Глава 6

*

В жизнь входил полный честолюбивых

замыслов… Горы мог свернуть, окажись они на пути…

А на пути оказалось нечто другое, невидимое и непосильное.

******************************

6

*********

Память — не компьютер.

В компьютере — все просто. Захотел и стер ненужную запись, чтоб не докучала, на нервы не действовала… чтоб случайно на глаза не попала.

Память устроена по-другому принципу и часто хранит то, чего и помнить-то не хочется. И кто-то играется с кнопками. Вытаскивает из забытых тайников никому не нужные записи.

Ну, было, было, да быльем поросло, и мы каждое утро просыпаемся другими… необязательно обновлёнными и выспавшимися.

Да ведь никому не интересно, что там у меня когда-то было и с кем. Я не популярная личность. Меня даже в подъезде не все знают. И никому не нужна моя исповедь или, прибегая к милицейской терминологии, мои чистосердечные признания.

Мне самому от моих воспоминаний становится скучно.

А книга, как я понимаю, должна завлекать, увлекать читателя. Ну, надо, чтобы хоть кто-то её прочитал, иначе зачем писать, и мне никак без вранья не обойтись.

………

А прошла еще одна ночь...

И прошло утро очередного дня.

Очередной день уже в разгаре. Спать надо меньше. Вон пьяницы во дворе на все лады склоняют какую-то абстрактную мать. Не спится им. Всякая болезнь начинается с бессонницы. А что, интересно, специалисты думают: мат в шахматах и в нашем дворе имеет одно и то же происхождение или у него спортивные корни?

Забавно, вместо того, чтобы заглатывать таблетки, я начинаю сегодняшнее утро с умственной разминки. Как Ефим Афанасьевич.

Он с газетой в руках на своем обычном месте...

— Что пишут? — потягиваясь, спрашиваю я.

Дежурный вопрос и действует как приветствие.

Он кладет газету на телевизор, невесело вздыхает:

— Много всякой ерунды, а вот о нашем дворе — ни слова. Слышь, Федор Павлович, вот я все размышляю: кому нужны такие пьяные дворы?

— Если кто-то на небе зажигает звёзды, значит, это кому-то надо.

— Вот бы Маяковского сюда, уж он бы разрифмовал наш двор.

— Он много кой-чего разрифмовал, но всё осталось по-прежнему, а сам не выдержал… до времени, до срока. Но ты вопрос правильно поставил, и я на твой правильно поставленный вопрос дал исчерпывающий ответ.

— Разве что моему Валерке да пьяницам таким, как он, и надо-то это.

— Мелко берешь. Валерка твой попьянствует и перестанет, а двор наш каким был до валеркиного запоя, таким и останется до поры до времени. Здесь глубже надо смотреть, в корень. Вопрос политический, и такие дворы нужны не только для того, чтобы спаивать людей в единые пьяные коллективы, но ещё и для того, чтобы злить их. Напряженность в обществе нужна. И вот теперь сам подумай, кому и зачем надо, чтобы в России было больше дерьма?

Он берет газету. Уныло смотрит в нее, а мысли далеко-далеко. Совсем не на той полосе, в которую упирается взгляд...

Вдруг он поднимает на меня тревожные глаза.

— А ты-то как себя чувствуешь? Волнуешься?

Его вопрос я отношу не только к своему самочувствию, но и к нашим дворовым пьяницам.

— Мне-то с чего волноваться? Зятя у меня нет, сам уже не запью и окачурюсь трезвеньким.

— Да я не об этом. Знахарь с минуты на минуту должен подойти.

У меня совсем вылетел из головы вчерашний разговор с женой.

Я невольно хмурюсь. Когда человек долго лечится и лечится у кого только можно и нельзя, мысль о знахарях начинает раздражать, да и вспоминать о болезни, впускать ее в собственное сознание, когда она поутихла и как бы отошла на второй план, тоже неприятно.

— Это тебе Клава сказала, — говорю я, поскучнев. — Должен. Только я уже и забыл о нем. Наверное, поэтому и не волнуюсь, и чувствую себя хорошо.

Я действительно чувствую себя хорошо, если способен иронизировать по поводу предстоящего лечения у очередного шарлатана.

