Глава 11

*

Каждый по-своему сходит с ума.

Иногда необходимо перебеситься, изгнать беса из себя.

***************************

11

*******

Телефонный звонок в ночной тишине кажется ужасно громким. Я вздрагиваю, Так, он голосистый и нежданный, воспринимается, и досадую, что совсем он некстати. И тут же сожалею, что так поздно он раздался. Зазвони телефон чуть пораньше, может быть, я и не вспомнил бы тетю Лину… А так — не на том месте перебили… поздно слишком оборвали мои воспоминания.

Ну, а кому все-таки я в такую рань потребовался? Рассвет едва-едва забрезжил… Рыбаку, наверное, не спится… Я его сейчас по-дружески отъетикаю. Объясню ему сейчас, как отношусь к ранней рыбалке, если он до сих пор не понял.

— Алло! — гневно шепчу я в трубку и стараюсь говорить так, чтобы не разбудить жену.

И слышу приглушенный молодой голос:

— Вы не спите?

Вопрос идиотский, а голос знакомый… Напрягаю память… Ну, конечно, это зять Ефима Афанасьевича. Никогда раньше в обычное-то время не звонил, а тут среди ночи...

— Нет, — холодно отвечаю я.

А на душе стало тревожно… Вдруг что-то и случилось...

— Это — Лапин, — таинственно сообщает он.

— Я догадался.

— Мне бы поговорить с вами.

— Заходите, раз так уж приспичило, — неохотно соглашаюсь я и спокойно иду на балкон.

О чем тревожиться, если люди от безделья просто маются. Одна забота, чтоб он еще и входным звонком не побренчал.

Я долго ждал его и заметил только тогда, когда он вышел из-за мусорных ящиков.

Он брел, как старый дед. С перепоя человек, и мучился.

Я открыл дверь, прежде чем он успел позвонить, и сразу же предупредил его, чтобы он вел себя потише — разбудим жену, тогда уж никакого разговора у нас не получится. И чтобы так не произошло, я веду гостя на кухню.

Солнце уже оседлало крыши домов, и кухня утопает в мягком, неярком свете.

Он должно быть чертовски хорош, этот свет, для фотографии. Высвечивает все до мелочей — и никаких резких теней.

Но для нашей встречи он слишком беспощаден, и я стараюсь не смотреть на опухшее, измятое лицо, в мутные глаза с красными прожилками воспалившихся вен.

Да, этот свет не для пьяниц. В таком свете незванный гость выглядит более чем отвратительно.

— Садитесь, — показываю ему на стул возле стола, а сам зажигаю газ под чайником. — Чайку попьем, если не возражаете?

— Мне бы душу освежить, — бормочет он, садясь за стол.

Я понимаю это так, что он хочет выговориться, и бодро предлагаю:

— О, чай как нельзя лучше подходит для хорошей беседы!

Он поднимает на меня потухшие глаза.

— Извините, Федор Павлович, беседы мне и дома осточертели. Мне бы одеколончика...

— Вот как… — я растерялся и с ходу не знаю, что сказать. Одеколон все-таки для наружного употребления, если можно так выразиться. — Опохмелиться лучше коньячком. Могу предложить.

— Но вы же не пьете!

В его голосе столько наивного удивления, что я невольно улыбаюсь.

— Потому и есть.

Я достаю из кухонного стола начатую бутылку:

— Только сто грамм, договорились?

— Больше и не надо! — радостно восклицает он. — Мне на работу.

И хоть мой гость сидит спиной к свету, хоть я его специально так посадил, чтобы на меня не действовала удручающе его спившаяся физиономия, я все равно вижу, как возвращается к нему жизнь после стопки коньяка, как потухшие глаза начинают поблескивать. Воистину, клин выбивают клином… А жаль человека.

— Осуждаете? — вдруг тихо произносит он.

— С чего это вы взяли? — совершенно искрение удивляюсь я.

— Молчите...

— Я ведь не моралист, поэтому и молчу.

— А дед все зудит, и никак не может понять, что сам-то он в неоплатном долгу, и я по его счету плачу, — он вскидывает голову и надменно смотрит на меня. — Понятно я выразился?

Пара вчерашних спекулянтов сразу приходит на память… Они тоже об этом говорили, только более грубо.

— Понятно… Вы считаете, мы не жили, а грабили тех, кто еще не родился?

