Глава 25

*

— Все можно упростить. Всю жизнь можно свести к нескольким заповедям.

Как у зеков. Но не каждый человек принимает упрощенные варианты, оттого и смута случается в людях, а зеков — суицид.

*************

25

*******

Если бог хочет наказать человека, он лишает его разума, и спирт скорее всего изобрёл бог, а не сатана.

Но тогда почему так тошно на следующий день после пьянки?..

И почему, как бы кто не наклюкался, за это он не благодарит бога, даже если нагрузился до бессознательного состояния и за чужой счёт?

Нет ответа на эти вопросы, а «империя зла» ушла в запой...

………………………

Я лежу в тени тента. «Прогресс» не шелохнется, и мне лень шевелиться.

Жара разморила и озеро, и меня.

Одному рыбаку, кажется, она нипочём. Пристроился на корме под соломенной шляпой, и не поймешь: то ли сам клюет, то ли сквозь дремоту посматривает за своими донками. Да жара разморила рыбу… В такую жару ей не хватает кислорода, как и нам, — отсюда и полное равнодушие к еде.

А, может, она ждет приманку из засаленных купюр. Тогда ей придется еще подождать… До назначенного часа много времени. Можно и посудачить ни о чём.

— Ефим Яфанасьевич, а как ты думаешь, генсека пристрелят или утопят?

— Он геройски погибнет от черепно-мозговой травмы. Боженька в него чернильницей запустил, теперь сын божий должен то же самое сделать с мраморной пепельницей.

— А мне сдаётся, утопят. Форос — место тихое, и концы в воду.

— Слышь, Фёдор Павлович, а я так думаю: люди рады, что хоть навремя он исчез с экранов телевизора.

А с моего «экрана» исчезла Соли. На время или навсегда?

Я балбесничаю, транжирю время впустую, а она не появляется… А, может, ее и не было, а было только больное воображение?..

Рыбак так и считает. Не зря он и словом не обмолвится о ней. Боится, что я снова возьмусь за сочинительство, и мы бросим рыбалку.

Каждый отстаивает свой интерес, даже в мелочах. А у меня — зуд писательский. Только теперь в своём творчестве уповать я буду не на Соли, а на свое внутреннее я...

— Слышь, Ефим Афанасьевич, ты на кого уповаешь, когда рыбу ловишь?

Он сидит ко мне спиной, моего лица не видит и думает, что я над ним подтруниваю.

— На червя!

Сказано просто и сердито. Без какой-либо мистики.

— Слышь, — говорю я ему, — это потому, что ты безбожник.

— На бога надейся, а сам не плошай. Да и не божье это дело рыбу на крючки цеплять.

— А ты видел в телевизоре, как теперь футболисты молятся, когда гол забьют?

— Они на миллионы молятся, а не на голы. Это мы считаем забитые мячи, а они считают миллионы.

— А ты когда последний раз молился?

— Никогда. Ты, что ли, не знаешь, какая у меня пенсия!?

— Парткомы закрываются, храмы открываются. Ещё помолимся… когда вообще без пенсии останемся.

Я смотрю на часы.

Время идет к развязке. До назначенного срока остались считанные минуты...

Рядом со мной — рюкзак. Я сажусь поудобнее. Достаю из него полиэтиленовый пакет, обвязанный толстым капроновым шнуром. Свободный конец шнура привязываю к лодке… И полетели денежки в воду! Плюх!

Ефим Афанасьевич оглянулся на всплеск.

— Чего балуешь?

— Подкормку бросил.

— Это какую-такую подкормку?

— Страшно дорогую.

— У рыбы нет таких понятий, — сердится он, полагая, что я над ним потешаюсь. — Она живет в упрощенном мире. Для нее главное — запах да вкус.

— Какова моя приманка на запах, не знаю, а по вкусу — бумага бумагой.

— Ну, это ты что-то новое придумал.

Он теряет к нашему разговору интерес, отворачивается...

…………

Вот и все!

И опять на озере — тишь да благодать… Теперь можно спокойно пофилософствовать.

