Глава 4

*

Если бы люди заранее знали, что с ними будет, война была бы бессмысленной, и жизнь для многих не имела бы смысла.

***********************

4

******************

Белая ночь у нас, в Новограде, почти ленинградская. И Волхов ничем не уступает Невы. Кстати, не было бы Волхова — не было бы Невы…

И я не спешу уснуть, тем более воспользоваться для этих целей разноцветной химией. Для меня, как мне кажется, теперь воспоминания важнее сна. Мне они нужны теперь, чтобы жить нормальной жизнью, как это делают все нормальные люди...

Только вот эти, нормальные, никогда не ворошат свое прошлое, дотошно не копаются в нем, а выставляют в витринах самое лучшее из него, более привлекательное для других, менее оскорбительное для себя, и оболванивают тем самым доверчивую общественность… а что уж самих себя обманывают — это точно, отсюда и тщеславие кой из кого прёт, как из действующего президента Российской империи.

Ну, где набрать самого лучшего на целую книгу!?

Нормальные умудряются, набирают, и даже не на одну, и так складно врут, что сентиметальные читатели даже верят высосанным из пальца «мемуарам».

И я пытаюсь не отбиваться от общего стада. Для начала продолжаю искать это самое лучшее там, где, по мнению многих, оно должно быть...

Рыжей плутовкой подкралась осень и давай перекрашивать все вокруг в свои любимые цвета. Красота получилась… и это из одного-то рыжего цвета!

И наступило бабье лето.

Хоть я и учился в первом классе без году неделя, но уже знал, что летом должны быть каникулы, и ужасно хотел, чтобы они начались. Я никогда не стремился в школу и всегда ходил в нее по необходимости, и в хорошую погоду чаще всего смотрел в окно… Школа стояла на краю города и леса, и мысленно во время уроков я был то в лесу, то в городе.

А бабье лето в ту последнюю военную осень выдалось у нас наредкость теплым и солнечным. Великолепный желто-голубой день настойчиво выманивал меня из класса на городские просторы, расчищенные немецкими бомбами.

Я с тоской смотрел на дорогу, вдоль которой гуськом тянулись к бульвару тополя, и сам всей душой стремился за ними. Наверняка там, на нашем излюбленном месте, уже блаженствовал мой сосед Костя. Он был старше меня лет на десять, а, может быть, чуть больше. Война не дала ему окончить школу, и она же оставила его без руки.

Он только что вернулся из госпиталя, был бледен, худ и грустно смотрел на мир большими ввалившимися темно — зелеными глазами.

Меня с ним свел барак, и мы не то, чтобы дружили, но часто вместе проводили время на бульваре, на том его краю, откуда далеко был виден железнодорожный путь.

Хорошее это было место и нравилось нам обоим.

Мимо нас шли эшелоны на фронт. В товарных вагонах у настежь распахнутых дверей, сидя и стоя, под гармони и просто так пели солдаты.

Здорово пели! Ветер подхватывал песни н вместе с дымом и стуком колес доносил их до нас.

Я подпевал бойцам во все горло, размахивал руками и смотрел вслед воинским эшелонам горящими глазами, а Костя только крепче сжимал тонкие губы и темно-зеленые глаза его еще больше темнели.

Иногда, забывшись, он клал на мое плечо уцелевшую руку и сильно сжимал его. В этот момент он, наверняка, как и я, был среди солдат, в тех двухосных вагонах, которые они называли теплушками.

В этом слове было что-то ласковое — само по себе, домашнее, и многим юнцам, не узнавшим девичьих ласк, оно напоминало дом и маму, ну а у тех, кто был постарше, оно, наверное, ассоциировалось с нежностью любимых женщин.

В общем, любили солдаты двухосные теплушки… Но об этом я думаю сейчас, а в те минуты мы с Костиком мысленно спешили на фронт...

Уходили за горизонт поезда. Вместе с ними исчезала игра воображения. Мы вновь ощущали себя теми, кем были на самом деле...

Он — калека, а я первоклассник, и толку от нас на войне… да, не больше, чем с козла — молока.

Я от этого не расстраивался. А Костя переживал.

Он садился на край сухой канавы, раскрывал книгу, клал ее на колени и склонялся над нею в задумчивости...

