лава 24

*

Да кто ж говорит, что во всем виноваты Ленин со Сталиным?!

У хорошего народа не могло быть плохих правителей!

*********************

24

********************

У меня было такое чувство, что я сижу в своем «Москвиче» последний раз.

Только не об этом я горевал. Возможно, за два года болезни я отвык от него. Возможно. Хотя, конечно, приятно в последний раз в полном одиночестве и в гаражных сумерках посидеть в своей машине и поразмышлять о наболевшем.

Сегодня это была Ольга.

Но не только она занимала мой ум.

Вне всяких сомнений тот, кто наузыкнул её на меня, ничего не сказал ей о том, что я знал её мать и мы до поры до времени были дружны...

Так кто же он?

И насколько справедливы были пророчества Ксюши?

Ведь если бы Люська тогда не оказалась в моей смене, моя жизнь пошла бы по-другому сценарию, и на старости лет у меня помимо машины было бы что продать.

Люська, сама того не зная, встала на моем пути к реальному карьеризму, с которым каждый из нас связывает своё благополучие. Институт здорово изменил ее. Из комсомольской активистки она превратилась в обычную простую безликую коммунистическую молодежь.

Оба мы угадали перемены, происшедшие в нас при первой же встрече. И Люська тут же поспешила уколоть мое самолюбие, спросив, а как ей теперь следует называть меня, чтобы не повредить моей карьере?

На любую другую девицу в подобной ситуации я просто плюнул бы, естественно мысленно, а вот через Люську переступить не мог. Хуже того, мне вдруг совсем расхотелось быть карьеристом. И когда Платон Ищенко во второй раз завел разговор о почине, я сказал: «Нет у меня слуха, я вам всю оперу испорчу».

Он презрительно посмотрел на мои некстати покрасневшие уши. Его морщинистое лицо еще больше сморщила отвратительная улыбка. «Ну что ж, — почти весело обронил он, — учтём твоё плебейское происхождение».

Я уже привык к его угрозам.

Он их сыпал на каждом шагу и каждому, полагая, что только так можно свой персонал держать в чёрном теле и ежовых рукавицах. Но бояться мне было нечего. Свое дело я знал прекрасно, и в свою очередь считал, что ко мне и комар носа не подточит...

Идеальные оценки самого себя. Молодо — зелено, а цех остановили на капитальный ремонт, и начальник поручил мне осуществлять технический надзор за ремонтом газгольдера.

Тот газгольдер представлял из себя сложное инженерное сооружение и был удален от цеха метров на двести. Но, если говорить о нем упрощенно, он смахивал на кастрюлю, опрокинутую кверху дном и засунутую в другую кастрюлю чуть большего диаметра.

Объем только одной такой «кастрюли» составлял тридцать две тысячи кубических метров, отсюда можно представить и ее наружные размеры, в частности, высоту и диаметр.

Часов в десять утра я принял аппарат по акту в ремонт и пошел на объект вместе с Гореловой. Монтажников мы нашли в траве около газгольдера.

— Хватит, мужики, греться на солнышке! — бодро крикнул я. — Пора за дело браться. Разрешение на работу принес!

«Мужики» подняли головы, равнодушно глянули на меня и Люську и уронили свои чумазые кочаны на замызганные фуфайки.

— Я — начальник смены! — представился я им. — Я тут старшим назначен! Начальником как бы над вами! Вы должны подчиняться мне!

Один из них скосился на меня.

— Ты девку-то зачем сюда привел?

— Это не девка, а стажерка, я ее тут всему учу!

— Вот и упражняйся с нею, а мы без тебя свое дело знаем.

— Ну, ладно… — проворчал я, а Люське сказал. — Пошли, газгольдер будешь изучать, пока в нём газа нет!

Мы по крутой лестнице поднялись на самый верх «кастрюли». Я с одиннадцатиметровой высоты посмотрел на монтажников. Они продолжали спокойно греться на солнышке. Во мне все вскипело.

— Лентяи несчастные, — закричал я им с высоты, — ведь газгольдер сам не отремонтируется, а без него цех нельзя пускать!

Но теперь никто из них даже не глянул в мою сторону. Они глазами раздевали Люську и, гадко улыбаясь, о чем-то переговаривались. Не трудно было догадаться, какими репликами они обмениваются.

— Как в том анекдоте, — сердито сказал я Гореловой, — в котором наш хваленый труженик на работе думает о бабах, а в ресторане о работе. Пойду к Платону за помощью. Ты, как я вижу, не в состоянии вдохновить их на трудовой подвиг.

Платон Кузьмич охотно выслушал меня, ехидно поулыбался и посоветовал нажать на рабочую совесть...

Мы с Люськой вернулись к газгольдеру.

Монтажников нигде не было, только их замасленные фуфайки валялись на траве. В общем, с нажатием на рабочую совесть я вынужден был подождать...

Стоять вскоре нам наскучило, и мы сели рядом с фуфайками на траву. Трава была мягкой, шелковистой, сухой от росы… Да, и ночная роса уже испарилась.