Я ложусь на прежнее место под тент. В тени оно как-то комфортнее. И лежать — лучше, чем сидеть. Но не в этом моя философия. Я хочу продолжить прерванный разговор.

— Слышь, Ефим Афанасьевич, а ведь кому-то надо, чтобы мы из дерьма не высовывались...

Он вроде бы и не слышит. Он наверняка что-то в памяти перекладывыает с места на место, и пока нестыковки — молчит.

Но вот задумчиво произносит:

— Забавную аналогию я провел… В газете вычитал, турки приговоренного к смертной казни сажают в бочку, до краев наполненную дерьмом, а рядом палача с саблей ставят. Он время от времени машет саблей над поверхностью жижи, и если преступник вынырнет воздуху глотнуть, то при определенном стечении обстоятельств может остаться без головы.

— И ты, конечно, полагаешь, хорошо бы Горбачёва вместо Фороса в такую бочку посадить, а тебя с саблей рядом поставить.

— Уж я бы не промахнулся.

— А вот с этим как раз и не следует спешить. Публика жаждет зрелища. А какое же получится зрелище, если он вынурнул воздуха глотнуть, а ты раз! — С первого раза башку отсёк, и расходись народ по домам, «Лебединое озеро досматривать».

— Да уж, знать бы, чем этот балет кончится, — ворчит он. — А так пока одни половецкие пляски, и тебе — ни хлеба, ни зрелищ.

Он сменил червяка на крючке, старательно оплевал его со всех сторон. Задумался. То ли место выбирал, куда забросить удочку, то ли мои слова к себе примерял. Скорее всего, и то и другое делал одновременно.

— Нет, — тряхнул он головой. — Мне такая аналогия не подходит.

— Это почему же тебе моя аналогия не подходит? — возмутился я.

— Ну… я всю жизнь простоял у плиты… Рыба, котлеты… Другие ароматы и халат белый.

— Тогда скажи, если ты был к котлетам приставлен, зачем тебе потребовалось в партию вступать? Ведь более сытной профессии, чем обкомовский повар, в мире нет.

— Зачем, говоришь?

— Да, зачем, говорю? За идею болел или за себя, подстраховаться хотел, чтоб в случае чего без котлет не остаться?

— Я был искренним, и котлеты — не роскошь. А вот, как в обком попал, покормил их, так очень скоро в партии разочаровался, но не в самой идее. Знаешь, говорят: дураку и грамота во вред. Знаешь?

— Ну, конечно, знаю, как и то, что ты хочешь сказать...

Шум мотора переключил моё внимание на приближающийся катер.

Я всё время смотрел в озеро, на воду.

Всё-таки денежки немалые лежали на его дне, и меня беспокоила не сама сумма, а неоправданно большая её плавучесть, и денежки при некоторых невыясненных обстоятельствах могли уплыть.

Это только с виду озеро кажется совершенно пустынным.

Знакомый белый катер, поднимая носом мощный бурун, «бежал себе в волнах», в нашу сторону.

Сначала я думал, что обознался… Потом удивился, что он ведет себя не по правилам. Ему следовало заглохнуть в дали...

И тут же мелькнула догадка, что он скорее всего пронесется мимо. Скорее всего, вымогатели хотят только заглянуть в наш «Прогресс», убедиться, что на дне его не затаились мордовороты из спецназа.

Но катер за несколько метров от нас сбросил газ и своим бортом мягко прижался к борту «Прогресса».

Я удивленно покосился на столь открыто работающих бандитов и увидел только Водяного.

А я хотел ещё видеть Олю. Спросить у девочки, сколько ей лет? Она ещё была в таком возрасте, когда девушки года себе только прибавляют и не стесняются озвучить их истинное число.

Ну что ж, с папой определюсь позже, сначала дело.

…………………

Щербатая пасть Водяного нахально скалилась. Он уловил моё смятение, но истолковал его на свой лад.

— Приветствую пенсионеров! — громко крикнул он.

— Убирайся, подонок, отсюда! — прошипел Ефим Афанасьевич и заметно побледнел.

— Ты, старый дурень, — в свою очередь зашипел на него бандит, — слова подбирай, а то в следующий раз утоплю! Ну, а сейчас у меня другие заботы. Покатать вас велено, Федор Павлович. Так что прошу в мою посудину!