Я мог только догадываться, о чем он думает. Он никогда не делился со мной своими мыслями, справедливо считая меня еще слишком маленьким, еще совсем не подходящим для откровенных бесед.

Тогда это, такое его отношение ко мне, не задевало мое самолюбие. Бесспорно, чем человек младше, тем больше в нем оптимизма, а уж чего-чего, а этого самого оптимизма в те годы мне было не занимать, и понятно, на что надеется человек, полный этого самого оптимизма...

И кто знает, может быть, я этим самым своим оптимизмом раздражал Костика.

Кто знает… В детстве не до таких тонкостей. Линия поведения в детстве выбирается проще, и она более бесхитростна, чем у взрослого человека...

Меня тянуло к Костику, мне было тошно в школе, и я вместо того, чтобы слушать Татьяну Ивановну, демонстративно смотрел в окно, надеясь, что она обратит внимание на мое разгильдяйство и выгонит меня из класса.

Но ни она, ни мои одноклассники, которые, сопя от усердия, выводили в самодельных тетрадях какие-то загигулины, не хотели замечать, что я балбесничаю.

Тогда я привстал и приплюснул нос к стеклу.

— Чаво там? — поинтересовался сосед по парте.

Я не рассчитывал на чье-либо любопытство и с ходу не нашелся, что, ответить.

А он, очевидно, решил, что я скрываю что-то интересное, и переехал на заднице по лавке ко мне, и тоже ткнулся носом в стекло.

Как эхо прокатилось по классу «чаво там», и вся ребетня мигом столпилась у окон.

Татьяна Ивановна, поколебавшись немного, присоединилась к нам.

Детское любопытство, присущее женщине в любом возрасте, взяло верх над учительским долгом и всеми другими чувствами, которые, возможно, у нее в тот момент и были.

Наверняка были. Она, не теряя достоинства педагога, строго осмотрела двор.

На школьном дворе, с вытоптанной ребячьими ногами травой и со спокойно отдыхавшими на тополях до очередной нашей перемены галками и воронами, ничего необычного, мало-мальски стоящего внимания не было да и быть не могло.

В таком уж захолустном городке да еще на самом его краю стояла наша школа.

Татьяна Ивановна поняла, что в ней, как и в бестолковых первоклашках, сработал стадный инстинкт, и жутко покраснела. Ей стало стыдно не перед нами, конечно, а перед самой собою, и в ней вскипел гнев, который она не замедлила обрушить почему-то только на меня...

Так в то бабье лето и начались мои короткие каникулы.

Но чтобы они не были слишком радостными учительница оставила у себя мою сумку. Конечно, меня огорчила эта ее педагогическая бестактность. Но ненадолго. Уже на подходе к бульвару я забыл о своих школьных злоключениях. Здесь был совсем другой мир, а в другом мире даже у ребенка голова работает по-другому… она полностью отключается от всяких наук и нравоучений, и в ней совсем не то, что пытаются вбить в неё в школе.

Я залез в кусты акации и кошачьим шагом стал красться к тому месту, где по моим расчетам должен был находиться сосед.

Чем ближе я подбирался к нашей канаве, тем заметнее для себя из кота превращался в тигра, готового прыгнуть на зазевавшуюся дичь и здорово напугать ее...

И вот когда уже кусты должны были оборваться, и до нашей канавы оставался шаг-другой, я услышал жаркий шепот и тяжелое дыхание.

Инстинктивно я замер и в тот же момент сквозь пожелтевшую листву увидел незнакомую девчонку.

С оголенными бедрами она лежала под Костиком в канаве, обнимая его руками и обхватив голыми высоко поднятыми и согнутыми в коленях ногами. Они оба жарко целовали друг друга и, задыхаясь, шептали такие хорошие слова, которых я и в кино-то не слышал.

ничего подобного я нигде и никогда не видел, мне об этом еще никто и ничего не рассказывал, но я понял вдруг, что смотреть третьему на все это нельзя и, не разгибаясь, пополз назад.

Странное дело, увиденное не испугало меня, не озадачило, а только разбудило во мне сильное любопытство.