Боже мой, сколько их развела перестройка. Откуда только они не вламываются в наши квартиры и души. Скольких они уже обчистили и сгубили… И все им активно помогают, начиная от периодики и кончая случайными доброжелательными знакомыми. А на телевидении так вообще программу открыли: «Третий глаз». Вот уж где настоящий ведьмин шабаш! И Лёня Кононов, их ведущий, давно уже дремлет под разноязыкий языческий бред, но программа идёт.

И это кому-то надо. И это не просто бредовое шоу — это большая политика, сатанинские игры государственных мужей.

……………

Вот если бы пришла Ксюша… Когда-то я ее недооценивал… Да куда там, просто всерьез не принимал. А сейчас думаю, уж она-то наверняка была настоящей колдуньей.

— Ты в них, я вижу, совсем не веришь, — заглядывая мне в глаза, удовлетворенно замечает сосед.

— Разуверился, Ефим Афанасьевич, разочаровался в последнее время… А так до этого у меня и голова о них не болела, хотя, скажу тебе, с одной настоящей ведьмой был знаком, более того, даже в близких с ней отношениях состоял.

Он широко улыбается. Он думает, я шучу, и так ему про свою первую жену заливаю.

— Ох, уж не говори! — белесые глаза деда аж помолодели. — Хуже бабы — зверя нет. А сейчас они вообще злые стали.

— Жизнь довела.

— Жизнь, жизнь, будь она трижды неладна! Мужиков кормить нечем, одевать не во что, вот они и зверствуют. Тут как-то моя приноровилась и давай меня одной рыбой морской пичкать. А я к этой дешевой рыбе профессиональное отвращение питаю. Ведь повар сам ее не ест, а жарить — жаришь с утра до вечера. Не веришь, к концу дня бывало от одного ее запаха мутит. Вот я и говорю бабе: «Ты, старая дура, хоть соображаешь, чем мужика кормишь?!» А она в амбицию: «Тебе рыба теперь в самый раз! В ней фосфора много!» А я ей: «Я ведь не студент, мне фосфор не нужен! От фосфора у меня только светиться будет, а ты ведь не любишь по ночам со светом спать!»

— А она?

— А что она… Сумку мне в руки — иди сам в магазин… Так вот, Федор Павлович, пролежал ты два года, и не знаешь, что все магазины теперь безобразно голые. Жуткий стриптиз. В войну такого не было. Я как-то зашел в наш новый трёхэтажный универмаг с названьем кратким «Русь». Не поверишь, страшно стало. Я не из пугливых, и на лодке могу на ночь в каком угодно дремучем лесу застрять, а тут дремота в универмаге страшней, чем в самом глухом лесу. Ни одного покупателя ни на одном этаже, и прилавки — пустые, а за прилавками даже продавцов нет. Вроде бы мор всех сгубил… — уже на ходу говорит он, направляясь в прихожую.

Кто-то позвонил..

Может, Ванечка...

Может… сейчас мы определимся с колдунами. Верить — не верить… А если не веришь в них, то уважающий себя колдун и лечить тебя не станет.

Правило у них такое, нечеловеколюбивое.

…………

Голос мужской, не знакомый...

Отчего человек так цепляется за жизнь?

Отчего?

Вон как сердце затрепыхалось. А ведь пожил… кажись, достаточно пожил… И многих своих сверстников пережил. Так откуда ж она такая жадность в человеке?!

И вот я уже с нескрываемой надеждой смотрю на высокого худощавого мужчину средних лет. И уже нет во мне ни капельки скепсиса. Куда он вдруг делся?.. И я своим взглядом выражаю полное доверие незнакомцу и хочу, чтобы он понял, что я ему доверяю безоговорочно. Сомневающихся экстрасенсы не лечат. А незнакомец в приличном заграничном костюме больше похож на партаппаратчика, чем на колдуна.

И все же, несмотря на это, я ему доверяю!

— Здравствуйте! — обычным, будничным голосом произносит он, а его серо-голубые глаза наполняются теплым светом.

Я помню такие глаза.

Я знал такие глаза.