— Мы так не договаривались! — запротестовал я.

— Тут, дорогой писатель, третье лицо вмешалось. Так что все наши договоры — побоку! Прошу! — теперь уже настойчиво повторил он свое приглашение.

Я как был в одних трусах, так и перелез к нему, прекрасно понимая, что ждать от этого мерзавца ничего хорошего не приходится, но и спорить с ним бесполезно.

Ефим Афанасьевич почувствовал во всем этом что-то неладное, бросил свои удочки и тоже полез в катер к Водяному.

— А ты куда прешь, старый хрыч? — насмешливо посмотрел тот на него.

— Тоже покататься хочу с ним, — кивнул в мою сторону сосед.

— Безвалютный, безрублёвый! Бесплатно я не катаю! — засмеялся Водяной, и его катер рванулся с места, оставив моего соседа в полном недоумении и с занесённой над Ильменем ногой.

— Увидеть третье лицо и умереть! — крикнул я ему.

Он не понял ничего в этой фразе, которая, как мне уже казалось, была ключом ко всем нашим самиздатовским мытарствам.

Волна, поднятая катером, качнула и наш «Прогресс», но дед удержался.

— Ты зачем так катер рванул? — сказал я Водяному. — Мой капитан мог в воду упасть.

Тот осклабился:

— А он, что, плавать не умеет?

Вопрос озадачил меня. Вполне искренне я ответил:

— Не знаю. Но в следующий раз, если так уж тебе невтерпёж будет, ты сам спроси его об этом.

И после небольшой паузы я добавил:

— Вот его, безвалютного, ты не взял «покататься», а есть ли деньги у меня — даже не поинтересовался.

Он вообще развеселился:

— Откуда они у вас? Вы же в одних трусах!

Бесспорно, он был умнее, нежели выглядел снаружи. Ну, что ж, будем уважать противника.

……………

Катер вышел из Ильменя в какую-то речушку, зажатую с двух сторон кустами ивняка.

Она, как живая, извивалась и пыталась ускользнуть от нас. Но мотор от «Волги» тянул ее под себя и, перемалывая винтом воду, вспененную, выбрасывал за собой на невысокие берега, поросшие мягкой травой.

Но вот бурун спал, катер осел и, шурша кустами, подминая их, уткнулся носом в траву.

— Прибыли, дорогой наш писатель, вылезайте!

И Водяной выскочил на берег.

Я опять попытался протестовать.

— Как это вылезать? Я не готов к встрече с третьим лицом… Я — в одних трусах! Надо было предупредить… Я бы хоть оделся прилично по такому случаю.

— Ничего! — усмехнулся он, глянув на мои семейные трусы за рубль тридцать штука. — Здесь мужская компания, ко всему привычная, так что вряд ли вы удивите нас своей неспортивной формой.

Очень понятно он выразился, но сам я пока что видел только один ивняк.

Заросли ивняка на Ильменских речках растут густо, но далеко от берега не отступают. Стоит только пересечь их — и откроется поле, как правило, с небольшим озерком полным чистой воды.

Я решил, что именно в такое место привез меня Водяной, и, на этот раз, не дожидаясь его приглашения, полез в кусты. Когда я прошел через них по плохо натоптанной тропинке, моему взору открылось цветущее поле с шикарной палаткой на берегу небольшого озера.

Палатка поражала своими огромными размерами и разноцветьем.

— Шатёр Шехрезады?

Водяной, идущий впереди, никак не отреагировал на моё восторженное восклицание. Очевидно это было связано с тем, что мы уже достаточно близко подошли к его боссу.

Под оранжевым козырьком палатки, рядом с небольшим столиком, уставленным красивыми бутылками, покачивался в кресле-качалке полуголый пожилой человек.

До него было несколько шагов, и я, сопровождаемый Водяным, сделал их и встал, как вкопанный. В этом человеке было что-то до противного знакомое.

— Не узнаешь? — спросил он.

Я внимательно оглядел его.

— Пташка!? — искренне удивился я.