С трепещущим сердцем я сидел в кустах акаций и уже по-другому воспринимал мат, которым перебрасывались подростки и взрослые. Он уже не был для меня пустым набором бранных слов, он уже теперь имел определенные смысловые оттенки, так же как и картинки в общественном сартире теперь не были для меня абстрактной хулиганской живописью… Теперь они в моем понимании отражали реальный мир вместе с Костиком и вместе с той девицей, что была под ним.

И теперь я уже не мог уйти, не посмотрев на них еще раз, не узнав, как они будут выглядеть после всего этого...

Узнать это было очень важно для меня. Весь мир в одночасье перевернулся в моем сознании. Все раньше было просто и уже разложено по полочкам. Хулиганы рисуют хулиганские картинки и матерятся. А нехулиганы… Да, как же выглядят нехулиганы после всего этого, которые не рисуют хулиганские картинки, как Костик, которые, как Костик, не матерятся, но делают то, что нарисовано на этих картинках и что другими словами, как матерщиными, не назовешь...

Любопытство погнало меня назад.

И опять-таки, никто меня не учил, никто не объяснял мне, но я знал, что подкрадываться к влюбленной паре, когда они занимаются такими делами, по крайней мере, гадко и мерзко. И чтобы заранее сообщить им о своем приходе, я пошел к ним с песнями.

Запас их у меня был небольшой, выбирать особенно было не из чего, и я затянул во все горло про златые горы...

Теперь я шел не таясь, не по кустам, а по едва заметной тропинке, которую мы же с Костиком сами и натоптали...

Они сидели обнявшись на краю канавы, и когда я вышел из кустов, ни один из них даже не глянул в мою сторону.

Несомненно, Костик успел все рассказать девчонке обо мне, и я ничуть не заинтересовал ее.

Но сама она была красивой, и невольно притягивала к себе мой взгляд. И дело было не только в одной красоте. Сначала я определил, что с ними ничего не случилось после «этого». Разве что только здорово раскраснелись. Но и сам я румянился, как солнышко на закате… И ничего в этом особенного не находил.

Все это было естественно при моем и их положении. Я почему-то думал, что хоть они и не знают, что я знаю, но все равно им стыдно за то, что они только что сделали… И еще, глядя на девчонку, я подумал, что уже где-то такую рыжую встречал. Она мне кого-то, во всяком случае, напоминала.

Пока они ворковали, занятые амурными делами, я без помех рассматривал длинные волосы, огненные и перехваченные у затылка розовой лентой, томные, карие глаза и великолепные россыпи веснушек на щеках и носу… и понял, почему мне показалось, что я знаю ее и кого она мне напоминает.

Тебя как зовут? — спросил я у нее.

Света! — не глянув в мою сторону, весело откликнулась она.

Имя ничего не сказало мне. И тогда, поколебавшись, я спросил:

— А тетя Лиза, случайно, тебе не родственница?

Она скосила глаза в мою сторону.

— В нашем роду тетей с такими именами нет. А кто она такая?

— Никто, — пожал я плечами. — Она здесь на противоположной стороне бульвара жила, и в нее бомба угодила.

Светланка рассмеялась:

— Тебя, наверное, огорчает, что теперь не бомбят?

— С чего это ты взяла? — удивился я.

— А с того, что ты меня ревнуешь к Костику, раз про бомбежки вспомнил.

Да, теперь я не сомневался, что сосед рассказал ей обо мне гораздо больше, чем я хотел бы.

— Не поэтому! — возразил я решительно. — Просто она была такая же рыжая, как и ты, и такая же красивая как и ты, — добавил я все с той же детской непосредственностью, которая и тогда, и потом не раз смущала меня самого излишней откровенностью, досаждавшей людям. — Похожи, в общем, вы друг на друга, вот почему.

Кажется, я все толково объяснил, но мои слова заметно огорчили Светланку. Она несколько секунд не знала сердиться ей или веселиться, и вид у нее в эти секунды был совсем дурацкий. Но она быстро пришла в себя и снова стала прежней красавицей. И Костя рядом с ней выглядел необычно счастливым. Они весело переглянулись, а я про себя отметил, что глаза у моего соседа сегодня сияют, как луг весенний под безоблачным небом.