— Вы вот понятливый, — довольная улыбка засветилась на его порозовевшем лице. — Обобществлением занимались. А дед тупой: в коммунизме ни бельмеса не смыслит. До него это никак не доходит. Двухкамерная конура… по талонам килограмм колбасы в месяц и пара бутылок водки— тем и счастлив. А меня от всего этого тошнит. — Он встал и досадливо махнул рукой. — Так что не осуждайте. Тут хочешь — не хочешь, а запьешь. Обезьяны в зоопарке и те пьют.

— Им, что, тоже наливают?

— Представьте, Федор Павлович, наливают! По стакану в день, чтоб с ума не сошли. Высокоразвитый мозг не может жить в клетке без этого дела, — он весело подмигивает мне. — Так что спасибо, что выручили. Коньяк у вас отменный… Но скажу откровенно, в будние дни опохмеляться все же лучше одеколоном.

Мне кажется, я понимаю, куда он клонит.

— Да пейте коньяк. Мне ведь не жалко. Только как вы па работу пойдете?

— Вот я и думаю, как на работу пойду, если от меня коньяком разит? Не мешало бы одеколончиком этот запах перебить.

— Черт с вами! — и ругаюсь, и смеюсь одновременно. — Могу и одеколон подать.

Я иду в ванную и выношу флакон.

— Пожалуйста!

— Шикарная штука! — восхищается он, беря и рассматривая пузырек. — Даже с пульверизатором!

— Стаканчик, фужер? — насмешливо спрашиваю я.

— Что вы?! Он же у вас со всеми удобствами! Так что дорогой друг моего занудливого тестя не мельтешите… Замрите на секундочку!

Я в полной растерянности. Он меня так заговорил, что я ничего не понимаю. Тут хочешь — не хочешь, а будешь стоять, как пень оболваненный. И не одну секундочку. Надо гораздо больше времени для того, чтобы переварить то, что он сказал.

А он примерился взглядом к содержимому флакона, вставил пульверизатор в рот и пшшшш!

У меня мурашки — по телу. Зрелище не для слабонервных. Я отворачиваюсь и смотрю в окно.

Магазин наш, в котором с торца торгуют пивом и водкой, в зависимости от того, что завезли, еще закрыт. Но пьяницы уже кучкуются под тополями… Харкают. Плюются. Им белый свет не мил… Матерятся. А вот когда опохмелятся, тогда по-другому будут смотреть на наш мир… А зря, зря их опохмеляют… Потому, может, так погано и живем, что их опохмеляют…

А за моей спиной — пшшшш!.. Пшшшш!

— Теперь ни одна гнида не придерется! — радостно заявляет незванный гость. — Брился, мылся — и пошли все в баню! Так что возьмите, Федор Павлович, и спасибо!

Я поворачиваюсь к нему. У него на глазах слезы. У меня тоже. У него от восторга… ну еще от одеколона. А у меня-то от чего они?

Отчего, отчего! Конечно, уж не от умиления.

— Валерий Игнатьевич, — принимая полегчавший флакон, спрашиваю я, — а вы не пытались вырваться из этой нищеты… так вы все это, кажется, оцениваете?

— За рубеж, что ли?

— Ну, не обязательно… Хотя бы из нашего двора.

— В спальные районы — плебеев не пускают. А так ведь кругом — наши дворы.

Картинно раскланявшись, он уходит.

…………………

— Кто это у нас был? — кричит жена из своей комнаты.

Похоже, мы забылись и разговаривали хоть не очень громко, но перешли на обычный голос. Бетонный барак. Никакой звукоизоляции.

— Сосед, — кричу я.

— А чего ему не спится?

— Рабочий день у него начинается раньше, чем у тебя, вот чего!

Я сердито, нет, даже зло вращаю глазами. Я готов взбеситься и, может быть, взбесился бы, но мой взгляд останавливается на бутылке...

Несколько секунд я тупо смотрю на нее. Сначала никаких мыслей...

Ух, как все опустошено внутри. Не человек, а пустая посудина… И все же постепенно я начинаю понимать, почему смотрю на бутылку с коньяком. Да, да! Мне тоже, как и обезьянам, что в зоопарке маются, необходимо что-нибудь умопомрачительное, чтобы не сойти с ума.