— Геннадий Иванович. Но отчество мое тебе ни к чему. Мы — почти друзья юности, можем и по-простому, без формальностей.

— И без объятий.

— Как знаешь, но я на тебя никогда зла не держал, и вот сейчас, узнав, что ты увлёкся самиздатом, решил помочь тебе. Садись!

Он глазами показал на такое же плетеное кресло, на каком сидел сам и которое появилось рядом со мной неизвестно каким образом. То ли Водяной его поставил, то ли кто-то другой, но слишком сильное впечатление произвела на меня встреча, и я потерял всякий контроль над ситуацией. «С этой компанией надо быть повнимательнее», — сказал я сам себе мысленно.

— Садись! — повторил своё приглашение Пташка. — В ногах правды нет, а разговор у нас должен быть откровенным.

Я сел и тем самым выразил полную готовность к откровенному диалогу.

— Так ты, значит, на пенсии… — и вороватая физиономия Пташки вытянулась и стала хитрющей-прехитрющей. — Ну да, ты на год старше меня, и у тебя к тому же вредный стаж...

— И теперь ещё и инвалидность.

Конечно, он говорил не то, что думал.

Он прощупывал меня. Искал подступы к главному диалогу, а я поспешил разжалобить его. Надо, ох как надо следить за своей речью,, когда имеешь дело с таким типом, и не втягиваться в бесполезные пересуды. Но хотел бы я знать, к чему он клонит?

— А ты рекитирствуешь. Банд формированием обзавёлся.

Это не был вопрос. Это было утверждение. Человек я — прямолинейный, и хитрить с Пташкой не имело смысла. Хитрость была отличительной чертой его ума.

Ум — от бога, а хитрость от лукавого.

Люди всегда находятся во власти этих двух стихий. Как бог не может быть без своего антипода, так ложь и правда, откровение и лицемерие всегда конфликтуют в каждом из нас, и вот почему мы редко верим на слово, а самые мудрые утверждают, что хитрость — это всего лишь второй ум, а не какое-то зло.

Не знаю, чего в Пташке было больше: зла или хитрости, но играть с ним по его правилам — почти наверняка остаться в дураках.

— У меня приличная должность — говорит он. — В обкоме партии — я начальник идеологического отдела. И хоть человек я, как ты понимаешь, штатский, любой милиционер, от областного генерала до уличного постового, передо мной стоят навытяжку.

Надо вникать в то, что он говорит, и реагировать соответственно.

— Потому твои парни и безобразничают.

— Да это они развлекаются. Ну, естественно, я им сказал, что самозванному самиздатовцу надо мозги вправить да так, чтобы его от одной мысли о самиздате тошнило, а то ещё неизвестно, каких мерзостей и глупостей он навыдумывает про нас. Вот они и перестраховываются.

— Халуй старается больше своих хозяев, и тебе, как обкомовскому работнику, хорошо понятен смысл этой нехитрой народной мудрости. А эти чувствуют полную безнаказанность. Только самые последние подонки в подобных бандитских выходках ставят под угрозу жизнь детей.

— Осуждаешь? Нет, ты осуждаешь мои неадекватные команды. Но я вынужден был отдавать их своим ребятам ради нашего общего дела. А какое у нас общее дело? — он поднял указательный палец вверх. — Конечно, не самиздат. Построение коммунизма — наше общее дело!

— Может, пояснишь, зачем я здесь?

— А сам как думаешь?

— Думаю, ты не удержался, и решил показать мне в натуре того, кто делал Ольгу. Хвастовство у тебя — своего рода психологическое оружие. Ты не просто любишь похваляться, а хвастаешь тогда, когда чувствуешь, что не чем-нибудь, а своей похвальбой можешь досадить другому. Ну, что ж, хорошая работа, и яблочко от яблоньки недалеко катится. А как её мамаша? По-прежнему красива и всё так же гордо несёт свою голову, свысока посматривая на всякую двуполую шелупень, сигающую мимо неё на улицах и в жизни?

— Она умерла, когда Ольге ещё и двух лет не было.

— Вот даже как… — пробормотал я.