Я ничуть не удивляюсь сходству тех и этих глаз. Сходство поразительное, но такое вполне может быть, и удивляться здесь нечему. Мы — северяне.

Я улыбаюсь в ответ:

— Здравствуйте.

Мы оба расположены друг к другу. Мы оба чувствуем это. Ни один колдун не станет колдовать над тобой, если твое поле выталкивает его. Труд такой окажется просто бессмысленным, а сейчас мы оба понимаем, что есть смысл...

— Начнем с жалоб, — предлагаю я.

Для меня начинать с жалоб — дело привычное. Кому только я не жаловался, да никакие мои жалобы не пошли на пользу моему здоровью.

— Жалоб не надо, — улыбается он мне очень мило. — Я и так все знаю.

— От его жены? — встрял Ефим Афанасьевич, и ирония, с какой он это спросил, не ускользнула ни от меня, ни от гостя.

Дед больше, чем не верил в экстрасенсов. Дед, кажется, их просто презирал. Но наш экстрасенс внешне никак не отреагировал на издевательский вопрос. Словно и не слышал его. Словно и не было тут старого дурака с его дурацкими предрассудками.

— Вам не на что жаловаться, как я понимаю… Вы, Федор Павлович, здоровы.

На лице все та же улыбка, взгляд по-прежнему доброжелательный...

А я смотрю уже на него настороженно, и взгляд мой уже..., в общем, уже не такой приятный, каким он только что был. У меня к этому волшебнику появляется отношение очень близкое к тому, которое наверняка испытывает к нему мой сосед, Ефим Афанасьевич. А что он к нему испытывает, я хорошо знаю.

И он не выдерживает и взрывается:

— Нельзя так издеваться над человеком! Ему и без вашего шарлатанства тошно! Он почти два года встать не может без моей помощи.

— Ну уж так и не может, — не глядя на него, говорит доморощенный знахарь или мошенник, что, впрочем, теперь — одно и тоже. — С трудом, с охами, крехами, но все-таки иногда поднимался. Но все это было вчера. А сегодня вы, Федор Павлович, можете даже сесть самостоятельно и не бояться боли. Представьте себе, что вы — абсолютно здоровый человек, и сядьте для начала на кровати!

— Сесть-то я могу, но только не как здоровый, а как больной. И времени на это уйдет уйма. Замучаетесь ждать. Да и смотреть на это с непривычки тошно.

Но он настаивает на своем.

— А вы попробуйте. Попытка — не пытка.

— Для него — любая попытка — хуже пытки. И вообще, диплом колдуна у вас есть или вы не дипломированный… — не ловко такое слово произносить, но вы, наверное, догадываетесь, что он и я дамаем о вас?

— Несомненно. И я очень ценю вашу сдержанность.

Соседу уже не до вежливости, и он вот-вот что-нибудь скажет на жаргоне нашего двора. Слишком прямолинейный мужик, потому никогда в жизни даже главным поваром не был.

Я спешу опередить его:

— Сегодня действительно почему-то ничего не болит.

И улыбаюсь виновато.

Мне как-то неловко за себя оттого, что у меня сегодня действительно ничего не болит.

Может быть, в самом деле попробовать сесть. Ну, без шика. Сделать это не совсем так, как делают здоровые люди. Но все же сесть. Я осторожно отодвигаю в сторону одеяло.

Ефим Афанасьевич бросается ко мне.

Но его останавливает экстрасенс:

— Пусть сам.

— Ну, а если у самого не получится?.. — спешу подстраховаться я.

— Получится! — почти бесшабашно заявляет знахарь. — Вы только не трусьте. Смелей! Но и не делайте резких движений.

— Да уж, прыти мне не занимать, — ворчу я.

Между мечтой и реальностью всегда лежит пропасть, которую трудно преодолеть. Даже если она пустяшная.

И надо мной довлеет страх. Движения мои осторожны, медленны. Я готов в любой момент застыть, замереть...

Но боль молчит, никак себя не проявляет. И все равно в моих глазах — страх. Я знаю это. А у экстрасенса голубые глаза. Совсем как у Ксюши. Как небо над Ильменем… в ясную погоду.