— А ты все-таки меня ревнуешь! — уверенно сказала она и крепче обняла Костика, и сильнее прижалась к нему, и заглянула в его необычно счастливые глаза.

Я ничего на это не ответил, в душе в какой-то степени соглашаясь с ней. Я перешел на противоположную сторону канавы и сел напротив влюбленной пары.

Костя сразу же грубо спросил меня:

— Ты чего тут расселся?

Я не мог сказать ему правды ни о своем любопытстве, ни о своем новом открытии мира.

— Тебе, что, места мало, — только и проворчал я сердито.

— Шел бы ты, юный лоботряс, уроки делать! — довольно-таки сердито посоветовал он мне.

Так до этого дня сосед со мной никогда не обращался. И гнать — не гнал, и обзывать — не обзывал. Я оскорбился не на шутку и так прочно уселся на канаву, что теперь с нее меня можно было стащить разве что только подъемным краном.

Влюбленные это поняли.

Светланка состроила кислую гримасу и от нечего делать сорвала ближайшую от себя ромашку.

— Любит, не любит… — зашептала она, обрывая лепестки у запоздалого цветка.

Мне показалось, что этот вопрос волнует ее всерьез, и я не удержался и поделился с ней своей наблюдательностью:

— Можешь не гадать, и так видно, что он любит тебя.

Не отрывая взгляда от цветка, она как бы между прочим заметила:

— Красивых, мальчик, все мальчики любят.

Слишком прозрачный намек обескуражил меня. Я ведь и в свой адрес отнес его.

— Тогда чего же ты гадаешь? — пробубнил я растерянно.

— От скуки! — она вскинула голову и надменно посмотрела на меня.

А уж этот намек был только в мой адрес. Но и на этот раз я не шелохнулся. А Светланка неожиданно оживилась и сказала:

— А хочешь, я и тебе погадаю… на картах?

— А ты можешь?

— Спрашиваешь!

Она быстро пересела на мою сторону и, достав из кармана юбки колоду карт, стала ловко раскладывать их на траве.

— Опять ты за эти карты взялась, — проворчал Костя. — Лучше бы книжки читала.

— Толку-то от них от этих книжек, — огрызнулась она. — Такое же пустое время провождение, как и карты. Только карты — это средство общения людей друг с другом, а в книгах человек замыкается сам в себе, дичает. Буква букой делает книголюба. — Она весело подмигнула мне. — О, Феденька, посмотри, какой он злой!

Я посмотрел на него. Он всем своим видом выражал все свое недовольство, и относилось оно не столько к Светланке, сколько ко мне. И я решил сжалиться над ним. Я подумал, что лучше будет, если я уйду и вернусь незаметно по кустикам, и залягу в них… И им будет хорошо, и мне — интереснее. Раз они такие неприветливые, раз они не рады мне, значит надо схитрить.

Мой ум сработал тут моментально.

— Ладно, — с притворным сожалением сказал я соседу. — Вот погадает Светланка и распрощаемся. Уж больно ты тут окрысился на всех, того и гляди — кусаться начнешь.

Светланка еще больше просияла от этих слов и грациозно повела руками над картами:

— Ну, Феденька, слушай тогда, что карты говорят!.. Первое наперво должна сказать тебе, что ты носишь на сердце большую печаль.

Она мельком глянула на меня, а я едва заметно кивнул. Хотя печали особой у меня и не было на сердце, но мне почему-то захотелось, чтобы она пожалела меня, отнеслась ко мне с сочувствием.

Ах, как любят мужчины, когда их жалеют красивые женщины. Тогда этого я еще не знал. Тогда это во мне только на инстинктивном уровне едва обозначилось.

— И по картам, и по времени видно, Феденька, — сказала она с легкой грустью в голосе, — что тебя выгнала из класса злая-презлая ведьма.

— Она не ведьма, — махнул я небрежно рукой, — но, в обще-то, злая.

— Да, — вокликнула Светланка, сияя. — Бесспорно, злая. Даже сумку отобрала.

Я уставился удивленно в карты.

— Это что же, и это они говорят?

— А то как же! И больше того, Феденька, они говорят, что Татьяна Ивановна — женщина отходчивая и сумку отдаст. Ты только сейчас сразу же иди, нигде не задерживайся. А то она потом передумает, маму потребует, и не избежать тебе домашней трепки.