— Ты не подумай что-нибудь такое. Я всё делал, чтобы спасти её. Ведь, в отличие от некоторых здесь, я любил её. Я даже к немцам её возил, хотя сам знаешь, насколько сложно и как дорого это было в то время. Но никакая медицина ей не помогла. Она таяла прямо на глазах. Ужасное зрелище, ужасное. И так длилось почти полгода.

Он достал носовой платок и вытер настоящие слёзы.

— Извини. Я всего этого не знал. А что касается твоего упрёка, так я виноват только в том, что она любила меня.

— Теперь я это и сам вижу. А так до сегодняшнего дня я думал, что ребенок у неё от тебя. И когда ты догадался, благодаря моей подсказке, что Ольга — дочь Люськи, это ещё больше укрепило меня в моих подозрениях. И зачем ты здесь оказался, полагаю, на этот счёт у тебя вопросов больше нет.

— Ты что-то совсем голову мне заморочил… Ты хочешь сказать, что Ольга не твоя дочь!?

— Ты всегда удивлял меня своей сообразительностью, и твоя проницательность всегда импонировала мне. А если она не твой и не мой ребёнок, то чей? Ты же наверняка просчитывал все варианты, и потом, примерно в то время вы с ней работали в одном цехе.

— Это она тебе рассказывала?

— Нет, эта тема была у нас запретной. Она в ужас приходила при одном упоминании о химии. Вот так она всеми фибрами души возненавидела химизацию страны, которой в своё время, именно в то время, гордился наш первый генсек.

— Не только химизацией, но и ротацией. И сама она, как я полагаю, стала жертвой им же затеянной бездумной перетрубации кадров.

— Кого-то там, у вас, сверху бросили вниз?

— Да, секретаря парткома комбината, Платона Ищенко, направили к нам работать начальником цеха. В химии он фурычил не больше, чем мы с тобой в астрологии. Он был выпускником какого-то железнодорожного училища. Но придя в наш цех, быстро разобрался, кто есть кто, и на Люську сразу глаз положил.

— Сказался опыт партийной работы.

— Это ты рассуждаешь, как обкомовский работник, а на самом деле такую девушку разве что дурак мог не заметить. Но он был непромах, и бил без промаха...

— Она флиртовала с ним?

— Не думаю. Но, наверное, как всякой женщине нравилось, что он оказывает ей особые знаки внимания. По любому поводу и без всякого повода, он строчил ей в книге распоряжений выговора.

— Сексуальная агрессивность.

— Мы тогда не были так идеологически подкованы, да и секса у нас тогда, как ты знаешь, не было. Но конечно, персонал заметил его нездоровый интерес к очень красивой и бесхозной стажёрке. Полагаю, женщины, не сговариваясь, устроили за ним слежку. Их бытовка находилась как раз за его кабинетом. Идя в неё поправить причёску, подкраситься, подпудриться или ещё чего-то сделать, они, подгоняемые женским любопытством, наверняка втихаря заглядывали в замочную скважину. Хотя в неё, если там всё было спокойно, ничего особо не увидишь, кроме фронтального окна. Но они знали, возможно даже по собственному опыту, чего высматривают, и очередная платонищенская любовь Платона Ищенко устроила настоящий переполох в цехе. На невнятные душераздирающие вопли весь персонал смены бросился к кабинету начальника.

— Кричала Люська?

— Кричал тот, кто подглядывал… ну и другие, подоспевшие на помощь. Я в это время был на нулевой отметке и, услышав крики, тоже побежал наверх. Люську увидел на лестничной площадке. Её тошнило. Она была невменяемой, и две женщины поддерживали её за руки. Я проскочил мимо, в кабинет начальника. Но он уже всех выгонял из кабинета, а сама комната выглядела, как после побоища. Разбитые стёкла окон. Сорванная с петель дверь валялась на полу, там же в осколках цветного стекла лежала разбитая настольная лампа, и она горела! В общем, все решили, что начальник изнасиловал стажёрку, и мы пошли вызывать милицию.

— Но ведь так оно и было!

— Вне всяких сомнений, так оно и было! Но Люська исчезла, и милиция только руками развела.