И вот я сижу. Сижу, как нормальный человек, у которого нигде и ничего не болит. Улыбаюсь только совсем не как нормальный, а скорее, как ненормальный — сконфуженно. «Улыбайтесь! — Шеф любит идиотов.» Вот ведь до какой степени одурел от счастья.

А лицо волшебника спокойно, как будто бы ничего и не произошло, точнее произошло то, что и должно было произойти.

— Гипноз, — бормочет Ефим Афанасьевич, машинально массируя рукой лоб, словно пытаясь привести себя в чувство.

— Гипноз — это насилие над волей, сознанием, психикой человека. Всякое насилие — зло. Сатанинское зло. У меня — недемоническая натура.

— Вы уж извините нас за неверие, — поднимаю я на волшебника глаза, полные мольбы. — Как я болел по-настоящему известно только ему да мне. Два года… я вот… почти один день. Не укладывается это в нормальной измученной болью голове. А головы у нас, смею вас заверить, еще вполне нормальные. Это телевизор с «Третьим глазом» виноват.

— Расхаживайтесь понемногу, — доброжелательно говорит он. — Да на работу не спешите. И ничего тежелее стопки, пока тело силу не наберет, не поднимайте… Моя миссия окончена. С вашего разрешения я ухожу. Желаю обоим прекрасного здоровья!

Он поклонился и пошел к двери.

— Э-э, простите, — остановил я его. — А как же это?.

Я не знал, как назвать «это», и замялся.

— Вознаграждение, — подсказал он.

— Вот-вот, — обрадованно закивал я головой, прикидывая в уме, сколько он может запросить за свой труд, которого, в общем го, если так по-трезвому посмотреть, и не было.

Еще минуту назад и отдал бы за свое исцеление все, вплоть до последних штанов. Ведь здоровый при желании всегда может заработать себе на штаны, а больному, находящемуся в полшаге от смерти, они не очень-то и нужны… Там ведь, насколько я представляю себе загробный мир по церковным росписям, они не нужны, и благородные ангелы там снимают с человека все, оставляя его из сострадания разве что в одной рубахе.

Но с исцелением, с того момента, как я в него поверил, я стал рассуждать куда практичнее. Стал подумывать о том, как бы не переплатить, а дать ровно столько, чтобы и его не обидеть, и себя не обделить.

Неловко, конечно, так было думать в присутствии экстрасенса, который мог прочитать мысли простого смертного. Но простой человек так уж устроен, что мысли в его голове зарождаются бесконтрольно, и власть ему дана только над тем, что он произносит вслух. Правда, не у каждого и это получается...

А жадность… бережливость, по-нынешнему, меркантильность, — это врождённое, от природы у нас, а она мудрее любого живого существа, но экономить умеют только люди.

— Ваша болезнь, — говорит он, уже стоя у двери, — ушла из вас еще до моего прихода… Так что не со мной надо вам рассчитываться.

Я машинально киваю. Кажется, я теперь понял, почему у него такие серо-голубые глаза, и я почти не сомневаюсь, на кого он намекает.

И когда дверь за ним захлопнулась, мы с соседом переглянулись.

Так переглядываются заговорщики или люди, которые не верят, что остались одни. И чтобы в этом удостовериться, Ефим Афанасьевич идет в прихожую.

Не сомневаюсь, он ее осматривает тщательнейшим образом, даже в щели, которые там, наверное, есть, и в те заглядывает.

Ну, что с того, что он не верит в колдунов! А вдруг этот, по его мнению, мошенник в таракана превратился...

— Жулик он, вот что я тебе скажу! — вернувшись в комнату, гневно заявляет моя сиделка, — Хорошо что хоть денег не взял, не обчистил.

— Так бы мы и дали жулику деньги, — бодро подыгрываю я.

— Дал бы! — не замечая моего веселого настроения продолжает гневаться он. — Они умеют деньги вымогать. Гипнотизируют! Ишь что придумал: болезнь ушла. Живая она, что ли?! И куда пошла: к тёте Моте или просто прогуляться по нашей пьяной улице Химиков?

— Это всего лишь аллегория, — спешу успокоить я его и аккуратно ложусь на бочок.

Хорошо...