— А что, Люсь, — мечтательно произнес я, — если не думать о работе, то можно заметить, как прекрасен сегодня день и как хорошо в такой день полежать вот в такой ароматной траве на солнышке...

— Я давно это сообразила, — засмеялась Люська и опрокинулась навзничь в траву.

Я, не колеблясь, последовал ее примеру.

Хорошо в хорошую погоду! И солнце было удивительно ласковым. Я до того разнежился, что даже глаза закрыл.

Так лежал я несколько минут, а потом решил посмотреть: спит Люська или только дремлет. И снова открыл глаза. В мое поле зрения сразу же попал газгольдер. Монтажники, сгрудившись на той самой отметке, с которой я призывал их к добросовестному труду, молча смотрели на нас. Противные улыбки кривили их противные рожи.

Я, не обращая на это никакого внимания, вскочил на ноги.

— Мужики! — начал я свою пламенную речь. — Вы не только наш цех, но весь завод оставите без премии! Вы срываете капитальный ремонт! Обратитесь к своей рабочей совести, и давайте займемся делом.

Не сговариваясь, они дружно зааплодировали.

Люська не спеша поднялась. Она всем своим видом показывала, как глубоко презирает эту грязную монтажную свору.

— Пошли, — грустно улыбнулась она. — Стоило ли учиться шесть лет, чтобы вот так с ходу окунуться… в монтажные работы.

— Тут не все, Люсь, такие! Есть еще до конца не испорченные.

— А при чём тут конец? Или ты тоже мыслишь их категоориями?

— У меня — рабочий настрой!

— А время уже обеденное, — сказала она и повернула в столовую.

……………………

К Платону Кузьмичу я пришел один и сердито доложил, что на газгольдере — не бригада монтажников, а стадо скотов!

Он не менее сердито сказал:

— Надо уметь со всеми работать! Идите и приведите ко мне бригадира!

Я не стал спорить, хотя был уверен, что никто из монтажников со мной в данной ситуации к начальнику не пойдет.

И ошибся.

Более того, оказалось, мой начальник и бригадир были знакомы. Они пожали друг другу руки, и Платон Кузьмич торжественно достал из сейфа графин со спиртом.

— Ну вот что, Семенов, — мой начальник поставил графин на стол, — работу сделаешь, приходи — забирай!

— Вот это разговор! — монтажник радостно потер руки. — А то видишь ли, пришел командовать, а сам спать с девкой под газгольдер завалился!

Мои уши вспыхнули. Платон Кузьмич как нарочно смотрел на них. Мерзкая улыбка поползла по его лицу.

— Она шакалит, видать, тут, — каким-то осипшим неприятным голосом сказал он.

— Вам-то чего, — проворчал я. — Она не замужем и аморалку вы ей не припишите!

— Это так. Но вы-то женаты!

……………

Конечно, я не передал Люське этот разговор, и ничего в моем отношении к ней не изменилось. А Платон Ищенко в тот же день написал распоряжение, в котором объявил мне выговор за сон в рабочее время вместе со стажеркой.

Люська со слезами на глазах тихо приговаривала:

— Ну, куда я попала, куда?!

— Инструктаж надо было в полном объёме прослушать, тогда бы и слёз было меньше. А то — потом договоришь, в рабочем порядке. — хохотал я над ней. — Вот и договорились до выговора!

— Смех без причины — признак дурачины!

Я энергично возразил:

— Не над своей — над чужой глупостью смеюсь.

…………………….

В ближайший выходной нашу смену направили пропалывать совхозные огурцы.

До обеда мы трудились, не разгибая спины. А после обеда мы с Люськой завалились в тень ближайшего ивового куста.

Как бы не было начальство близко к рабочим, но рабочие всегда стремятся держаться от него особняком. Наша смена не составляла исключения из правила, и нам никто не мешал любоваться синим небом и молчать.

Мы впервые, может быть, за всю нашу взрослую жизнь оказались наедине вот в такой лирической обстановке. И каждый из нас берег тишину и боялся случайным словом вспугнуть нашу тихую радость.

Но на краю поля зарокотал мотор.

Могло быть и начальство. Мы с Люськой приподнялись и увидели газик. В машине тоже заметили нас и повернули в нашу сторону, и промчались лихо рядом. Я только и успел разглядеть на заднем сиденье Протаса Кузьмича. Ехидная улыбка расползалась по его морщинистой физиономии.

— Не обойтись без очередного выговора, — глядя вслед начальству, пробормотал я.

………………

Мое предчувствие не обмануло меня. Придя на смену, я увидел распоряжение, в котором мне объявлялся очередной выговор за то, что я не сумел организовать работу смены на прополке огурцов и сам, вместо того, чтобы заниматься прополкой, развлекался со стажеркой Гореловой в интимном уединении.

Теперь я не смеялся, а Люська не плакала.

— Это уже не глупость, а травля, — сказала она и печально опустила черные глаза. — Он пытается таким образом сломить меня...

— Не понял?

— Ну, на колени поставить.

— Зачем?