Не пришла Люська и на следующий день. Какое-то время мы ждали её, а потом и забыли о ней. До сегодняшнего дня, до встречи с тобой я ничего не знал о её судьбе.

— Я, признаться, думал, что ты ей судьбу искалечил.

— Естественно, раз ты считал меня отцом её ребёнка. А я в свою очередь, почти был уверен, что это — твоя работа, особенно в этом мнении укрепился после того, когда Ольга вспомнила бабу Глашу и Леночку. Платон Ищенко таких эксцессов в моей биографии знать не мог.

— Ну, а как ты думаешь, она случайно оказалась на одном заводе с тобой?

— Никак не думаю. На такой вопрос, а я ей задавал его, она ответила утвердительно. Хотя как знать, у неё был красный диплом. А ты по-прежнему ревнуешь меня к ней.

— Нет и нет. Я ещё в институте понял, что она относится к тебе, как к брату. А ты относился к ней, как к любимой сестрёнке, которой можно понукать и которую нужно воспитывать чуть ли не на каждом шагу и любыми самыми недозволенными методами, исключая, конечно, секс. Вас обоих, и это я понимал, совершенно не интересовала физическая близость друг с другом. А ей она вообще была не нужна. Она была фригидной. По-моему секс только разрушил бы вашу дружбу...

Пророчествовать мы любим, особенно задним числом. А тут ещё сентиментальность его одолела.

Но теперь мой ум занимало не это. Хотя это и раньше мой ум никогда не занимало. Наверное, так же, как и Люськин.

Я никогда не подумал бы, что Люська в трудную минуту вцепится в Пташку, как тонущий в спасательный круг.

— А как же она тебя разыскала?

— Это я её разыскал.

— Через милицию?

— Регину помнишь?

— О, да! В фас — ничего, в профиль — уродина уродиной, и ещё носик хищный, загнутый книзу, как клюв. Я всегда был против их дружбы и частенько говорил Люське: «Утверждайся на контрасте! Среди дурнушек и ты красавицей смотришься.»

— Эта самая дурнушка по распределению попала на Чирчикский химкомбинат, а Люська в бегах от себя и своего позора приехала к ней и осела в Чирчике.

— Так вот оно что! Не Восток, не Запад, а Средняя Азия… Неисповедимы пути господни, и я бы вовек не додумался искать её там.

— Я бы тоже, хотя искать её вообще не думал и стал уже свою безответную любовь помаленечку стравливать на нуль. И вдруг получаю письмо от Регины, в котором она написала, что этот идиот, а она идиотом только тебя называла...

— Ты — без уточнений и не так близко к тексту, суть скажи.

— А суть состояла в том, что ты, по её мнению, заделал Люське ребёночка и девочке нужен отец, и что у меня есть шанс в последний раз попытать счастье. Ну я и попытал. Как видишь, девочка вскоре осталась без матери, а я без жены.

— И теперь — без жены?

— Увы. Она так меня выхолостила, что я уже не мог бы наладить нормальные семейные отношения ни с одной женщиной. Во всяком случае подходящая ещё не встретилась. И потом, я вырос без матери и отца, и я не хотел, чтобы у нас в доме была мачеха. Ольга сызмальства инстинктивно это чувствовала, и всю женскую часть работы по дому, по мере того, как взрослела, брала на себя.

— Ну, ладно… скучно произнёс я, не желая вступать в дискуссию касательно его падчерицы. — Не сочти моё предложение за чёрствость, но если мы все фигуры расставили правильно, то пора соглашаться на ничь. Дед наверняка там, в одиночестве, переживает.

Он поднялся и вместе со мной пошёл к катеру.

У кустов мы остановились.

Ещё по пути к ним Геннадий Иванович заметил, продолжая прерванный разговор:

— Его портрет до сих пор в обкоме на стенде Славы красуется. Хороший был повар. Да и какой он дед! Ему только что за шесдесят перевалило. Но тенденция теперь такая: всех, достигших пенсионного возраста, кроме высоких чинов, отправлять на заслуженный отдых.

— Он дед для нас не по социальным, а по родственным понятиям, и со всей ответственностью относится к воспитанию доверенного ему судьбой внука.