— Послушай, а ведь ты и сам ложишься! — искренне удивляется он.

Упрямый старик, никак не может переварить экстрасенса.

— Но я еще вчера заметил, что дело у тебя на поправку пошло. И он-то здесь, думаю, совсем ни при чем.

— Совсем ни при чем, — соглашаюсь я с ним охотно. — И деньги поэтому не взял, что он-то тут совсем ни при чём, и сам в этом сознался, а ты говоришь, жулик.

Моя сиделка долго и тупо смотрит на меня.

Стоя, он не может все переварить. Стоя, ему уже тяжело думать. Возраст. Он садится в кресло. Что-то бормочет себе под нос. То ли сам с собой разговаривает, то ли ругает «колдуна» и меня заодно с ним.

Я не мешаю ему. Я погружаюсь в сладкую дремоту. Я даже на какое-то время забываю о нем.

Но он сам напоминает о себе.

— Слышь, Федор Павлович, — оживленно восклицает он, — Получилось ну прямо как в кино!

Долго думал и кино вспомнил, значит, все с дедом нормально.

— А как в кино было?

— Да ведь скажу — обидишься.

— Тогда я знаю, и догадываюсь, что ты приравнял меня к филону, который инвалидом прикидывался, отлынивая таким образом от общественно-полезного труда.

— Вот ты уже и обиделся.

— Ничуть. Ход мыслей у нас с тобой одинаковый, и в одно и то же кино мы ходили… Старый итальянский фильм «Десять заповедей» — пародия на людей и на заповеди. А ты тут про обиду каку-то толкуешь. А обида наша с тобой, видать, в другом, раз мы про одного и того же филона вспомнили… Я ведь, Ефим Афанасьевич, скажу тебе откровенно, в жизнь входил полный честолюбивых замыслов. Казалось, горы могу свернуть, окажись они на пути… а на пути оказалось что-то другое, бесформенное и мерзкое. Что-то такое, от чего пропало всякое желание… Ну, понимаешь, в общем, ты меня, раз филона вспомнил...

Как-то неопределенно сморщилось его лицо. То ли он собрался засмеяться, то ли заплакать.

— Ну уж откровенность за откровенность… Я тоже не очень-то горячился на работе, но на «Доске» любил висеть. Все-таки фронтовик. Фронтовой повар! Мне, знаешь, даже как-то и полагалось на ней торчать.

До чего же это трудный и неоднозначный разговор. И из него надо уйти, пока мы еще понимаем друг друга...

— Как бывший больной, я закруглю эту тему своей мудростью: лучше плохо работать, чем хорошо лежать.

В его глазах опять запрыгали хитринки. Но теперь я без ошибочно определяю, над чем он собирается засмеяться и что смех этот больше от лукавого, чем от чистого сердца.

Такое вот у него стало теперь лицо, и ошибки тут не должно быть.

— Это — логика больного… Теперь я верю, что ты на самом деле болел… И тогда остается одно… — он на кое-то мгновение смотрит на меня, пытается сдержать свою лукавую улыбку, но она уже вовсю светится на его широкой физиономии. — Тогда вот что остается… межпланетное колдовство! Только ты не смейся, пожалуйста. Не я эту чушь придумал. Об этом сейчас наши газеты поголовно пишут. Пример — хоть в сегодняшней. — Он похлопал по газете, которая лежала на телевизоре, — Здесь — про одного тяжело больного… Он уже в мир иной собрался, а инопланетянин его вылечил. И не только вылечил, а еще и омолодил.

— А плату взял как кооператор или по госрасценкам сработал?

Мне этот бред тоже знаком по нашим газетам. Скучно от него делается, потому-то и вопрос у меня такой неинтересный получился.

Но сосед загорелся:

— Плату потребовал! И вот ведь что забавно, не денег попросил, ничего-нибудь такого другого существенного, а обязал рисовать их, то есть инопланетян, значит, рекламировать.

«Соли, Соли, — думаю я, — отчего тебе такое в голову не пришло… Может быть, оттого что рисовальщик из меня — никудышный...».

— Он, что, художник?