— Ну, зачем мужику нужна хорошенькая девка… на коленях?

— Ты не преувеличиваешь?

— Ничего я не преувеличиваю. Он меня обхаживает со всех сторон… и домой уже приглашал… магнитофон послушать.

— И ты до сих пор молчала!

— Было бы что хорошее рассказать… Знаешь, Федь, последнее время я часто вспоминаю цыганку, ну ту самую, что советовала мне подальше от тебя держаться… чтоб мне хуже не было, и думаю, что же гаданье!? На самом деле получается, из-за меня у тебя одни неприятности.

…………

Это не цыганка была… Да, да, я все помню. Это была Ксюша. Но Люська по своему невежеству всякое предсказанье связывала с гаданьем, а гаданье — с цыганами.

Я не стал вдаваться в объяснения. Суть была не в этих несущественных деталях, в которые ей пока и не следовало вникать. Мне жаль было её. Она искренне переживала за меня и так же искрение казнилась. Но я ещё не нашёл правильный ход, чтобы всё расставить по местам в её и своём сознании.

— Э-э, брось, девочка! — бодро воскликнул я. — Плюнь на всякую мистику! Ему больше всего хочется доказать мне мое плебейское происхождение. Ты всего лишь сбоку припека. Может, ему и загорелось изгадить тебя, получить два удовольствия вместо одного. Он жадный и паскудный мужичишка, но забыл: за двумя зайцами погонишься — ни одного не поймаешь.

У меня было более чем беззаботное настроение. Я даже не насторожился, когда через неделю-другую пришла технолог цеха и скучно сказала:

— Федор Павлович, вам надо идти на партсобрание. Вы идите, а я тут за вас посижу.

— Чего это они там без меня не обойдутся, что ли? — заупрямился я.

— Сегодня, говорят, не обойдутся. Может, у них кворума не хватает, — сухо сказала женщина, не поднимая глаз от журнала начальника смены.

……………………

Вход в красный уголок был сбоку, и президиум, и задние ряды меня сразу заметили и повернули в мою сторону головы. Первые ряды не пропустили это их движение и обернувшись, тоже посмотрели на меня. Смущенный столь непривычным вниманием к себе, я даже немного замешкался и на секунду задержался в дверях.

Председатель собрания, очевидно, решил, что там я и собираюсь остаться.

— Проходите сюда! — показал он на пустое место в первом ряду.

Собрание — не театральная постановка. Здесь нет хороших актеров и хорошеньких актрис… Рассматривать особо здесь некого, и я предпочитал на таких мероприятиях сидеть где-нибудь подальше от сцены.

Я поднял руку и помахал председательствующему. Мол, спасибо за приглашение, но я сам себе местечко найду.

Но он настойчиво потребовал:

— Нет, уж вы сюда проходите! Это место мы специально для вас оставили.

И тут я больше упорствовать не стал, хотя меня уже смущала и такая любезность, и такое внимание к себе.

В общем, я сел на предложенное мне место.

Три человека, сидевшие за столом президиума, среди которых был и Платон Кузьмич, с удовольствием оглядели меня. Платон, так тот прямо уставился на мои покрасневшие уши, и ехидная улыбка поползла по его физиономии.

— Товарищи, — сказал председательствующий, — Я предлагаю последний вопрос поставить первым, поскольку Холмогоров пришел со смены, и ему снова на смену, и сразу рассмотреть его персональное дело.

Мое лицо вытянулось и поглупело. Мне кажется, никогда в жизни оно не быль таким глупым, как в тот памятный вечер.

— Это с чего это я в персональщики попал? — пробормотал я в полной растерянности.

— А мы сами еще этого не знаем! — бойко сказал председательствующий. — Вот сейчас начальник цеха про все ваши проделки доложит! Прошу, Платон Кузьмич!

Мой начальник уверенно встал за красную трибуну. Положил перед собой раскрытую тетрадь. Посмотрел на мои пылающие уши и хорошо поставленным голосом начал считывать подробные и никому не нужные сведения из моей автобиографии.

Я недоумевал, зачем он это читает, а зал его просто не слушал. Зал ждал резюме, и оно последовало.

— Захвалили мы его! — энергично сказал Платон Кузьмич. — Не рассмотрели вовремя! Даже в партию приняли, а он...

— В кандидаты, — поправил его председательствующий.

— Это никакого значения не имеет! Это я для краткости так говорю. Так вот, а он, вместо того, чтобы мобилизоваться, стать настоящим строителем коммунизма, увлекся стажеркой! Естественно, на работу теперь его уже не хватает, все силы уходят на растление стажёрки!

Зал весело загудел, отпуская многоголосые и пошлые шуточки в мой адрес.

— Тихо! Тихо! — председатель постучал по графину. — У вас, Холмогоров, есть что сказать?

— Бред какой-то, ахинея… — не поднимаясь с места, пожал я плечами. — Что же на это можно еще сказать?..

— А два выговора! — Платон потряс в воздухе толстым журналом распоряжений. — Я могу их зачитать.