Я пью. Я опустошаю целую чашку, и мне хочется трахнуть эту чашку о пол. Не на счастье, а со злости… Я сдерживаюсь и ставлю ее на стол, а сам иду к себе в комнату и падаю на кровать. И глаза закрываю. Ни на что не хочется смотреть. Ни на что.

— Завтракать будешь? — кричит жена уже из кухни.

Но почему нам не дано слышть только то, что мы хотим слышать? Вот если бы мы были что-то вроде радиоприёмника, на кого хошь — на того и включился. Так нет же, лезет в уши всё, что хоть как-то звучит. И меня раздражают переговоры через стены. И сами эти стены как меня раздражают!

— Не буду! — кричу я в ответ.

Я хочу лишь одного,… Я хочу, чтобы она ушла… Я привык за два года болезни к одиночеству и нашел в нем свою прелесть.

Я люблю одиночество...

Кажется, я задремал, потому что до меня не сразу дошло, что звонят… Опять кого-то черт несет… Если это Ефим Афанасьевич, то у него — свой ключ. Если ему очень надо — он им воспользуется. А я действительно задремал.

Конечно, дремал, раз не слышал, как ушла жена, и теперь некому открыть дверь.

Но дверь открывает сам звонивший и, войдя ко мне, он пристально смотрит на меня, стараясь проникнуть взглядом в самые сокровенные думы мои.

Черти с два, дорогой сосед, это у тебя получится. Ты даже не поймешь, что я только что сейчас никого не хотел видеть, а ты вошел, и я терплю тебя как осознанную необходимость.

— Лежишь как в общежитии, не раздетый и в кровати, — ворчит он.

— Лежу как всякий нормальный пьяный.

— Чуяло мое сердце, что он у тебя был, — упавшим голосом произносит он. — Заходил?

— Заходил.

— С ним пил?

— После… без него.

Он все понимает, устало опускается в кресло.

— А я вот держусь, не срываюсь.

— Ты молодец, дед.

Я сажусь на кровать. Уныло смотрю в его круглое старое лицо, по выражению которого никогда не поймешь, плачет он или смеется, если заранее не знаешь, весело ему или грустно.

Сейчас ему не весело и не грустно. Сейчас ему тошно… и от этого на его лице — усталость и боль.

— Может, выпьешь тоже?

Он отрицательно качает головой.

— Понимаешь, жил, жил и вдруг вижу, финал совсем не тот, к которому стремился.

— Финал тот… парадокс только в том, что никто из нас к такому финалу не стремился.

— Выходит, вся жизнь — впустую.

— Ну, почему же впустую? — нарочито бодренько восклицаю я и подхожу к балкону.

Он — мое окно в наш мир. Куда его прорубили, то и вижу...

— Вон они как наливаются… А ты говоришь — впустую. Они на нашем примере убедились, что так жить нельзя, и не будут жить так, как жили мы, спиваются… Естественный процесс… научно объяснимая деградация. Вот и пиши о них книжки в духе социалистического реализма… а иначе — не издадут. А Соли никак не может это понять.

— А, может, тебе плюнуть на графоманство?

— Графоман пишет, Ефим Афанасьевич, что попало и как попало, и душа у него ни о чем не болит, даже если воображение одним мордобоем забито. А я должен выбирать между жизнью и смертью, и плата за жизнь — документальная повесть о нашей с тобой жизни. Разве я об этом тебе не говорил?

— Говорил что-то такое. Но я это принял не всерьез. Думал, и ты к этому также относишься.

— А как тогда, по-твоему, я должен относиться к своему чудесному исцелению?

— Да, это факт. Но это — подарок судьбы, Федор Павлович, и баба, которая тебе приснилась, к нему не имеет никакого отношения.

— Так в газетах пишут?

— Так и пишут, — злится он. — И я тебе говорю, как по писаному: организм сам себя лечит без каких-то там мифических посредников. Все болезни наши — от мозгов. А твои мозги наверняка чёрти чем забиты.

— Я ведь и сам знаю, Ефим Афанасьевич, что человека излечивает не чудотворная икона, а его безграничная вера в чудесные возможности такой иконы. Нет веры — и нет исцеления. Это настолько просто и так попятно, что я должен платить за чудо или разувериться в нем, а разуверившись, снова слечь.