— А что они еще про меня знают? — затаив дыхание, спросил я.

— Все, мальчик! Они все знают! Но только постороннему человеку неэтично в чужую жизнь заглядывать, так что я ничего тебе больше не скажу. Хватит с тебя и этого. Иди за портфелем, пока не поздно.

Я умоляюще посмотрел на нее:

— А ты можешь сказать: женюсь я или нет?

Она расхохоталась и теперь уже подмигнула Костику:

— Видишь, на какие мысли даже младенца красивая женщина наводит. Так что ты не одинок в своих претензиях и страданиях.

Он ничего не ответил. Но она и не ждала ответа. Она снова целиком переключилась на меня.

— Ты неприменно женишься, И обязательно на очень красивой брюнетке. К союалению, не на мне. Я для тебя, когда ты достигнешь возраста, буду старовата и краситься начну. Мужчины страсть как не любят старух и крашенных баб.

В тот момент мне хотелось жениться только на такой девушке, какой была она, и, зардевшись, я спросил:

А рыжая — это блондинка или брюнетка?

Рыжая? — переспросила гадалка и замялась, не зная, что ответить.

Костя опрокинулся навзничь и, подставив солнцу лицо, хмуро пояснил:

— Светло-рыжую можно считать блондинкой, темно-рыжую — шатенкой.

— А тебе какой я кажусь? — спросила Светланка у него.

— Рыжей, естественно и темной-претемной, конечно, — проворчал он и закрыл глаза, чтобы солнце не слепило их.

Так, во всяком случае, подумал я.

А наша гадалка надула губы, сгребла карты и вскочила на ноги.

— Ну и дурак! — сверкнула она карими глазами. — А я все равно научусь гадать!

Наверное, я почувствовал к ней симпатию, как чувствую ее ко всякой красивой женщине, не зная заранее, что она из себя представляет и что с тобой сделает, и встал на ее сторону.

— Ты и так умеешь гадать! — воскликнул я чуть ли не с пафосом.

— Чушь! — зло отрезал Костя.

— Научусь! — упрямо повторила она. — И судьбу буду предсказывать!

— Нет судьбы! — теперь он зло сверкнул потемневшими зелеными глазами. — Судьба в том виде, как ты ее представляешь, не существует! Если бы люди заранее знали, что с ними будет, война была бы бессмысленной и жизнь для многих не имела бы смысла. Ну, зачем жить, к примеру, такому, как я? Чтобы дождаться этого? — он с горькой усмешкой кивнул в сторону, где у него не было руки, и с такой же усмешкой посмотрел на гадалку. — Или твоей жалости?.. А человека не жалеть надо, человека надо любить!

Светланка опустила глаза, и я тоже опустил их. Почему-то нам сразу стало нечего говорить друг другу, и мы замолчали.

Так тихо бывает только поздней осенью. С ближайшего тополя сорвался лист, и мне подумалось, что в этой тишине должно быть слышно, как он скользит по воздуху.

Я прислушался и услышал нарастающий стук колес. Со стороны станции из-за бульвара шел очередной воинский эшелон. Гулко загудел паровоз и, когда гудок оборвался, до нас донеслась звонкая солдатская песня. Мы повернули головы в сторону поезда, и Светланка воскликнула:

— Но ведь большинство из них не вернется, и они это знают. И все равно едут… и даже поют.

— Каждый из них надеется, что именно ему повезет, — задумчиво проговорил Костя. — И каждый верит в это только потому, что не знает своей доли.

Светланка отрицательно замотала головой. Волосы красным пламенем заметались по ее плечам.

— Нет! Тут что-то другое движет людьми! — она ткнула пальцем в сторону книги, валявшейся на траве. — Вот ты читаешь Пушкина, а знаешь ли ты, что цыганка предсказала ему смерть, а он все равно пошел на дуэль!

— Слышал эту байку, — скептически усмехнулся Костя. — Тут или цыганка попала пальцем в небо, или саму эту историю придумали после смерти поэта… И потом, чтоб не умирать от ревности, нельзя брать в жены женщину, которая и красотой и ростом выше тебя на голову.