— Не надо! Не надо! Итак всё ясно! — Зашумел зал, замахал руками...

Люди торопились домой, рабочий день у всех уже кончился.

— Тихо, тихо! — снова постучал но графину председательствующий. — Тогда мы дадим слово секретарю партийной организации цеха. Пусть и она изложит свой взгляд на Холмогорова.

Я верил в Ульяну. Не сомневался, что она ничего плохого обо мне сказать не может, и сейчас этот бредовый спектакль кончится.

Она, смущаясь большой аудитории, начала говорить тихо, но постепенно вошла во вкус и перешла на крик.

— Что мне сказать?..

Да, Ульяна, в моей судьбе может многое измениться от того, что ты сейчас скажешь, а у тебя ничего не изменится, как была лаборанткой, так ею и останешься.

Мне жутко как хотелось передать эту свою мысль, в общем-то, недурной женщине, стоявшей за трибуной.

— Что мне сказать? — словно набирая обороты, повторила Ульяна. — Странно товарищ Холмогоров ведет себя со стажеркой. Да, она красивая девушка! Но это не значит, что он должен подавать ей руку, когда они поднимаются по лестнице… Вы можете представить, сколько в нашем цехе лестниц?.. Может, это джентльменство… — И вот тут Ульяна после небольшой паузы перешла на крик. — Но, товарищи, если у нас все начальники

станут джентльменами, во что тогда превратится советское производство! Ведь работаю-то у нас на рабочих местах в основном одни бабы! Да, страшно подумать, что с нами сделает джентльменство, в кого оно нас превратит, если начальство начнёт нам руку подавать у каждой лестницы! Без премии останемся! Премию нам платят за план, а не за вежливость! И я предлагаю исключить его из партии за злоупотребления на производстве недопустимыми для советского руководителя манерами буржуазного толка! Правильно я говорю, товарищ начальник?

Платон Ищенко захлопал в ладоши.

Зал тоже аплодировал и хохотал.

……

Они по-быстрому проголосовали и отпустили меня на смену.

Я сразу в цех не пошел. Долго ходил по территории завода, ждал, пока остынут уши. Не хотел, чтобы мои аппаратчики о чем-нибудь догадались.

Но старался зря. Стоило мне только войти в аппаратную, и я по их любопытным взглядам понял, что они все уже знают. Мы были братьями по разуму, но не по классу, и никто из них даже не попытался высказать мне сочувствие. А технолог спрятала глаза и так, не глядя на меня, освободила мой стул.

Только Люська, мой единственный товарищ по классу среднеобразовательной школы, без обиняков спросила:

— Тебя, что, из партии исключили?

Я попытался улыбнуться ей и улыбнулся.

— Меня ещё туда не приняли. А если не приняли, то как же можно исключить.

— Вечно ты дурачишься! Но вопрос так, что ли, стоит?

— Вопрос так стоит, девочка, — невольно вздохнул я. — Но ты уж не лезь ко мне с вопросами, и без того тошно...

………

Буквально на следующий день после злосчастного партийного собрания меня вызвал помощник директора по кадрам. Я никак не связывал этот вызов с решением парторганизации, поэтому, когда он спросил о моих дальнейших планах, то я, отвечая, постарался быть достаточно искренним и в тоже время не забывал о скромности.

Он терпеливо выслушал меня и скупо улыбнулся:

— Ваши планы не совпадают с решением партийного собрания. А оно постановило уволить вас...

Я настолько растерялся, что даже потерял дар речи. Опытный кадровик все понял и уставился в какую-то бумажку — на столе перед ним, и скучно смотрел в нее, пока я не пришел в себя.

— Тогда зачем вы меня пригласили? — спросил я наконец.

— Хочу знать, а сами вы будете увольняться или останетесь на заводе?

— А что бы вы посоветовали?

— Уйти, значит, расписаться в своем бессилии… Но зато вас оставят в покое.

— Мне еще рано на покой.

— Но я могу перевести вас только в аппаратчики четвертого разряда.

— Отчего же четвертого, потому что ниже некуда?

— Ниже — только уборщица.

— А почему так круто? Я ведь как никто другой хорошо знаю цех...

— Обвинения серьезны… вплоть до того, что вас обвиняют в антисоветизме.

— А он, этот антисоветизм, откуда взялся?

— Судя по вашим материалам, вы — противник соцсоревнования. Выступаете против всяких форм его движения, и, по вашему мнению, — глупость считать соцсоревнование двигателем социалистической экономики.

— Я понимаю, эти материалы составил Платон Кузьмич, но насколько я помню, мы с ним на подобные темы так подробно не дискутировали. Тут много импровизации, и, сдается мне, он тут свои мысли выдает за мои, и в первую очередь это касается двигателя социалистической экономики.

— Я не следователь, а документ официальный, партийный. — Он посмотрел на меня долгим испытывающим взглядом. — Так какой готовить приказ: о переводе или об увольнении?

— Переводите в разнорабочие, если у меня еще есть выбор...

