Глава 23

*

— Все, что поддается повторению, можно разрушить и воздвигнуть заново. Только жизнь нельзя прожить с начала. Когда мы все же прибегаем к такому понятию, то подразумеваем под ним падение человека до определенной отметки, от которой необходимо подняться, пройти через возрождение и встать вровень со всеми. —

****************************

23

*****

— Слышь, Федор Павлович, — обрывает мои воспоминания Ефим Афанасьевич, — сказал бы рекитёрам, что ты передумал книжку сочинять и все обошлось бы без крепкого мата и дюралевого весла.

— Не дотункал, — лениво отвечаю я.

— А вообще-то ты как решил?

— Вообще-то, говоришь… — я блаженно потягиваюсь. Хорошо на природе. Ей-бо, хорошо! — Вообще-то сам не знаю. Ночью думал, завязал с этим делом окончательно. А вот полежал на травке в тени ивы, посмотрел на облака, жаворонка послушал и уже опять ни в чем не уверен. С одной стороны, понимаю, вся жизнь моя — пустая суета. Никому ничего в ней интересного нет. А с другой стороны, и делать что-то надо… на пенсии все-таки я, почти инвалид. А ничто так не губит человека, как бездействие. Вот я и подумал, а почему бы мне не написать повесть, как меня выгоняли из партии.

— Ну-у, — разочарованно произнес он, — сейчас такими опусами все издания забиты, и уж это точно теперь никто читать такую муру не будет. Нынче все обиженные чувствуют себя героями, поплевывают на тех, перед кем всю жизнь на цирлах ходили и свою бесхребетность демонстрировали. Я ведь в обкоме поваром поработал, знаю, как у чиновников. Если впереди идущего в задницу не лизнул, то на следующую ступеньку не поднимешься, а то и вообще загремишь с их иерархической лестницы.

Он, кряхтя, поднимается и уходит к лодке… Вот и весь его интерес к теме, которую я только что загорелся развить, углубить, раздуть до романа. Эх, болезнь графомана… Я тоже встаю и иду к деду.

— Ты бы лучше делом занялся, — ворчит он. — Спининг-то я ведь специально для тебя вожу.

Он смотрит на небо, на воду, и я вижу по его белесым глазам, у него на душе хорошо, покойно и тихо. И нет большего для него сейчас счастья, как поймать несколько рыбешек на уху, а еще лучше — на жаркое, наших жен порадовать дармовой добычей. Условно, конечно, дармовой, если не считать расходы на бензин и всё прочее.

Я не понимаю всех этих тихих радостей. И все же я беру спининг с огромной блесной, чтоб деда порадовать да и свои нервы пощекотать.

А вдруг… У рыб, как и среди людей, дурных много. И вдруг какая-нибудь на блестящий металл позарится и хапнет широко открытой пастью все три крючка холодной ковки.

………………

Домой мы вернулись затемно и без рыбы. Едва я вошел в свою комнату, как зазвонил телефон.

Меня всегда раздражают ночные звонки. Тем более, как правило, покой твой нарушают незнакомые тебе люди по небрежности или по пьянке. Но трубку взял. Это единственный способ заставить телефон замолчать.

— Слушаю.

И тут же пьяный радостный лепет:

— Федор Павлович, не называйте меня на «вы», шпарьте на ты, мне это жуть как нравится.

— Кто это?

— Оленька, ваша лучшая знакомая, которую вы должны приобрести в свою собственность.

— Милая девочка, иди-ка ты… спать. Поздно уже.

— Мы привычные. Я ведь, Федор Павлович, «ночная бабочка». Платите денежки и я тут же буду у вас.

Я на мгновение представил, что из этого могло бы получиться. Чем кончился бы для меня ее визит. Крупный скандал — это самое лучшее, на что я мог бы рассчитывать.

— Девочка, — почти ласково сказал я, — ну подурачилась и хватит. Нет у меня денег.

— Федор Павлович, мы не дурачимся. У нас ребята серьезные. Отдайте нам то, что мы просим. Этим вы хоть в какой-то степени искупите грехи за прожитую жизнь.

И эта о моих грехах. Об их искуплении. Забавно. И я с улыбкой говорю:

— Что тебе, милая, известно о моих грехах?

— Вам ничего не напоминает имя Леночка?

— Сейчас чуть ли не каждая третья — Леночка, чуть ли не каждая вторая — Оленька… О чем ты, девочка?

— А почему ваш голос дрогнул?

— Разве?.. Да нет, тебе показалось.

— Может быть. Я пьяна… А Галатея? Это довольно-таки редкое имя у нас.

Я чуть было не повесил трубку. Секундное замешательство. Она могла расценить его по-разному. Но мне нужно было оправиться от неожиданного удара. И главное, показать ей, что с моим голосом ничего не случилось.

Наверное, мне это удалось. Во всяком случае, убежден, на этот раз он не подвел меня, прозвучал спокойно, даже с какой-то иронией. С достойной пожилого человека иронией.

— Девочка по кличке Натали, вам нечем меня взять. Ну, а если твои быдлы начнут бить меня, я умру от первого удара. Я такой слабый, понимаешь, дрянь блатная. Слабый я такой, и вместо крупной суммы твои злыдни получат по большому сроку!

На этом и кончился наш разговор. Я пошел спать. Но это только так говорится. Уснуть я, конечно, не мог.