=Вот я и хочу, чтобы ты долго жил, а ты ругаешь меня за мою жалость… А я ведь все могу из жалости… и в канаву с тобой лечь, но вот замуж по-жалости — не могу. Не вынесу я такой жалости. Так что не обессудь...

Она гордо вскинула голову, как-то печально посмотрела на каждого из нас и пошла по лугу, по его уже почти пожухлой траве. Обернувшись, я смотрел, как она уходит и любовался ею, ее волосами, которые, как второе солнце, полыхали над лугом рыжим огнем.

До сих пор, когда я вижу на черно-белой картинке девчонку с пучком волос за затылком и россыпями веснушек на щеках и носу, я вспоминаю Светланку, и черно-белая картинка мне видится цветной.

Она скрылась за развалинами домов, а я еще какое-то время мечтательно смотрел на траву, по которой она только что прошла… Наверное, тогда в моей голове теснились хорошие, солнечные мысли, какие бывают разве что у маленьких детей, и мне, уже взрослому дяде, теперь их не вспомнить и никак не воспроизвести.

Помню только, я вдруг подумал, что если бы не моя настырность, может быть, у них и не было бы ссоры. Я повернулся к соседу, чтобы сказать ему об этом и повиниться, но Костя уже ушел.

Недалеко от того места, где он сидел, лежал томик Пушкина. Я поднял книгу, стряхнул с нее лепестки ромашки… и неожиданно почувствовал себя страшно одиноким, маленьким, никому не нужным человеком, и что-то больно заныло в душе, словно невидимая струна оборвалась в ней...

К Татьяне Ивановне я плелся без особого желания, и если бы карты обманули меня, мое настроение хуже от этого не стало бы.

Но карты не обманули.

Счастье здорово меняет людей, и из школы я вышел совсем другим человеком и шел, как говорят, не чувствуя земли под ногами или ног под собой.

Окрыленный, значит был. Почти летел на крыльях счастья. И земля, словно проверяя прочность этих крыльев, взяла вдруг и ускользнула из-под моих ног...

На одно только мгновение.

Словно человек, с испуга вздрогнула. И мощный взрыв оглушающим грохотом обрушился на наш городок.

Вороны и галки поднялись в воздух и, кружа над деревьями, тревожно закричали.

Я напутался не меньше птиц. Застыв на месте и, сжавшись в комочек, я напряженно вслушивался в птичий крик, пытаясь различить в нем, выделить из него рев немецких самолетов.

Постепенно я оправился от страха и понял, что рвануло в лесу. Война оставила в нем много бомб и снарядов нашего и не нашего производства. Ребята все это находили быстрее саперов и взрывали не хуже их, а главное-старались ухнуть погромче и поближе к городу, чтобы всем было слышно.

Птицы тоже поняли, что к чему, поутихли и стали опускаться к своим до следующей весны пустующим гнездам, а я продолжил путь домой.

………………………………………

Мама пришла поздно вечером, что то второпях положила на стол и сказала:

— Умывайся быстро! Ужинай и спать! А я пошла с костиной мамой беглого сына искать. Куда-то пропал парень.

— Никуда он не пропал, — спокойно возразил я, наливая воду в умывальник. — Скорее всего за Светкой бегает.

Откуда только в детстве-то у меня такие знания брались?!

Ведь никто мне не разъяснял, не пояснял, что мы должны за красавицами бегать, а я уже считал, что так и должно быть, и не сомневался в этом.

А мама загадочно улыбнулась, задумчиво покачала головой, а потом спросила:

— Значит, ты их видел?

Тут я сообразил, что сболтнул лишнее, но отступать было уже поздно. Надо было выкручиваться, чтобы зря не расстраивать маму.

— Видел, — буркнул я, прикладывая мокрые ладони к лицу и делая вид, что всецело занят умыванием.

— Когда?

На такой вопрос с ходу ответить я не мог.

Когда, спрашиваешь? — стал тянуть я с ответом, чтобы выиграть время на его обдумывание.

— Да, спрашиваю.

— До взрыва еще...

— А где же ты их до взрыва видел?

На бульваре! — охотно ответил я.

По бульвару я мог гулять в любое свободное от школы время, а взрыв прогрохотал уже после того, как занятия кончились.