…………

А потом произошел совсем уж неприятный разговор в институте. Я приехал в него по каким-то делам и в коридоре столкнулся с деканом. Мы поздоровались на ходу, и я, как это и водится у всех студентов, хотел проскочить мимо, но он остановил меня.

— Холмогоров, что у вас там происходит с партийной организацией?

Вопрос хоть и был так широко поставлен, но касался одной моей персоны.

— В организации — все нормально, а вот от меня она собирается избавиться.

— Очень бодрый ответ, — хмуро сказал декан. — Не по обстоятельствам бодрый. Сделайте все, Холмогоров, чтобы остаться в партии. К черту спесь! Иначе нам придется отчислить вас из института.

— За что?

— Ни за что!

…………

Люська моментально поняла, что я оказался у разбитого корыта. Мы теперь встречались с нею не как раньше за столом начальника смены, а в подвале, на нулевой отметке. Теперь нулевая отметка была моим рабочим местом. Да, все возвращается на круги своя, и только дураки топчутся на нуле.

И как-то Люська не выдержала, возмутилась и воскликнула гневно:

— Надо бороться!

В грязной и мокрой робе, со шлангом в руках, я больше походил на человека в фуфайке, плебея, загнанного и униженного, но никак не на борца.

И все же я заверил Люську:

— Буду бороться с грязью. Технология у нас страшно грязная, и скучать мне не приходится.

Только вот плана борьбы за свое выживание у меня никакого не было. А расправа приближалась. Меня уже пригласили на партком. Объявили день и час предстоящего заседания.

Я сказал об этом Люське.

Она долго задумчиво наблюдала, как я поливаю нулевую отметку из шланга, и вдруг спросила:

— Ты на улицу теперь хоть выходишь?

— Хочешь назначить мне встречу на свежем воздухе?

Она пропустила мою реплику мимо ушей.

— Тебе не любопытно, чего это начальник так долго по вечерам засиживается в своем кабинете?

— А я, не выходя на улицу, это знаю. Должность более высокую высиживает, пытается в своем прилежании более высокое начальство убедить.

— Но ведь скучно же просто одну должность высиживать из вечера в вечер, если ты даже до мозга костей карьерист.

И Люська ушла, бросив через плечо:

Загляни сегодня к нему в окошко часиков в девять.

…………

Незадолго до девяти часов я бросил шланг в траншею и вышел из цеха. Моросил дождь. Сгущалась темнота. Горели редкие фонари, и на территории комбината не было ни одного человека. Я посмотрел на окна начальника цеха. Он еще не ушел домой. Окна едва отливали золотистой желтизной. Там у него на столе горела настольная лампа. Но заглянуть в кабинет, расположенный на втором этаже, с земли я не мог, и ругнул себя за то, что не запасся стремянкой.

Но было уже поздно искать лестницу...

Каждый химический цех соединен с другими цехами множеством трубопроводов. Один из них на пятиметровых стальных опорах проходил как раз напротив окон начальника.

Я подошел к металлической стойке. По ней текли струи воды, и все же я, не колеблясь, полез вверх.

Не знаю, как я умудрился добраться до трубы, но я оседлал ее. А потом пополз на животе, рискуя в любую минуту сорваться вниз. Но все обошлось.

И вот я увидел Платона.

Он сидел за столом и ничего интересного не было ни в его поведении, ни на самом столе. Я плюнул с досады и задом попятился обратно к опоре. В этот момент Платон резко вскинул голову, и, переведя взгляд на дверь, что-то быстро сказал.

Дверь медленно открылась, и я увидел Люську. Стрельнув глазами по кабинету, она поспешно переступила порог и торопливо закрыла дверь.

Платон пошел навстречу гостье. Он галантно взял Люську за руку и усадил в низкое кресло сбоку от своего стола.

Люська была одета совсем не так, как этого требовала наша техника безопасности. Тогда в моде были мини-юбки, и на Люське была такая мини-мини, да еще низкое кресло, и Люська оголилась при посадке в него чуть ли не по самый пупок.

Но она ничуть не смутилась и нахально, и насмешливо смотрела на Платона.

Я понял весь её замысел. Это была провокация. Недавно начальника другого цеха за нечто подобное уволили с предприятия. Люська об этом знала.

Ну что ж, посмотрим, кто кого переиграет...

Во мне встрепенулся азарт болельщика.

А у Платона уже слюни в два ручья текли, как у кобеля, который течную суку обнюхивает. Он открыл сейф и достал из него графин спирта.

И тогда до меня дошло, для чего это Люська делает, чем рискует и для кого.

Первым моим порывом было броситься к ней, вытащить ее из дерьма. И тут же я подумал: а зачем? Институт выпускает инженеров, а не девственниц, и для меня это был единственный спасительный вариант… А до случки я дело не допущу, да и Люська сама знает, как это сделать. И я в очередной раз подумал: институт выпускает инженеров, а не девственниц, и про себя воздал хвалу нашему самому лучшему в мире высшему образованию.

Люська скромно улыбалась, наблюдая, как Платон Кузьмич, разливает по стаканам неразведенный спирт.