Теперь я не сомневался: Ольга — родственница Люськи. Может быть, даже дочь, хотя мало чем они похожи… Разве что мастью, да красотой и статью обеих не обделила природа, а в остальном — прямая противоположность друг другу.

Но откуда Ольга знает о Галатеи и Леночке, Елене Васильевне?

Я никогда ни с кем даже в случайном разговоре не упоминал этих имён, а уж тем более никому не рассказывал, с чего вдруг они так прочно и навсегда остались в памяти.

И тут сразу же вспомнился Пташка. Вне всяких сомнениний, когда я уехал из Ленинграда, он выложил Люське все мерзости обо мне, свидетелем которых был, благодаря воле случая и своей паскудной натуре.

Люську он мерил на свой аршин. Подобный навет наверняка только увеличил дистанцию между ним и ею.

Этот вывод давал мне основание предполагать, что Ольга не была его дочерью.

Но тогда от кого она набралась всего того, что совершенно было несвойственно матери? Или ответ лежал в другой плоскости: с кем поведёшься — от того и наберёшься?

Первоначальная суть даже была не в этом.

Суть была в том, что кто-то вновь зачем-то пытался третировать меня.

Почему такая напасть, и откуда зло?

Кто вдруг стал проявлять ко мне столь нездоровый интерес?

Мы с Люськой в бане, в которой вместе мылись, узнали цену предательства ещё в детстве, и с тех пор ни она, ни я не могли сказать в адрес друг друга ничего такого, чтобы прямо или косвенно повредило кому-то из нас.

Это мог быть только кто-то из очень-очень старых моих знакомых.

Возможно, он уже давно забыл меня, как я его, но вот Самохвалов распечатал в областной газете мой и не мой рассказ, тщательно отредактированный им самим, а фамилию под рассказом обозначил мою.

Выходит, вот когда я «засветился»! А так, мы жили в одном городе и не знали об этом.

А он, может быть, со мной в одном подъезде живёт?

Я до сих пор не со всеми соседями знаком...

Но почему-то я уверен, что соседи отпадают, и Оля всё время провоцирует меня на странные ассоциации. Этот некто специально задействовал её, чтобы я почувствовал всю его осведомлённость и ненависть к себе.

Небиологическая копия Ксюши? Соли?..

Если бы это было так, то это было бы лишено всякой логике. И мистику я отмёл сразу.

Вся эта дребедень нужна была кому-то живому, ещё живущему моему старому недоброжелателю.

Конечно, мысленно я снова и снова возвращался к Пташке, но несмотря на все свои мыслимые и немыслимые усилия я не мог представить его рядом с Люськой, да и в чертах Ольги не было ничего такого, чтобы хоть как-то отдалённо напоминало о нём.

А что если?..

*****************

Чёрная полоса в моей жизни началась… Да когда же она началась?..

Наверное, с военного дела, когда, дурачась, я сказал майору, что не умею ходить в ногу, и ради всеобщей потехи назвал его сержантом, и аргументировал, почему я так его разжаловал...

Ксюша могла бы выправить все мои чудачества, то есть вправить мне самому мозги, не выходя из своего логова, с помощью одного тазика с водой.

Но это теперь я так рассуждаю. Мы все крепки задним умом. А тогда у меня было совсем другое отношение к ней. Тогда я всерьёз не воспринимал её, её самаю и её колдовские шуточки, больше смахивающие на фокусы, чем на правду.

Даже чудесное исцеление Люськи я приписывал не какому-то волшебству деревенской бабы, а чудесам советской медицины.

А уж после того, как она опростоволосилась с выбором попутки, я вообще усомнился в том, что она хоть как-то способна по одним физиономиям с ходу определять, кто чем дышит и у кого что на уме. С этого момента, может быть не сразу, но именно с этой её оплошности я потерял к ней интерес и как к ведьме, и как к женщине.

Не надо быть колдуньей, чтобы угадать в своём мужчине столь кардинальные перемены. Любая женщина это чувствует без всякого волшебства.

И она мстила мне.

Теперь я почти убеждён, что выбор грузовика не был случаен.

Уж очень всё хорошо совпадает, если смотреть на события, которые происходили со мной, через призму её возможностей, и прежде всего возможностей её как прорицательницы.

Она не хотела выпускать меня из сферы своего влияния, и потому, когда я собрался за Урал, я вновь оказался в кабине с крайне примитивным шофёром, настолько примитивным, что он ни в чём не вызывал подозрений, и сумел в нехитрой беседе в корне изменить мои планы бегства.

Более того, она знала наперед, зачем это делает и чем это кончится для меня.

Не мытьём, так катаньем она добилась своего. Как это выглядит в натуре я уразумел в вытрезвителе, когда лежал рядом с падшим сексопотологом — абсолютным импотентом во всех смыслах этого слова, в том числе и в житейском.

Конечно, она не рассчитывала на мой яростный протест, и даже её небиологическая копия похоже полагала, что я окончательно раздавлен, и оставила меня в покое.

Когда я понял, что предоставлен сам себе, я рванул за Урал, в Сибирь, подальше от Ильмень-озера.

*************

Стройку на стройку менять — только время терять.

И это было бы так, если бы я не почувствовал вкус к наукам… и жизни нормальных людей.

Но, достигнув уровня начальника смены химического предприятия, я вдруг ясно осознал, что выше, с тем богажом, который у меня есть, не подняться...

Диплом был не за горами. К тому времени я заканчивал заочный политехнический институт.

С партийным билетом дело обстояло сложнее, тут были у меня какие-то не очень определенные муки совести.