Маму вполне удовлетворил мой ответ.

Она ушла, а я со спокойной душой и довольный собой сел ужинать. Получилось у меня на этот раз здорово: я маме и правду не сказал и в тоже время ничего не соврал, все, что ей нужно было узнать, она узнала, а что ей не следовало знать — осталось при мне.

А что, все вокруг говорили, что хитрость — второй ум, и на этот раз схитрил я правдолодобно.

Но мое торжество быстро кончилось. Я понял это после того, как заметил, что совсем не хочется есть. Еда просто застревала в горле.

Такого со мной никогда раньше не случалось, до сих пор на аппетит я никогда не жаловался.

Сначала я подумал, что оно пересохло во время трудного разгвора с мамой, и раз-другой глотнул кипяточку… Но от этого аппетита не прибавилось.

Я долго ломал голову над тем, что со мной происходит, пока не обратил внимание на необычную тишину в нашем бараке. Так тихо в нем бывало только тогда, когда кто-нибудь из соседей получал похоронку.

Чувство тревоги, исподволь закравшееся в меня и до этого еще не осознанное, вдруг стало совсем явным. В памяти промелькнуло множество случайных и неслучайных событий, случайно и не случайно подмеченных мной в этот день.

Сознание само без моей помощи все лишнее отсекло и остановило мое внимание на ссоре влюбленных и мощном взрыве в лесу. Мне показалось, что между этими двумя событиями есть какая-то зловещая связь. Чем-чем, а уж фантазией дети богаты, и у меня она, наверное была небедной. Надо было ее безудержную малость приостепенить, отвлечься от нее, пока не я у нее, а она у меня была под контролем.

Я достал из сумки костину книгу. Это были стихи. Уже в те годы я умел отличать стихи от прозы и неплохо читал по слогам. Но при хорошем свете и когда текст напечатан крупными буквами. Однако шрифт оказался мелким, а свет оставлял желать лучшего. Лампочка светила неохотно и постоянно меняла яркость.

Я стал переворачивать страницы, рассматривая картинки, и одна из них заинтересовала меня. На ней художник изобразил боевого коня с понуро опущенной головой и могучих невеселых людей в кольчугах и шлемах.

О чем они печалятся? Что их удручало?

Я погрозил лампочке кулаком и перевел взгляд на текст. Когда человек умеет читать только по слогам, ему сподручнее это делать вслух, и я нараспев произнес:

— Песнь о вещем Олеге...

Слово «вещий» смутило. Вещий, вещи… Кто же был этот Олег? Шурум — бурумщик, меняющий рыболовные крючки на старые тряпки, или богатый человек? Судя по тем вещам, которые были на воинах, они не бедствовали и очень даже походили на богачей...

Мне показалось, что я близок к разгадке, и я стал читать дальше, надеясь докопаться до сути слова и самого рисунка.

Но не тут-то было. Стихотворение походило на ребус-кроссворд и пестрило незнакомыми словами. Я бросил бы его, если бы не было так страшно одному в притихшем бараке.

И тогда я противопоставил свое упорство эрудиции Пушкина...

Мои усилия не пропали даром. Вскоре я стал понимать смысл написанного, и оно увлекло меня. События давно минувших дней переплелись с теми, свидетелем которых я был сегодня. И когда кудесник говорил князю: «Грядущие годы таятся во мгле, но вижу твой жребий на светлом челе...», я думал о Светланке и всей душой верил в ее гаданье, и не сомневался, что она не хуже волхвы научится предсказывать людям будущее.

Но когда Олег с горечью воскликнул: «Кудесник, ты — лживый, безумный старик!..», я уже уронил не одну слезу. Мне жаль было обманутого Олега и коня, который, может быть, и умер-то с тоски. И тогда я вспомнил о Косте, и как он, протестовал против всякого гаданья… даже на картах, которые, что бы тут не писали в книжке и что бы не говорил Костя, все же не обманули меня.

И трепки домашней я избежал удачно, и маме в школу идти не нужно, и вон моя сумка стоит преспокойненько.