Ах, Люська, Люська, никогда не подумал бы, что она вот такая… отчаянная. И прежде, чем взять стакан, она посмотрела на дверь. Если она ждала меня, то мне еще рано было появляться. Платон поймал ее взгляд и по-своему расценил его.

Он быстро подошел к двери и повернул пару раз головку замка.

Люська ни единым движением не выразила протест. И стакан со спиртом она подняла не жеманясь, но пить не стала. А когда начальник выпил, поставила свою долю на стол.

«Молодец, Люська! — отметил я про себя. — Ишь мерзавец, даже для такого случая не мог раскошелиться на бутылку хорошего вина!».

Я почему-то не сомневался, что празднуют они запланированную встречу. Уже не сомневался, больно уж Люська свободно чувствовала себя в этом кабинете… И начальник больно уж развязно себя вел. Он опрокинул еще один стакан в свою пасть и, прослезившись от удовольствия, придвинул свой стул поближе к гостье. Она и на это тоже никак не отреагировала.

Чувствуя свою безнаказанность, он положил руки на ее ноги и, целуя скользкий капрон, подсунул ладони под Люськину задницу и начал ворочать Люську в кресле. Она, откинув голову назад, морщилась и поглядывала в окно… Но рано, Люська, рано мне еще было врываться туда. Так я мог все испортить...

А Платон, все сильнее распаляясь, срывал с Люськи капрон, и, кроме святых ворот, его ничто больше не интересовало в этой прекрасной молодой женщине.

«Ты сопротивляйся, Люська, сопротивляйся! — почти кричал я. — Пусть следы насилия останутся! А так, без следов, его не возьмешь!».

Люська словно услыщала меня. Она выскользнула из кресла и побежала вокруг стола. Случайно или нет кто-то из них зацепил настольную лампу. Она рухнула на пол, абажур разбился, а лампочка засияла ещё ярче.

В этот же момент Платон обхватил девушку поперёк туловища и грубо уложил на стол спиной вниз.

Люська поняла всю решительность его намерений и попыталась сопротивляться, уже находясь в «партере».

Но где там. Он запрокинул её левую ногу к себе на правое плечо и безпрепятствено вошёл в неё.

Она сначала пыталась подняться, выскользнуть из-под него, и упиралась ладошками в полированный стол. Но кисти рук скользили, и она только хлопала ими по полировке, а вскоре и они перестали трепыхаться, и она теперь сжимала и разжимала пальцы в такт того, что между ними происхдило.

И наконец до меня дошло то, что между ними сейчас происходило...

Не раздумывая, я спрыгнул вниз. Не с самой трубы. Сначала повис на ней, а потом уже приземлился. Но не удержал равновесия и упал на руки. Под правой рукой оказался обрезок трубы. Я зажал его в кулаке, поднялся, подскочил к зданию цеха и бросил в окно начальника.

Зазвенели, посыпались стекла, а я уже летел в аппаратную.

— Люди! Аппаратчики! — истошным голосом завопил я. — Начальник отравился спиртом! Поможем, чем можем!

Все, как один, оставив рабочие места, побежали вслед за мной.

Я с ходу плечом ударился в дверь. Но она не поддалась. И тут, следуя моему примеру, самые шустрые и тупые, врезались в эту дверь, и ей ничего не оставалось, как слететь с петель.

Люська, уже сидела на краю стола, свесив голые ноги, и ошалело смотрела на нас, сгрудившихся в дверях. А Платон Ищенко рядом прыгал на одной ноге, тщетно пытаясь другую сунуть в брюки.

Не обращая на него внимания, его жертва соскользнула со стола и пошла ко мне явно с недобрыми намерениями.

Вот тут я подумал, что мы ворвались поздно, во всяком случае, не вовремя, и Люське подобное разоблачение уже ни к чему. И Люська, наверное, так считала. Она начала отвешивать мне одну за другой горячие пощечины.

«Люська! За что? — содрагался я мысленно. — Ты же не конкретизировала мои действия, а с волками жить — по-волчьи выть, и одного свидетеля им мало. Сожрут с потрохами — аппетит у них волчий, и жертва твоя была бы напрасной.»

— Уберите ее! — закричала неизвестно откуда появившаяся наш технолог. — Девочка невменяемая! Не того бьет! У нее — истерика, и она снимает свой стресс на невинном человеке! А вы, товарищ Ищенко, пожалуйста, ложитесь на носилки. Я «скорую» вызвала и газоспасателей. На вас лица нет и штанов! Господи! — заломила она руки. — И я с таким мерзавцем работала!

— Как будто бы вы только сейчас узнали, с каким мерзавцем работали! — неудержался кто-то и упрекнул её.

— Я тактичная женщина! И теперь, когда ему начальником больше не быть, я могу говорить о нём всё, что думаю. За аморалку — на свалку истории! Кончилась платонищенская любовь. Уж теперь-то, Платон Ищенко, товарищ Кузьмич, коллектив покажет вам кузькину мать! Уж теперь-то я отоспллюсь на вас! А вы, спасатели, куда поволокли графин со спиртом? Поставьте на место! Это улика и вещественное доказательство.