Я еще не вышел из комсомольского возраста и как-то неудобно было проситься досрочно в партию. Мне казалось, любой догадается, зачем я в нее лезу. Не скажу, чтобы я дорожил мнением коллектива, но там, где оно могло повлиять на мое положение в обществе, оно, естественно, представляло для меня определенную ценность...

В общем, я топтался на месте… и ждал, когда подвернется удобный случай. Ну, как это у меня было с комсомолом...

А тут хрущевский культ перешел в валюнтаризм. Хозяин придумал ротацию партийных кадров, и бывшего секретаря парткома перевели к нам начальником цеха.

В химии он разбирался на уровне партработника.

Я даже сочувствовал ему в какой-то степени. Особенно, когда он шел по длинному цеху и ошалело косился на работающие агрегаты и многоголосые приборные щиты.

Он, наверное, и сам догадывался о своей никчёмности и без особой надобности из своего кабинета не выходил, а всю свою энергию направил на общественную работу.

Сначала обновил наглядную агитацию, потом — руководство партийной и профсозной организаций. Теперь моя моложавая лаборантка, которую он выбрал секретарем партийной организации цеха, с аналитического контроля переключилась на партийный и большую часть вечерних смен просиживала у начальника в кабинете, закинув ногу за ногу и не обращая внимания на непослушные полы халата...

К самому Платону Ищенко у меня было свое, но тоже сугубо личное отношение. Больше всего меня устраивало то, что он не собирался засиживаться у нас.

Всякое его передвижение давало толчок к движению других… Среди других начальников смен лучшей кандидатуры на повышение, чем я, не было. С одной стороны, у меня с моей лаборанткой сложились неплохие отношения, к тому же чисто деловые, ничего общего не имевшие ни с сексом, ни с партинйой работой, и она, бесспорно, могла дать мне только хорошую характеристику. С другой стороны, я как никто знал цех, все тонкости и хитрости его технологии.

Тут нет никакого бахвальства, всего лишь правильная оценка ситуации… и людей, втянутых в нее.

И я не ошибся в своих оценках.

Новый начальник довольно-таки скоро после своего назначения подошел ко мне. Я как раз сверял показания расходомеров и стоял у приборного щита.

Он встал за моей спиной и какое-то время наблюдал за мной.

Наконец, сказал доверительно:

— Нам надо работать в одной упряжке.

Я затылком почувствовал, как он только подошел, что разговор будет именно таким. Он должен был состояться. Нас к нему подводила сама жизнь и наша работа. Ему нужен был сообщник, и он протягивал мне руку.

Я повернулся к нему с добродушной улыбкой на лице.

— Ну, что вы, Платон Кузьмич! Какие могут быть беспокойства на этот счёт. Вы — начальник цеха, а я всего лишь — начальник смены, пристяжная лошадь. Мое дело — лошадиное, куда правят, туда и ехать.

Его лицо ужасно сморщилось.

— Это плебеям кажется, что должность начальника цеха — очень высокий пост и трудно достижимый. Для большинства из них — он действительно — неосуществимая мечта. А для меня — это дно, ниже которого нельзя опускаться. Но для вас — это золотое дно. Вам нужно всерьез думать о моем месте. Оно для вас как трамплин будет.

— На трамплин без входного билета не пускают.

— Вы правильно мыслите! — воскликнул он, глядя, как я заливаюсь нежным румянцем. — Пишите заявление, а рекомендации я вам обеспечу.

— Но вот возраст… — пробормотал я. — Могут спросить, почему раньше времени из комсомола бегу, там не работаю.

— Не майтесь дурью. Умный об этом не спросит, а на дураков, если вы чего-то хотите добиться в жизни, не обращайте внимания… Перешагивайте через них.

************************

Месяц ушел на оформление кандидатской карточки.

Из райкома, где мне ее вручили, я пошел на вечернюю смену.

Возле проходной задержался, рассматривая плакат, только что приляпанный к забору.

Платон Ищенко подошел ко мне с боку и не мог не заметить скептическое выражение моего лица.

Очевидно, оно и толкнуло его к очередной откровенности.

Он сердито ткнул пальцем в плакат.

— Мерзость одна! Ну а вас — поздравляю! Несколько минут позора, и теперь ты человек на всю жизнь!

Он пожал мне руку и при этом презрительно процедил сквозь зубы:

— Уши у тебя чуть что так и алеют, словно наши знамена от стыда.

Замечание это, само но себе справедливое, я воспринял не умом, а сердцем. Оно и было нацелено в сердце, и сказано так, чтобы как можно больней меня ранить.

И вот тогда впервые между нами пробежала черная кошка.

Он не заметил её. Он уже решил, что запряг меня, и теперь понукает.

Хотя чего уж было обижаться. Сошлись два карьериста. Он — явный, я — начинающий. По своей природе — скрытный. И каждый понимал: повесь нас на один сук — никто другого не перетянет. И именно это, именно то, что он поставил меня вровень с собой, больше всего цепляло моё самолюбие.

Я благополучно пропустил мимо ушей все его сентенции и поспешил снова переключить наше внимание на плакат.

Скосив глаза на бледно-синий текст и такой же бледно-синий чей-то портрет, сказал:

— Да, до произведения искусства этому творению наших полиграфистов далеко.

— А вы знаете, как это делается?

— Понятия не имею, я же не полиграфист.

— Ах, я не об этом! — досадливо поморщился он. — Кто этот мерзавец, знаете?