— В том-то и дело, что нет! До этого вообще никогда не рисовал и вообще был человеком далеким от искусства. А теперь его рисунки целебными свойствами обладают и нарасхват в киосках «Союзпечати» идут. Я уже, грешным делом, подумывал и тебе такой рисунок купить.

Забавно, забавно все это… Забавно то, что мы почти всерьез говорим об этой глупости, почти верим в нее. Да, граф, люди не взрослеют. Люди всё так же, как маленькие дети, любят обманываться, а в России к тому же, по утверждению некоторых, которые на Гоголя ссылаются, много дураков.

— Чушь все это! — вздыхаю я. — Несусветная чушь. Появись на Земле инопланетяне, они не стали бы с нами в прятки играть. Или вот так, с помощью очередного дурня, рекламировать себя. Такое поведение пришельцев здравому смыслу противоречит! А ты, наверное, догадываешься, что дураки с одной планеты на другую не летают.

— Я-то догадываюсь, но этот факт медицина подтверждает.

— Какой факт, — сержусь я, — тот что у нас дурни из космоса побывали? Или тот, что этот самозванный художник — мошенник?

— Нет, то, что он поправился… Факт его чудесного выздоровления.

— А в это я верю! Кажется, мне и самому немного от чуда досталось. И могу про мошенника свои слова взять обратно. Конечно, он все равно — мошенник, но, скорее всего, мошенник поневоле. Искренний такой. Который думает, что говорит правду, а на самом деле ахинею несет. Ну, вроде наших попов. И все, что он выдает за реальность, на самом деле ему приснилось. Знаешь, как у замерзающего… до полшага до смерти… ему тепло становится, и сны чудесные приходят… и если он выживет, по какой-то причине не переступит последнюю черту, то сам представляешь, что он после этого рассказывать будет о том чудесном мире, в который чуть было не попал… А сейчас только о летающих тарелках и говорят, потому что вся другая посуда — пустая. Обмишурилась социалистическая система. Вот и пытаются народ заболтать. Насмотрелся телевизора, и снится вся эта чертовщина с пришельцами. Понимаешь, дорогой сосед, человек видит во сне только то, что у него есть в голове и чего нет в желудке. Ты, как бывший повар, должен это понимать.

Он это понимает. Немного поугас.

Чувствую, в чем-то я убедил его, но в глазах — по-прежнему маячит хитрица. Значит, что-то еще есть у деда на уме.

— Ну, что ночью снится, когда вечером не поел, как повар, я это хорошо знаю. Сейчас мне интересно, что у тебя в голове… Ты хоть догадываешься, что почти с того света вернулся. Ты был так плох, так плох… не жилец, одним словом. И вдруг — абсолютно здоров… По трезвому уму это не понять. Так и хочется спросить: а кто же вернул тебе здоровье? Кто тебе снился?

Я смежил веки. Задумался, Сказать или не сказать? Ну, раз «художника» не посадили в психушку да еще в газете «пропечатали», да ещё его рисунки растиражировали и в киосках продают, то почему бы и мне не рискнуть, не пооткровенничать… Тем более, что все равно он мои слова всерьез не примет. Его сознание загадили газетчики всякой разной мистикой, и деду хочется потешиться… чтобы я его потешил. Ну, зачем отказывать ему в таком пустячном удовольствии.

— Соли, — говорю я. — Слышь, Ефим Афанасьевич, женщина по имени Соли.

Он почти серьезно смотрит на меня, но это совсем не значит, что он верит мне.

— Странное имя, не наше и не христианское.

— Да она и сама странная… и всегда была далека от любых религий. И до смерти, и, думаю, после смерти тоже.

— Так к тебе приходила покойница?

— У покойницы было другое имя. А эта ведет себя так, словно она реально существует, словно она существо из другого мира и никакими корнями не связана с

землей.

— Что-то вроде инопланетянки.

— Дались тебе эти инопланетяне. Она — земная… Она — вот здесь!

Я закрыл глаза и костяшками пальцев звучно постучал себя по лбу.

Он должен был бы понять этот жест. Но он не совсем правильно его понимает, скорее даже — не допонимает, потому что спрашивает:

— Ты ее сам придумал?

Я не хочу говорить о Соли больше того, что сказал. Я только коротко отвечаю на его вопрос:

— Нет, она сама себя придумала.