К этому моменту Платону удалось влезть в брюки. Он дрожащими руками подтянул их и хрипло закричал натехнолога:

— Вы — идиотка! Уходите! Все уходите!..

Никто не стал возражать, наверное, потому, что всем хотелось уйти.

Женщины вывели Люську под руки. Едва она переступила порог, как ее тут же стошнило. Я отвернулся, прошел мимо и, спускаясь на свою нулевую отметку, вспомнил тетю Лину. Меня тоже рвало после ночи, проведенной с ней. Но тогда все это у меня было в первый раз, с непривычки. А у Люськи-то, думал я, откуда такая брезгливость? Институт девственниц не выпускает.

…………………

Кажется, я уже на подходе к истине, и надо отдохнуть, чтобы не перемудрить.

Хватит этих самых воспоминаний, а то и самого стошнит.

Я закрываю гараж и, иду к Ефиму Афанасьевичу… подбивать деда на рыбалку…

А что… вот так, помимо собственной воли и сделают обстоятельства из меня рыбака— неудачника.

Дед и внук — на диване. Ванечка, привалившись к своему телохранителю, смотрит телевизор, а Ефим Афанасьевич только вид делает, что смотрит, у самого другое на уме. И я примерно знаю, о чем он думает, и представляю, как тошно ему сидеть перед нашим дурящиком. Но куда денешься. Благо, Ванечке нравится, и дед уже счастлив тем, что внук не просится на улицу, в наш пьяный двор.

Он рад мне, и все же мой неожиданный приход его встревожил.

— Что-то случилось?

Ничего не случилось, Ефим Афанасьевич. Все идет по сценарию, правда, не нами придуманному.

— Это ты от того так спросил, что я без приглашения пришел, — улыбаюсь я.

— Ну, все равно, садись, даже если и без приглашения, нам с тобой оно ни к чему...

Я опускаюсь на стул рядом с диваном. Теперь нам можно говорить о чем угодно, мы видим только телевизор и не видим лица друг друга. Теперь я могу и о рыбалке завести разговор. Постараюсь, чтоб голос не дрогнул, меня не выдал. Не надо пугать деда, волновать раньше времени...

— Привет, деды! — громко кричит Валерий Игнатьевич. — Все скучаете?

Я не слышал, когда он вошел. Телевизор не только отвлекал Ванечку от прогулок по двору, но еще был и хорошим глушителем, исправно заглушая голоса наших дворовых пьяниц...

Тесть косо посмотрел на зятя:

— А ты все пьешь?

— Год не пей, два не пей, а в пятницу выпей!

Пьяный он что ребенок, и чему-то этот великовозрастный дурень радуется.

— А у папы день рождения! — весело кричит Ванечка.

Ребенок, как и пьяный, мало чего соображает.

— Вот это сынок! Вот это умница! — цветет папа. — Мне бы, дед, еще пару рубликов для полного счастья… Ну, должно же быть хотя бы в день рождения у человека счастье. Всего-то и надо два рубля...

— Бог подаст! — буркнул Ефим Афанасьевич.

— Очередь я за пивом занял. В первых рядах стою, — он уставился на меня. — А вы не выручите?

Я молча достал из кармана трешку и отдал.

И человек ушел. И, действительно, счастливый. И счастье-то его было всего в трех рублях и в той очереди за пивом, где он стоял в первых рядах, а потому имел теоретическую возможность отовариться.

— Ну, зачем, — осуждающе покачал головой Ефим Афанасьевич.

— Не сердись. С одной стороны, не могу не дать, когда человек просит...

— Да если бы человек! Но он же — пьяница!

— Это так… А потому, если уж, с другой стороны на это дело смотреть, свинья грязи найдет… Два рубля теперь не деньги.

— И это тоже так, — соглашается он. И мечтательно произносит. — Может быть, еще и пиво не привезут. Уже довольно-таки поздно.

Я подхожу к окну. Черная живая масса, как расплавленный горячим солнцем гудрон, растеклась по асфальту, прилипла к торцовой стене магазина.

— Не обольщайся, — говорю я. — У этих алкоголиков хороший нюх на спиртное. Зря ноги себе не намнут.

— Эх, рвануть бы куда-нибудь отсюда...

— Разве что только на рыбалку, а так больше некуда нам бежать.

— Я смотрю, у тебя вкус к рыбалке начинает появляться, — скупо улыбается он.

— Да! И я это в себе замечаю! Может, сгоняем?

— Я — хоть сегодня!

— Нет, сегодня не надо… — Я морщу лоб, словно прикидываю, когда это у меня будет свободный день, и делаю это очень убедительно.

