорошо решилась моя студенческая судьба.

— Это еще не все, — возразил я и многозначительно посмотрел на нее. — Это только начало.

— Да, да! — засмеялась она. — Все будет, когда вы разделаетесь с хвостами!

«Все будет раньше, — подумал я. — Ведь я не так ленив, Елена Васильевна, как, может быть, кажусь издалека… вот когда вы меня поближе узнаете...»

«И откуда бралась осанка!?.».

О, Господи, как мудро ты поступил. Ты дал павлину — павлиний хвост, а мужчине ещё и красноречие.

— На сегодня учебный план выполнен! — счастливо объявил я и порвал обходной лист. — Вперед — на трамвай! Что вы думаете об этом средстве передвижения?

— Для студента — самый подходящий вид транспорта! К тому же я иду домой, и до трамвая, выходит, нам по пути.

……………………

В сумрачных вузовских коридорах под перекрестным огнем десятков глаз нам уже было тесно. Мы оба рвались на простор...

Мы разошлись, чтобы снова сойтись. Но в вестибюле, когда я сунул руки в карманы пальто, на меня сразу нашло уныние. Даже жалкой мелочишки на два трамвайных билета там случайно не затерялось.

Я скользнул полным отчаяния взглядом по вестибюлю, но ни одного знакомого лица, а «англичанка» уже спускалась по парадной лестнице и глазами искала меня.

Мне ничего не оставалось, как только обрадоваться...

……………………

Шел снег, густой и липкий, и улица выглядела по-зимнему опрятной. Елена Васильевна счастливо посмотрела вокруг и взяла меня под руку.

— Это чтоб не упасть, — пояснила она. — Под снегом — лед-гололед. Как бы это по-английски?..

Ее игривое настроение передалось и мне. Приятно чувствовать, что женщине приятно с тобой. И вообще здорово приятно идти с красивой женщиной, да еще под ручку.

Мое сердце прямо захлебывалось от восторга.

— Это чудно, что гололед! Как бы это по-русски?.. Во, слизко! Я ведь, признаюсь вам, ни с одной женщиной еще не ходил под руку.

— Вот как?!

В ее глазах мелькнуло плохо скрытое сочувствие.

Она, наверняка, подумала, что имеет дело с девственником… Сначала я рассердился на себя — мне показалось, что ляпнул лишнее. А потом подумал, скорее всего, сказал то, что надо. Ведь она, похоже, очень милосердна, эта Елена Васильевна. Вдруг ей, как и Ксюше, захочется сделать из меня мужчину. Она очень подвержена капризам, и чем чёрт не шутит, когда бог спит.

Я сделал вид, что совсем тупой и до меня не дошло, как много женского сочувствия и удивления она вложила в свое восклицание. К тому же меня опять занимали пустые карманы. Трамвайная остановка была рядом, и надо было срочно найти выход, достойный мужчины.

— А не прогуляться ли нам, — небрежно глядя по сторонам, предложил я. — Такая погода… и фонари скоро зажгутся...

— Да, вечер обещает быть чудесным… Пойдемте. До меня всего час ходьбы… с такой скоростью. И заодно обсудим, как вы будете сдавать экзамены. Что у вас там, говорите, осталось?

— Физика и краткий курс! — охотно доложил я. А про себя подумал, уж не обладает ли она способностями Ксюши, если наперед знает, как я буду сдавать экзамены и собирается это со мной обсудить.

— Физика как наука еще существует, — проговорила она задумчиво, — а краткий курс уже отменили, и вам придется сдавать историю партии.

— О, это я уже уразумел. С наукой всегда проще, а вот история не наука, а чёрти что. Кто как хочет, тот так и вертит её.

— Не горячитесь, юноша! — Она весело сверкнула глазами. — А теперь вдумайтесь: ну, какое вам дело, что долдоны вдалбливают в вашу голову. Вы — студент, ну и хватит этого с вас. Подыграйте им. Потешьте их душу ни им, ни вам ненужными знаниями. Да и знания ли это, если они, едва отстрелялся, тут же вылетают из головы!