— На таком портрете и себя не узнаешь, — пробормотал я, начиная догадываться, куда он клонит. — А кто это?

— Аппаратчик. Человек в фуфайке… Да вы не читайте эту муру, не портите глаза. Я вам о его почине расскажу как раз то, чего здесь не напечатали. Вы на смену?

Я кивнул.

Но он уже не смотрел на меня. Его взгляд блудливо ощупывал стройную черноволосую девицу в платье явно не провинциального покроя. Девица была из тех, которых нельзя не заметить в толпе.

«Да это же Люська, Люська Горелова!». И все во мне вскипело.

Я хотел рвануться за ней и рванулся бы, но он в это время сказал:

— Хороша, стерва, да? Хороша… Из политехнического к нам. Я ее определил в вашу смену...

Кажется, на какое-то время я оглох и не слышал, что он говорил дальше.

Когда же я пришел в себя, его глаза нагло поблескивали, а сухое лицо морщила нехорошая улыбка.

— А я не ошибся, направив ее к вам на стажировку...

Мы оба смотрели Люське вслед. Она прямо и гордо держала голову и не могла видеть нас.

— Царица, да и только!

— Принцесса! — поправил я его.

Он рассмеялся.

— Институт выпускает инженеров, а не девственниц… Помните об этом, когда возьметесь за ее стажировку… Но не забывайте и о том, что вы женаты, а нам, женатикам, никто не портит так нашу карьеру, как собственные жёны.

Я хотел было возразить ему, пояснить, что Люська — всего лишь мой школьный товарищ, которого я тысячу лет не видел и уже не думал увидеть, отсюда и такая странная моя реакция на неё. Но я ничего не стал ему объяснять. И, наверное, правильно сделал.

Я посмотрел на часы и сказал:

— Мне пора.

Он охотно сменил пластинку.

— Пойдемте вместе, я тоже в цех.

********

Мы прошли через проходную. Пошли по широкой заводской дороге.

— Так вот, возвращаясь к этому почину, которым вокруг все заборы изгадили… Я его организовал… Из обкома позвонили, говорят, чего ж вы там мышей-то не ловите! Новый завод, давайте разворачивайтесь, придумайте что-нибудь шумное! Ну я и начал кумекать… Во всех цехах народ у нас какой-то консервативный, неактивный, а в третьем — начальник не промах. Ну я ему и звоню в свою очередь...

— И в свою очередь говорю, что ж ты там мышей-то не ловишь!..

— Совершенно верно, Федор Павлович! Так все оно и было. Мужик вы — головастый, вот почему я на вас свою ставку делаю!..

Я поклонился в знак признательности.

—… Теперь он в свою очередь покумекал. Почин надумал и предложил дурню, который на плакате бледно-синим выглядит, выдать наши идеи за свои.

— И он выдал, а вам какой от этого прок?

— Теперь никакого… Они там жируют на этом дутом почине, и дырки в лацканах пиджаков сверлят…

Ротация ему помешала. Она, как косилка, косит… и прощай тщеславные замыслы. А человек уже руки хотел на дутом мероприятии погреть. Наверняка уже к своей груди орден примерял, а к чужой — медаль. Одному у нас награды не дают, награды у нас коллективно раздают, и это он хорошо усвоил в парткоме, будучи его секретарём.

—… Вот если бы нам сейчас хорошее начинание… — мечтательно произнес он. — Вы прекрасно знаете цех. Что вам стоит развернуться!

— Почин взять? — усмехнулся я.

— Вы без пяти минут инженер, зачем вам плебейское занятие. Для этого нужен человек в фуфайке. Лаборантка, например. Ваша Уля. Покладистая баба. С ней можно обо всем договориться. К тому же секретарь наш. Вы ее только идеей обеспечьте, а барабаны я беру на себя.

Так вот почему он стелется...

Я делаю глубокомысленный вид. Я всегда принимаю такой вид, когда хочу скрыть истинные свои мысли.

— Убеждения мешают?

У меня на этот счет не было никаких убеждений.

Я давно усек, что любое наше соцсоревнование, в любом его виде, — туфта, игра в поддавки для взрослых, а в дамки выходит начальство. Почему бы и мне не поиграть в эту игру, тем более, когда намечается беспроигрышный вариант… Но вот Платон не нравился мне. Кошка уж не такое безобидное животное, как многие думают… особенно черная.

Я смотрел себе под ноги. Я не спешил с ответом.

Очевидно, он догадался о причине моих колебаний.

Мы уже подошли к цеху, когда он сухо сказал:

— Нам нужно петь дуэтом… Если вы затянете арию — сорвете голос… петуха пустите.

………………….

Елена Васильевна… Баба Глаша, Галатея… Лет-то сколько прошло. Я уже сам забыл этих женщин… и когда Натали назвала имя Лены, то на ум пришла совсем другая Лена.

Я забыл, а кто-то помнит… Кто и зачем?

Шантажировать меня уже невозможно. Разве что только попытаться сделать больно...

Кому-то, похоже, надо, чтобы мне было больно.

…………………

Совсем рядом стояла койка Пташки...

Тридцать с лишним лет я не вспоминал о нем, а теперь он из головы не выходит. В те годы, мне казалось, что нет среди моих знакомых большего мерзавца, чем он. Он даже имел определенный интерес к Люське, пытался добиться своего ни чем другим, как обманом и деньгами.