До чего же лицемерен человек! Ни одно животное не способно на такое мелкое вранье. Вот я и в милицию в свое время не пошел работать, хотя меня туда приглашали… Замкнуться и жить как в скорлупе, скрывая от окружающих свои мысли, свои поступки, свои и не свои служебные тайны. Раздвоение личности… Но тогда еще по молодости лет я не знал, что это основное и, пожалуй, главное свойство человека — раздваиваться, эта наша своеобразная мимикрия помогает нам выжить, не свихнуться и достичь даже некоторых жизненных благ. Правда, последнее не всем удается. Но в этом виновата не жизнь, а их собственная неуклюжесть, отсутствие гибкого интеллекта и позвоночника. Счасть, писал мой любимый поэт, есть ловкость ума и рук, все неловкие души за несчастных всегда известы. В общем, понесло меня в сентиментальность, но сейчас не до нее.

— В понедельник, пожалуй, можно. Что ты на это скажешь?

— А что скажу… у рыбы нет тяжелых дней, она не пьет, а в понедельник на озере лодок поменьше, что очень даже благоприятствует хорошему улову, — с бодрой хитрицой воскликнул он.

«Ну и мысли у деда, — думаю я, поднимаясь к себе домой. — Всего-то и надо для полного счастья рыбешки на жаркое наловить. «С советской властью жить нам понутру, теперь бы ситца да гвоздей немного.»

На этом мои размышления оборвались. Что-то настроожило меня. Встревожило. Не могу понять, что… Вхожу в квартиру и невольно прислушиваюсь… Непривычно тихо в квартире… Что-то случилось во дворе. Замолчал он. Может, пиво не привезли, и пьяницы разбрелись по своим дворам? Я выхожу на балкон.

К сожалению, пьяницы в сборе. Огромная толпа пьяного и полупьяного сброда отхлынула от магазина и застыла в скорбном молчании. А там, где она обнажила асфальт, у самых дверей магазина лежал человек.

Я вспомнил, что Лапин должен был быть в первых рядах… и стал внимательно вглядываться в лежащего. И простит меня бог, со смутной надеждой на то, что он...

Но мешали тополя… И вдруг под ними я увидел Ефима Афанасьевича и самого Лапина. Тесть с помощью подзатыльников и пинков гнал впереди себя зятя. Оба были крайне возбуждены и… счастливы. Заметив меня, Ефим Афанасьевич закричал:

— Живой, гад! Живой! Понимаешь, как он тут нас всех перепугал!

Нет, наверное, вспомнив бога, я подумал не то… наверное.

Я никак не успел прокомментировать их радость. К толпе пьяниц с ревом подлетела машина скорой помощи. Пострадавшего быстро погрузили, и машина уехала… А толпа тут же как ни в чем не бывало бросились на приступ магазина.

И лопнул мыльный пузырь тишины, рассыпался цветастой бранью… Все вернулось на круги своя… И знакомый мне благообразный мужичок с детской коляской встал под тополя на привычное место...

Ничего интересного больше… Я вошел в комнату и закрыл балкон.

Теперь после пламенной речи, произнесенной с балкона Ефимом Афанасьевичем, и с закрытой дверью не душно.

— Чего там спецмашины гудели? — сонно прокричала жена из другой комнаты.

— Да, нескольких пьяниц в очереди за пивом затоптали.

— Их бы, гадов, всех затоптать надо! Житья от них никакого не стало!

Я с опаской посмотрел на стекла… Пока, кроме одного, все остальные целы.

— Ты спи! — крикнул я супруге. — Это ты так говоришь, потому что там твоих родственников нет.

— И не только поэтому. Эта страшная отрава — головная боль минздрава. Затоптали насмерть?

— Наверняка нет. «Скорая» покойников не берёт.

— А много?

— Много, но не всех, так что отдыхай спокойно.

— Обед буду готовить.

— Хорошее дело! Люблю повеселиться — особенно поесть.

Перед обедом надо сил поднабраться.

Не раздеваясь, я падаю на привычное своё место…

Тяжелая голова. Совсем разбитое тело. Словно по мне озверелая толпа пробежала… Боже, боже! Да кто ж говорит, что во всем виноваты Ленин со Сталиным? У хорошего народа не могло быть плохих правителей…

Когда я был в больнице, одна молоденькая сестричка, девочка ещё, была очень привязана ко мне, и часто говорила: «Вам надо больше улыбаться.»

Но как, милая!? Как это «больше улыбаться», когда у тебя уже сенаторский возраст, и ты мыслишь совсем другими категориями?..

И не спится. И не лежится.

Я включил телевизор.

Прекрасная музыка Чайковского, и танцуют «маленькие лебеди»...

Я ещё не потерял вкус к хорошеньким женщинам… Но сколько можно смотреть на одних и тех же!

Переключаюсь на другой канал — там та же «музыка», те же лебеди. Остальные каналы вообще не работают.

— Это, наверное, телевизор испортился! — кричит жена из кухни. — Мне он то же самое показывал.

— Если бы тебе одной! — кричу в ответ. — Дед с внуком этот же балет смотрят. Тут что-то не так. Это уже танцы с политическим подтекстом!

— Вечно ты всё передёргиваешь! Иди-ка лучше домашний борщ хлебать моего собственного изготовления и без каких-либо политических специй.

********************

Продолжение следует