Я скосил глаза на сумку, желая убедиться в ее реальном существовании, но лампочка тут же погасла. В комнате образовалась жуткая темнота. Я уже не мог усидеть в замкнутом пространстве. Я на ощупь нашел дорогу в коридор и по нему также на ощупь пробрался на крыльцо.

На улице тоже стояла густая темнота. Ни один фонарь не горел, ни одно окно не светилось, и только яркие звезды сияли в темно-синем небе. Я засмотрелся на них и в это время услышал жалобный голосок:

— Федя!

Я узнал по голосу Светланку и пошел на зов, ощупывая ногами землю и удивляясь глазастости девчонки, которая могла видеть в такой темноте. Сам я заметил ее только тогда, когда подошел к ней совсем близко.

Она стояла в кустах акации, сливаясь с ними, и лишь ее голова с рыжим шиньоном, а он даже в темноте казался мне рыжим, виднелась на фоне темно-синего неба.

Ты чего тут? — почему-то шепотом спросил я.

Она ответила тоже шепотом:

— Страшно, вот чего.

Мальчики, наверное, сызмальства чувствуют себя мужчинами, и, чтоб не множить девчоночий страх на свой собственный, я небрежно заметил, кивнув на одичавшие за войну кусты:

— В них и днем-то девчонкам страшно, а ты ночью сюда забралась,

— Я за Костика боюсь, дурачок, — вздохнула она. — Ты не знаешь, где он?

— Теперь не знаю, а так думал — с тобой.

Она откинула голову назад и, глядя на звезды, плаксиво зашептала:

— Нельзя ему со мной, нельзя! Калечить жизнь с калекой! Ты-то хоть понимаешь, что он — калека?! Я ведь пожалела его. Понимаешь, только пожалела! А он невесть что вообразил… Боже, ну зачем черт меня сюда принес?! Я же чувствовала беду, чувствовала!

Я не совсем понимал, о чем она говорит, но притихшее было во мне беспокойство за Костика, заявило о себе с новой силой. Я вспомнил их утренний разговор о судьбе, вспомнил князя и кудесника, стихотворение, которое еще не дочитал, и неожиданно для самого себя предложил не очень уверенно:

— А ты погадай на картах… Чего зря убиваться-то… Может, с ним ничего не случилось.

— Вот видишь, и ты думаешь, что с ним что-то случилось.

— Кажется, думаю… и сам не знаю почему. Может быть, оттого, что днем сильно бабахнуло.

Светланка перекрекрестилась.

— Не дай-то Бог!

— Так погадай, у тебя же здорово получается, — настаивал я.

Какой ты глупенький, — с сожалением сказала она. — Карты — забава, и ничего больше.

— Но про меня они сказали правду! Татьяна Ивановна сумку отдала.

— Карты здесь ни при чем. Мы с Костей до войны учились у твоей Татьяны Ивановны и хорошо изучили ее повадки.

— Значит, все твое гаданье — вранье! — разочарованно произнес я.

— Ну какое же вранье! — удивленно воскликнула она. — Если то, что я тебе сказала, сбылось.

И правда, странно получалось. Вроде бы она и обманула меня и вроде бы не обманула. Ее обман очень походил на тот, с помощью которого я выкручивался, объясняя маме, когда в последний раз видел их обоих. И этот обман я не осуждал. Он просто не поддавался осуждению и больше походил на предсказание да еще такое, которое сбылось.

— А, может быть, ты все-таки попробуешь… без карт. Ты же собиралась научиться предсказывать судьбу.

— Феденька, Феденька, — потрепала она мой чуб. — Я свою-то судьбу не знаю, где уж до чужой… Я вот замуж выхожу, и как там замужем будет — понятия не имею.

— А эамуж выходишь за Костика?

— Боже мой, боже мой! Отчего ты такой тупой!? — сердито воскликнула она и быстро ушла в темноту.

И уже из темноты крикнула:

— Если вернется Костик, передай… А впрочем, ничего не передавай. Прощайте!

«Если вернется», — вот на этом зациклились тогда мои мысли, и в них, как и в словах Светланки, было что-то зловещее, опять пугающее.

Свет в бараке уже горел, и я пошел дочитывать «Песнь о вещем Олеге», надеясь, что она избавит меня от дурного предчувствия.

****************************

Продолжение следует