Откуда у него, кстати, были деньги в том нашем студенческом почти абсолютно безденежном мире? Об этом раньше особо я не задумывался, а теперь уже поздно искать ответ.

Очень уж далеко мы ушли из того прошлого, многое поизгладилось в памяти, и на многое тогда мы не обращали внимания.

И мои мысли снова возвращаются к Люське.

………………

Люська тогда очаровала меня.

Я ждал ее, сидя за столом начальника смены.

Но когда она вошла в цех, со мной произошло что-то невообразимое.

Я испытал странное и неожиданное волнение. Никогда раньше ничего подобного со мной не происходило. Спасибо проектировщикам. Цех был огромен, а Люська не шла, а выступала, словно пава. И пока она так двигалась по длинному цеху, я успел придти в себя. Но не настолько, чтобы не выплеснуть весь свой восторг от Люськи на саму же Люську.

Встреча получилась, наверное, более теплой, чем каждый из нас мог ожидать… Даже сердце мое защемило от той нежности, которую я испытывал в тот момент.

— Здравствуй, — сказала она просто, словно мы не виделись не пять лет, а каких-нибудь два-три дня.

Я взял ее за руки, усадил рядом на свободный стул.

— Я потом поздороваюсь, потом! — не сводя с нее восхищенного взгляда, радостно воскликнул я. — Ты лучше скажи сначала, как сюда попала?

Люська цвела. Люська сияла.

— По распределению, — передернула она плечами, словно удивляясь моей тупости.

— Это понятно, что по распределению. А к нам в цех, в мою смену?

— А это уж так ваше начальство распорядилось.

— Странно как-то наше начальство распоряжается...

Сияния в Люське поубавилось.

— А что ты здесь находишь странного?

— Видишь ли, у Платона Ищенко не бывает простых случайностей. Это опытный карьерист, и ему зачем-то надо, чтобы ты стажировалась у меня.

— Может, человек хотел приятное тебе сделать...

— Это как понять?

Люська жутко покраснела.

— Люсь, — с укоризною заметил я ей, — чтоб тебе больше так не краснеть, не говори впредь подобные глупости.

Она едва заметно кивнула и все ее сияние пропало.

— Платон совсем не альтруист и делать людям приятное не умеет, ты скоро это поймешь, — начал объяснять я ситуацию. — И еще он страсть как любит хорошеньких активисток и называет их не иначе, как комсомольскими шлюхами или партийными проститутками. Так что будь настороже, с разными мероприятиями не высовывайся, как это бывало в школе. Здесь любая общественно-полезная инициатива наказуема, и вопреки всяких ожиданий можешь забеременеть неизвестно от кого.

— Федь, за многие годы я привыкла к твоему хамству. Более того, признаюсь тебе, оно часто было оправданным. Ну а вдруг это не тот случай? Что если меня послали стажироваться в твою смену только потому, что ты у них высоко котируешься как специалист.

— Хотелось бы в это верить. И всё же, держи нос по ветру.

— Уйми свои страхи. Я давно своим умом дошла до того, что тебе так популярно твой начальник объяснил. Теперь, как всякий нормальный комсомолец, только взносы плачу. — Она встала, скучным взглядом скользнула по аппаратчикам, рассредоточенным по всему цеху. — А называть-то как тебя теперь прикажешь, по отчеству и на «вы»?

— Тебе можно и по-прежнему.

— А это не повредит твоей карьере?

— Ты старайся так называть, чтоб не повредило.

Она кивнула, мол, постараюсь и пошла в глубину цеха.

— Люсь, — крикнул я вслед, — я должен провести тебе инструктаж… по технике безопасности, так у нас полагается.

Люська остановилась, уныло глянула на меня.

— Ты уже достаточно хорошо рассказал мне все, что касается вашего цеха, остальное, доскажешь во время стажировки...

Я остался на стуле начальника смены. Отчего-то муторно стало на душе. Неправильно, конечно, повел я разговор, и тепло начавшаяся встреча закончилась совсем холодно. Я в тот момент ненавидел себя за черствость и еще за многое другое, чему тогда не мог дать названия.

Ну, должна же она понимать: с волками жить — по-волчьи выть.

…………………

Вот так бы и заскулил на Луну!

Я подошёл к окну и отодвинул шторы.

Луны не было. В пустое небо вползало солнце, и оно на время избавило меня от тягостных воспоминаний....

Солнце не располагает к размышлениям, солнце настраивает на оптимистический лад, склоняет к радостям жизни.

Прав, куда как прав Ефим Афанасьевич… Может оно и разумнее провести остаток дней на рыбалке. Плюнуть на Соли и заняться рыбной ловлей. Дед-то не спиннингист. Только червячков мастер мусолить… Вот куплю блесны какие надо и покажу ему класс!

Эта мысль понравилась мне.

К открытию «Автомагазина», в котором для машины ничего не купишь, а для рыбалки еще можно что-то подыскать, я уже был возле него. Все подступы к нему перекрыли автолюбители своей техникой. Я с трудом насмотрел более-менее свободное пространство и припарковал машину к тротуару.

В магазине я пробыл несколько минут. Их вполне хватило, чтобы пережить полное крушение своих честолюбивых замыслов и выйти на улицу ни с чем.

Теперь уже грустные мысли не о прошлом, а о нашем настоящем одолевали меня, несмотря на весело сияющее солнце. Согнувшись под их тяжестью, я подошел к тому месту, где должна была стоять моя машина.

Но ее не было. Место было, а «Москвич» мой словно испарился… Я обескураженно посмотрел по сторонам. Другие машины ждали своих хозяев...