— И что же она от тебя потребовала?

Какая у нас психология! Когда духи и приведения ничего не хотят сделать задарма для человека — это понятно. Они — наши эти духи и привидения, в них все наше, и другими они себя и не мыслят. Но вот когда пришельцы из других миров торгуются с нами по-нашему, то, уж извините меня, какие же это инопланетяне.

А мы с соседом абсолютно нормальные люди. Не духи и не с чужой планеты. Мы даже с ним с одного двора и ежедневно вокруг себя видим одно и то же. Потому-то, и глазом не моргнув, он спрашивает, какой торг вела со мной Соли. Он не сомневается, что такой торг состоялся, и я в обмен на здоровье отдал что-то не менее ценное...

Придется его разочаровать. Я ничего не отдал… Наоборот, если повезет, смогу даже приобрести… Чего там приобрести… Приобретают шмотки, славу… получают гонорар. Мне и гонорара бы хватило. Все не так скучно было бы жить, как — на эти проклятые пенсионные сто двадцать рублей в месяц.

Фантазии захлестнули меня, разволновали. И я не спешу с ответом. Я хочу сначала встать.

— Помоги подняться!

С его помощью я подхожу к окну, к открытому настежь балкону. Пьяный двор, как улей. Гудит, матерится, стеклом бутылочным звенит. Кипит в нем жизнь, бездумная, пустая, не нужная ни людям, ни природе. Мерзкая картина. Не двор, а театр абсурда. Дети и пьяницы, старики и пьяницы — все в одной куче.

Правда, дети еще не пьют, они еще только присматриваются, а старики уже бросили, свое уже выпили и теперь пытаются подольше помаячить в этом богом проклятом дворе.

Но… не заметно для глаза идет переток сил из одной возрастной группы в другую, да все так, что не редеют ряды пьяниц и очереди за водкой и пивом. Пестрыми многоголовыми и многоглазыми драконами они въются тут же возле магазина...

Тошнотворное зрелище...

Голова кружится. Все-таки я еще чертовски слаб, раз так остро реагирую на всю эту мерзость.

Здоровые люди идут себе по нашему двору — и хоть бы хны. Поплевываются и плюют на наш двор. У них, у здоровых, свои заботы, и если идет голова у них кругом, то только от этих своих забот и от бесконечных очередей за водкой без талонов и за сахаром по талонам. Вот-вот и хлеб начнут давать по карточкам.

Я медленно разворачиваюсь… Надо лечь и постараться не смотреть в окно, пока сил не наберусь.

Но где-то на первой четверти оборота мой взгляд случайно падает на детскую коляску. Она не первой свежести. Наверное, передается по наследству, из поколения в поколение… Вот оно наше будущее… Здесь можно было бы поставить знак восторга или огорчения. Но знака огорчения у нас нет, а знак восторга, который с успехом заменяет знак восклицания, здесь был бы неуместным. Достаточно вспомнить Ванечку, и сразу восторгаться станет нечем.

И хочется мне закричать пожилому мужику, опрятно одетому и гладко выбритому, чтобы он катился из нашего двора вместе со своей коляской, пока не поздно… подальше… Только вот куда конкретно, и сам не знаю.

Я подавляю в себе это желание, и уже без помощи Ефима Афанасьевича добираюсь до кровати, сам ложусь в постель и, отдышавшись, говорю:

— Так ты хочешь знать, что она взяла с меня за мое исцеление?.. Сущий пустяк. Потребовала написать книгу воспоминаний.

— Мемуары, значит… Да, это не трудно, если умеешь. Но в любом случае я тебе помогу. — Он весело подмигивает мне. — Я когда-то писателем хотел заделаться, но научился только на машинке стучать, а на остальное — божьей искры не хватило.

— А как думаешь, у меня хватит?

— Никак не думаю. Это же от бога. Но раз она оттуда, то должна знать, что ты способен… хотя бы на мемуары.

— С чего ты решил, что она — «оттуда»? Я же тебе говорил, что она — нерелигиозна. И вообще мне кажется, что она ниоткуда, а засела у меня в голове.

********************************************

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