— Как отстреляться, если душа к такой стрельбе не лежит. Был у власти гигант, а пришел кукурузник. Вы хоть когда-нибудь в деревне были?

— К счастью — нет.

— А я был две недели, и точно знаю: деревенских нельзя во власть пускать, они и историю нашу загубят, и все курятники опустошат. Подыгрывать им не буду!

— Тогда надо брать измором.

— А это, как?

— Ну, как спортсмены сдают. Придут раз придут пять, не каждый преподаватель это может выдержать, и многие ставят «удочку».

— А не подскажетели вы, Елена Васильевна, где найти такого преподователя?

— Это я устрою вам.

— Спасибо… И тогда остается физика. Вы с нее начали, но я малость отвлек вас. Пора, наверное, и ее сдать.

— Пора! Но здесь вы все сделаете по науке.

— Естественно, раз это наука. Только как это все будет выглядеть на самом деле.

— Просто. Вы пойдете не к своему преподавателю, а к заведующему кафедрой. Я это тоже устрою. А он у нас с чудинкой. Считает, что лучше его ни один студент знать материал не может и поклоняется Ньютону… И всегда ведет со студентами примерно такой диалог: «Ну, юноша (девушка), вы на какую оценку претендуете?». Если услышит в ответ «на отлично», то сразу предлагает тянуть билет. Ну, представляете, как правило, чем это кончается?

— Представляю, — весело кивнул я. — Ну, а если молодой человек окажется таким же скромным, как я?

— Тогда он спрашивает: сколько законов Ньютона вы знаете? Ну и не дай бог сказать: два или три. Это тоже плохо кончается. Лучший ответ будет такой: «У Исаака Ньютона столько законов, столько законов, что, извините, я все даже и не помню». И тут уж радости его нет предела.

— Да, тут он разом оценивает и скромность, и честность, и прилежание к наукам.

— Вот, видите, Феденька, какой вы смышленный, — просияла моя консультантка. — Ох, какая бы потеря была для ученого мира, не встреть я вас сегодня!

Я признательно улыбнулся и нежно пожал ее руку, пока чуть выше локтя. И эту мою вольность она приняла, как мне показалось, вполне нормально. И даже спросила после этого:

— А вы, Федя, скажите честно, забыли, как меня зовут?

— Понимаете ли… прошло почти полгода, — забормотал я виновато и немного смущенно. — Хотел завтра на кафедре узнать.

— Зачем же на кафедре, если я могу сама это сказать.

— И как же тогда мне вас называть?

— Елена Васильевна.

Она не поняла двусмысленность моего вопроса.

— Так к вам студенты обращаются… но меня-то вы, кажется, выделили из общей массы.

Я напряженно ждал, что она ответит.

Ох, как много зависело от ее ответа и в моих планах, и в моем настроении.

Поколебавшись секунду-другую, она сказала:

— Ну, в институте в любом случае я для вас — Елена Васильевна, а за его стенами можете звать просто Леной, если хотите.

— Ужасно хочу! — с чувством прошептал я, нагнулся и схватил ее на руки. — Я ужасно хочу, чтобы вы были Леной, Ленкой, Аленой!

Мой порыв испугал ее.

— Отпустите меня сейчас же! — закричала она гневно, и ее гнев не был наигранным.

Я тут же покорился. С большой неохотой поставил ее на ноги. Хотел взять под руку, но она уже не разрешила мне и этого.

— Ну, не буду больше, — повинился я. — Это у меня случайно получилось. Порыв души.

Порыв души, конечно, был, но на руках она оказалась совсем не случайно...

— Вы так много для меня сделали. Я так благодарен вам… Это должно было как-то выплеснуться...

Она искоса посмотрела на меня. Едва заметно улыбнулась.

— Силу девать тебе некуда, дурачок. Тут же кругом студенты! Они такие глазастые, а я — замужем. Отложи это в уме.

**************************

*