У входа в «Автомагазин» висят два телефона-автомата. Я это машинально отметил про себя и пошел к ним. Но, сделав несколько шагов, передумал и, не меняя темпа, побрел домой.

…………………

А ведь ребята действительно серьезные, размышлял я по дороге, и энергичные, и деловые. Заартачился хозяин, взяли инициативу в свои руки. Теперь мой «Москвич» приказал долго жить. Разберут и продадут на запчасти. При наших-то дефицитах — это неплохой бизнес… Только чего они, черти, ко мне привязались? Или действительно за дурака считают и решили проучить, уму-разуму научить?.. как только перья не ломаются у этого газетного борзописца!

……..

Однако наш двор, едва я вступил на его территорию, развеял в пух и прах иронию, сарказм и горечь моих размышлений. От городской грязной пьяни потемнело в глазах. Она вольготно растекаясь по всему двору, сбилась в плотную толпу возле магазина. Хмурые, озлобленные лица. Пустые, пропитые глаза. И брань, и мат, и гомон, гомон, пьяный гомон.

Напротив моего подъезда Ефим Афанасьевич вместе с Ванечкой кормит голубей. Они не заметили, как я подошел к ним. Они тоже пытаются никого не видеть. Страусиный трюк. Но он хоть как-то защищает нас от нашего двора.

— Пасешь, да?

— Не о голубях идет речь, речь идет о Ванечке, и сосед это понимает.

— А куда денешься, — обреченно произносит он. — Ты только посмотри: везде паразиты расселись, даже в песочницу с ногами залезли.

— Я уже насмотрелся… Пойдем-ка лучше ко мне… о самиздате поговорим.

— Тебе все неймется?

— Не мне одному. Видишь, спешился… угнали машину.

— Это как угнали?

— Как угнали, не видел, а вот как без машины остался, могу рассказать. Ванечка, ты в гости не хочешь? Малыш трясет отрицательно головой.

— Гулей покормлю.

Дед произносит неопределённое «ну-ну», а у меня спрашивает:

— Слушай, ты серьезно?

Он действительно не понимает: шучу я или же мне уже не до шуток.

Вид у меня слишком добродушный для такой ситуации, и сам я — улыбчивый.

— Серьезно, серьезно. Пошли, с балкона за парнишкой приглядишь.

С балкона мы скучно глядим во двор. Отвратительная картина. С высоты четвертого этажа она смотрится еще хуже, чем с земли. Но мой ум занимает машина, моя или не моя — уже не знаю.

— Говорят, человек ко всему привыкает, — ворчит Ефим Афанасьевич, — а я вот к этому безобразию никак не могу привыкнуть. И это называется у нас борьбой с алкоголизмом.

— Не бери борьбу с алкоголизмом в голову, и к этому беобразию привыкать тебе не надо. У тебя скоро будет свой коттедж, настраивайся на другой образ жизни.

— Там ещё строительные работы полным ходом идут. Пока его строят — успею настроиться. Но хотел бы я знать, какой гад полусухой закон придумал.

— Как рыбак и повар ты должен помнить: рыба тухнет с головы. Этот деревенский плюроплюй еще не в такое дерьмо народ загонит.

— Думаешь, это только цветочки?

— Думаю, и когда деревня приходит к власти, вспоминаю стихи Маяковского «О дряни». Читал?

— Да нет. Не до стихов было. Вспомни, кого я кормил...

А мне не до воспоминаний, я насмотрел свою машину.

Она стояла у дальнего торца соседнего дома. Я не мог ошибиться. Свой «Москвич» я могу узнать на любом расстоянии и в любое время дня и ночи.

Во мне, видимо, что-то переменилось, и Ефим Афанасьевич заметил эту перемену по моему лицу.

Он проследил за моим взглядом и неуверенно проговорил:

— А «Москвич» -то твой, кажись!?

И на этот раз я ничего не успел ответить ему.

Мой «Москвич» тронулся с места и, набирая скорость, пошел вдоль соседнего дома в нашу сторону. Мы оба, как завороженные, смотрели на машину.

Она на полной скорости, визжа и скрипя, развернулась и теперь уже пошла вдоль нашего дома прямо на Ванечку.

Малыш не видел ее. Все его внимание было поглощено голубями. Да если бы и видел, вряд ли бы он сумел правильно среагировать. Он не понимал той опасности, что надвигалась на него, неслась… Все произошло настолько быстро, что я не успел закрыть глаза или отвернуться. И все видел.

В метрах пятнадцати от Ванечки, тот, кто сидел за рулем, резко нажал на тормоз. Уже неуправляемая машина развернулась боком и, издавая страшные звуки, юзом поползла на ребенка.

Теперь Ванечка смотрел на нее. С огорчением. Голуби поднялись вверх, и его только это и огорчало...

А машина уже надвигалась на него и столкновение уже казалось неизбежным. Но тот, кто сидел за рулем, в последний момент дал газ, и сила мотора вырвала у сил инерции «Москвич» и выбросила его на газон прямо под моим балконом. Тут же открылась дверь и из машины вышел Водяной. Через мгновение он скрылся за тополями, а к машине стали подходить пьяные и непьяные пьяницы.

К ним присоединился и Ванечка. Он тоже со знанием дела стал оглядывать мою технику. Ах, если бы он знал, какая отличная у меня машина, и жить он остался только поэтому...