— Вот и я со всей ответственностью отношусь… Более того, я считаю, Ольга — подарок судьбы, и прошу тебя: не говори ей то, что нам с тобой открылось здесь. Вообще никому этого не говори. У людей — злые языки, и что знают трое — знает весь мир, и этому миру плевать на девочку. Нам хватит одной трагической судьбы её матери. И я должен, несмотря ни на что, оставаться ей отцом. Она должна в это верить. У неё сечас такой возраст… если она узнает о своём происхождении — это может погубить её, поломать наши с ней судьбы.

— Ты мог бы этого не говорить. У меня с детства — приобретённый банный рефлекс на вредоносные откровения. Я его приобрёл ещё тогда, когда мы с Люськой жили в одном бараке и вместе в баню ходили. И он здесь безотказно сработал, как только мы с тобой выяснили истинное положение вещей. Люська теперь для меня — запретная тема, и в письменном, и в устном виде, и в самиздате, а повезёт — так и не в нём одном.

— Но тут есть один нюанс. Девочка поняла, что ты знал её мать, и, конечно, она ещё не раз подойдет к тебе поговорить о ней, послушать твои воспоминания.

— Будь спокоен. Воспоминаний-то особых как раз у меня и нет. Ну, разве только то, что в школе с первого по десятый классы у нас был один вариант — я сидел за её спиной не без пользы для себя. Ну разве что только это я и смогу рассказать твоей девочке, с надеждой на то, что это хоть как-то поможет вам обоим в формировании её личности. И вот тебе другой нюанс уже наших отношений. Мы с тобой всегда обходились без рукопожатий...

— Правда. Мне как-то это было невдомёк.

— И мне тоже. И вот теперь тебе моё искреннее рукопожатие честного человека, надеюсь, и твоё будет таким же.

Мы крепко пожали руки друг другу, а Водяной, глядя на нас, страдальческим голосом сообщил:

— Шеф, ключ зажигания исчез! Я весь кокпит обшарил, а он как в воду канул.

— Не куда он не канул. Он вон под тем кустиком. Поищи его там, в травке. За нашими с тобой разговорами, — сказал я боссу, — ключ у меня из головы вылетел.

— А зачем ты вообще его забросил?

— На всякий случай.

— На всякий случай скажу тебе: на нашем катере без мотора самим не выбраться. А место это настолько глухое и нерыбное, что нам пришлось бы до осени тут сидеть, ждать охотников за утками.

— Не сгущай краски. С вертолета через-день другой быстро нашли бы. А мне нужно было выиграть время.

— Зачем?

— Капитан мой на Ильмене икру мечет. Он, как и я, не знал: кто, куда и зачем меня повез, и мы могли думать всё, что угодно. Сейчас у всех на уме Форос. А дурной пример заразителен! Вам никто не мешает здесь делать то, на что не решаются гэкачеписты.

— Ну, у тебя и настроение было!

— Не удивляйся. Это твои ребята постарались.

— Явно пересолили.

— Это мы теперь с тобой так думаем, а дед знает, что в таких делах свидетелей не оставляют, и я дал ему время, чтобы он успел смотаться с озера.

— Да если он смотается — он сразу в милицию поедет!

— Не сомневаюсь. Он — рыбак, и ужасно любит краснопёрых, особенно зубастых окушков. А ты чего разволновался? Не ты ли мне сказал, что вся новгородская милиция, от постового ло генерала, перед тобой навытяжку стоит, хоть ты и штатский.

— Нас ждут большие перемены. Рушится власть. Разбегаются обкомы, и в милиции — сплошная чехарда. Сейчас лучше не осложнять себе жизнь подобными развлечениями.

— Ну, тогда я спешу к своему деду, чтобы он, устав ждать меня, не сиганул к прокурору для чистосердечного признания.

Я с разбегу заскочил в катер, который уже вспенивал воду за кормой, пятясь задом в речку.

— Гони! — бодро приказал я Водяному. — И помни: заглохнет мотор — большие перемены будешь встречать в обезьяннике, у параши.

****************************

Продолжение следует