— Ванечка, Ванюша! — закричал дед с балкона. — Не трогай!

Его душераздирающий вопль вывел меня из шокового состояния.

— Пусть потрогает, — сказал я. — Пусть убедится, какая хорошая у меня машина. И не пугай ребенка. Он же ничего не понял.

Ефим Афанасьевич ошалело вращал глазами. Казалось, еще мгновение и он прыгнет с балкона. Я взял деда за плечи, увел в комнату, усадил в кресло.

— Посиди здесь. Не ходи к Ванечке. Ты его сейчас напугаешь одним своим видом. Я сам схожу за ним.

Но едва я отпустил его, он вскочил на ноги, подбежал к телефону.

— Я в милицию позвоню! Надо милицию вызвать!

— А вот милицию как раз и не надо вызывать. Сейчас я тебе объясню почему.

В этот момент телефон зазвонил.

Нервы у Ефима Афанасьевича до того были напряжены, что он вздрогнул и отдернул протянутую было к аппарату руку.

Я взял трубку. Я догадывался, кто звонит и не ошибся.

— Федор Павлович, вам непременно надо купить меня для собственного своего успокоения, — нежным голоском пропела Натали.

— Взяли бы машину — и никаких хлопот.

— Федор Павлович, ну вы же знаете, как такое «взятие» квалифицируется. А ребята у нас порядочные, так ничего не берут.

— Скажи своим порядочным ребятам, что я принимаю ваше условие.

Я повесил трубку. Весело подмигнул Ефиму Афанасьевичу.

— Ну вот и все само собой объяснилось. Так что зря ты, дед, разволновался.

Он тупо смотрел на меня. Ах, ужасно трудно все доходило до этого старого… старорежимного повара. Страну лихорадило, и криминал уже начинал определять наше бытие и сознание. Я это понял раньше обкомовского повора, хотя и не кормил тех, кто сейчас спешно определялся, какой лакомый кусок урвать от расползавшейся по швам советской империи.

Я еще раз подмигнул деду и пошел к машине.

Пьяницы, окружившие «Москвич», как только уразумели, что я его хозяин, сразу дружно загалдели:

— Это твой каскадер тут прокатился! Чуть всех нас не передавил!

Я вообще стараюсь подальше держаться от этой публики и в дискуссии с ней не вступать.

И в этот раз я молча влез в машину.

Но закричал Ефим Афанасьевич. Черт вынес его на балкон, и он все слышал.

— Да вас, гадов, как клонов давить надо! От вас житья никому нет, пивососы проклятые!

Со звоном разлетелось стекло на моем балконе, а по двору рассыпалась грязная многоголосая брань.

Надо было брать огонь на себя. Стекла, как и всё прочее, сейчас у нас, в страшном дефиците. Я нажал на бибикалку и хорошо погудел.

После этого встал рядом с машиной.

— Мужики, мужики! Угомонитесь! Вы, чего, совсем оборзели, что ли?

— А чего он нас за яицы берет!

— Да никого он ни за что не берет! Не видите разве: перебрал человек, и горячка белая у него.

Взлохмаченный, бледный и встревоженный Ефим Афанасьевич и впрямь походил на алкоголика, спившегося до белой горячки и сумевшего вырваться из цепких рук санитаров.

Полупьяная толпа, трезво взглянув на деда, поскучнела и растеклась по двору. Около машины остались только мы с Ванечкой.

— Прокатимся? — предложил я ему.

— И побибикаем! — охотно согласился он.

Ну, что ж, ребенку понравилось, как дядя балуется...

— В гараже побибикаем, там акустика лучше. А сейчас зови дедушку.

— Деда! — закричал он. — Спускайся к нам, в гараж поедем!

Ефим Афанасьевич вылетел из подъезда, словно дом загорелся. Схватил Ванечку в охапку и, ни слова не говоря, забился на заднее сиденье машины.

Через пару минут мы были в гараже. Ванечка погудел от души, и когда ребенок натешился, дед сказал:

— Надо в милицию идти.

Я зло сплюнул под ноги.

— Ты вот злишься… Так, что ж, по-твоему, пусть бьют стекла, давят детей, угоняют машины, отбирают кровные… Ты же ведь ни какой-нибудь кооператор, а собираешься им свои деньги отдать, как я понял.

— Давай поговорим спокойно, — повернулся я к нему.

— Я готов!

— Нет, ты как раз и не готов. Ты слишком взвинчен для спокойного разговора. И все же постарайся...

— Я постараюсь понять тебя, — проворчал он, — если, конечно, ты дело будешь говорить.

— Дело не дело, а понять надо… До сегодняшнего дня и даже сегодня утром я думал, что им нечем взять меня...

— Ты, что, испугался их, что ли? Да мы в атаку ходили...

Теперь уже я перебил его:

— В атаку я не ходил, как и ты. Ты кашу варил для атакующих, а я каши еще мало ел, чтоб в атаку ходить… И там, у бачка с кашей, ты своей жизнью рисковал. Это проще, чем рисковать жизнью собственного внука.

Я вижу по его глазам, как с великим трудом он переосмысливает все, что, к счастью, не случилось с Ванечкой.

— Неужели они до этого додумались!? Как бы я их не поносил, но это же всё-таки люди!

— Наука утверждает, что человек — самое свирепое существо.

Ванечка ничего не понимал из нашего разговора, но печаль деда заметил.

— Хватит расстраиваться, деда, пошли на солнышко.

Ему скучно было в мрачном гараже, его тянуло обратно в родной пьяный двор. Все его интересы и забавы сходились в нем. Здесь была его малая родина… а он еще не алкоголик.

— Ты останешься или с нами? — спросил Ефим Афанасьевич у меня.

— Останусь. Может, тут какая работенка найдется, надо попытаться хоть руки чем-то занять.

Я безбожно лгал. Ни к какой работе душа не лежала. Не хотелось возвращаться в квартиру. В гараже был полумрак и стояла тишина, и было немного прохладнее, чем на улице и в раскаленном бетонном бараке.

Я закрыл ворота изнутри, не на замок, всего лишь соединил створки и сел в машину. Думал, насладиться одиночеством. Собраться с мыслями. Но едва я поудобнее устроился на сиденье и прикрыл глаза, скрипнули ворота… Два года я не смазывал петли, и вот они заржавели. Под ужасно тягучий звук медленно разошлись створки. И расползлась, раздалась вширь полоса солнечного света. А мои глаза уже привыкли к полумраку.

Щурясь, я смотрю, кто же это ко мне пожаловал?

И вот между створками ворот появилась голова девушки. Свет падает на нее сзади, и я вижу только черное пятно в ореоле пронизанных солнечным светом черных волос.

Но я знаю, кто это!.. Я жду, когда она войдет.

Но она не спешит. И хоть я не могу видеть ее глаза, но чувствую, как она настороженным взглядом ощупывает каждый предмет в гараже.

Кажется, ничто не вызвало у нее подозрения и она шагнула в просвет… Теперь я вижу весь ее силуэт. Тонкая и длинная, в брюках и блузке, она стоит в воротах, и по тому, как склонена ее гордо посаженная голова, я понимаю, что она смотрит на меня сквозь лобовое стекло. Она видит мое лицо. Так уж случай расположил нас по отношению к свету.

— Здравствуйте, — говорит она и раскланивается прямо-таки по-крестьянски.

— Здравствуйте, — отвечаю я на приветствие сухо, не выходя из машины. Но дверцы распахнуты и юная проститутка прекрасно слышит меня.

— Это я, Оля...

Совсем робко, ну прямо-таки как деревенская девка, представляется она.

— Вижу.

Она не рассчитывала на радушный прием и смущенно бормочет:

— Я к вам пришла.

— Но я еще деньги за тебя не заплатил.

— А я не насовсем. Мне только сказать надо.

Я догадываюсь, что ей надо сказать.

— Ну, тогда проходи.

Она быстро шагнула в гараж, оглянулась и, убедившись, что никого за ее спиной нет, нырнула в машину и плюхнулась на сиденье рядом со мной.

Поразительная бесцеремонность.

— Слушай, ты совсем не так поняла мое приглашение.

— Я не заразная, не бойтесь!

— Я не боюсь… Просто удивляюсь тебе. В воротах стояла одна Оля, скромная девушка, в гараж вошла другая… разбитная девица.

— Федор Павлович, я на самом деле такая непоследовательная. Отсюда и все мои беды.

— А у тебя, что, и беды есть?

— Как у всех нормальных людей. Ну, например, отсутствие денег. Разве это не беда. Да если бы они были у меня, я давно жила бы в свое удовольствие, а так пока живу для удовольствия других. — Она заглянула в мои глаза. — А вы правда решили выкупить меня?

— Правда.

— Только вы уж не глупите. Мальчик больно хороший. Честное слово, мне жаль его будет.

Я смотрю на эту дрянь и во мне даже зла нет. Отчего же это так?! Неужели красота нейтрализует даже праведный гнев!?

— Я не сглуплю.

— Тогда через три дня мы ждем вас с деньгами на озере.

— За три дня не успею машину продать.

— Успеете, мы уже покупателя нашли. Завтра утром он будет у вас. Завтра же и документы оформите. Да не забудьте, он совершенно не в курсе наших дел.

— Не забуду. А за сколько же вы ему машину продаете?

— По свободной рыночной цене.

— А со мной расчет по номиналу?

— Но, Федор Павлович, мы же добровольно все хлопоты по ее продаже взяли на себя.

Спасибо нашей партии, что мне, инженеру, на старости лет больше нечего продать...

— Ну так, Федор Павлович, — говорит она, уже выйдя из машины, — так, значит, через три дня. В семь вечера вы со своим старым дурнем встанете на лодке там, где стояли в последний раз… на том самом месте, где я вам свои прелести демонстрировала.

— Спасибо за уточнение, — угрюмо заметил я.

Она кивнула, словно поблагодарила меня за мою такую понятливость.

— Деньги привяжите к леске и бросьте в воду с хорошим грузом.

— Вы, что, отмываете их перед тем, как берете?

— Нет, отмываем мы их после. Техника безопасности, всего лишь.

— Но я же сказал, что не сглуплю.

— Я тоже так думаю. Вы производите впечатление умного человека. И все же так надежнее.

Она помахала мне ручкой и не спеша вышла из гаража на солнце.

Теперь она была как на хорошо освещённой сцене, а я, как заядлый театрал, сидел в затенённом «зале».

Теперь я вилел её с ног до головы и в мельчайших деталях.

Теперь в её облике, в чертах её лица ничто не могло ускользнуть от меня.

И я сказал негромко, но внятно:

— Горелова!

Она на мгновение обернулась.

Тут же сообразила, что этого не следовало бы делать.

Мельком в полной растерянности глянула на меня и быстро-быстро ушла.

**************

Продолжение следует