— Всё это неубедительно звучит, хотя вполне разумно. И вот, что я думаю: а не попытаться ли нам через твою потустороннюю даму излечить моего зятька от алкоголизма?

— Дохлый номер.

— Думаешь, не возьмётся?

— Другое думаю. Она не является по вызову, и телефона её у меня нет. И потом, чтобы надеяться на чудесное излечение, надо верить в чудеса. Наверняка он не верит в них, тем более потусторонние. У него — советская школа. Ну, вроде как у тебя.

— А ты с Луны свалился.

— Ещё хуже. И поэтому знаю, чтобы от чего-то лечиться, надо ещё чем-то этим заболеть. А он совершенно здоровый молодой трутень.

— Вот, ты только раз с ним выпил — и уже определился.

— Я тебе уже сказал: с ним — не пил, а диагноз такой давно в голове вынашиваю. Он не алкоголик. Запой вынужденный. От безделья и скуки. Ведь он у вас там живёт на всём готовеньком, ему абсолютно нечего дома делать. Он даже в магазин у вас не ходит.

— Ходит, за бутылкой.

— Вот, видишь...

— Видить-то вижу, а что делать, если жизнь такая.

— Сделать жизнь не такой!

— Ишь ты умный какой.

— Ум — моя отличительная черта. Благодаря своему уму, я кончил полтора института. Из одного выгнали, из другого выгнать не успели — вовремя получил диплом. И вот теперь, с учётом всех этих моих достоинств, вопрос на засыпку: как ветеран войны, ты пытался получить положенную тебе отдельную квартиру?.. Понятно. Веселей смеётся тот, кому есть над чем смеяться, а у тебя — довольно-таки кислая улыбка. Значит, не всё ещё потеряно.

— Но даже если бы и так, так что это даст? Конечно, улучшит жилищные условия, но и пьянки станут куда более вольготными, и Ванечка будет без пригляда.

— Вдоль Волховца, от Синего моста по дуге до Волхова, строят частные дома на две семьи. Вход отдельный, приусадебный участок — пополам, как, впрочем, и дом, и через заднюю калитку прямой выход к реке. А! Что скажешь, рыбак?

— Такой теремок решал бы все наши семейные проблемы, и с пьянством было бы покончено. Своя земля, свой дом требуют внимания. Тут уж в рюмку некогда будет заглядывать. Я об этом уже не раз думал, проезжая на моторке по Волховцу мимо тех участков.

— Видишь, как иногда наши мысли совпадают. Поехали к председателю горисполкома!

— Зачем?

— Как, зачем? За домом на заречной улице!

— Разбередил ты мне душу, и только. Дом на заречной улице — не про нас.

— Делать нам всё равно нечего. Давай попытаем счастье.

— Попытаем. Попытка — не пытка, тем более, когда заранее знаешь результат.

……………………………

В машине он заметил мне:

— Ты так бодро шёл, что со стороны можно было бы подумать, что нам уже чего-то дали.

— У тебя, конечно, это чего-то ассоциирует с пинком, и со стороны, если на тебя глянуть...

Тут мы оба машинально стрельнули глазами по сторонам и одновременно увидели Лапина. Он что-то делил на пятерых за соседним гаражом, и они так были увлечены этим делом, что никого не замечали.

Ефим Афанасьевич уставился на меня тяжелым взглядом и покачал головой.

— Да я ж ему чуть-чуть налил, только для опохмелки… — начал оправдываться я. — Он же от меня на работу пошел.

— Опохмелившийся пьяница на работу не ходит, в чем ты можешь теперь и сам убедиться.

— Если бы знать его повадки, — пробормотал я виновато.

— Не расстраивайся, свинья грязи найдет. Вот как бы теперь домой затащить его?

— Может, бибикнуть?

— Сейчас бесполезно. Пока свою долю не выпьет — не подойдет.

………………

Они пьют какую-то гадость, а мы смотрим себе под ноги… Девать глаза просто некуда.

Наконец, Ефим Афанасьевич говорит:

— Гуди!

Все пятеро, как только машина подала голос, разом повернулись к нам. Под хмельком, под хмельком, а милиции боятся.

Валерий Игнатьевич так тот сразу за угол гаража метнулся, но, узнав нас, тут же одумался и пошел к нам с радушной улыбкой на пьяной физиономии.

А нам улыбаться не хочется, и все же я гостеприимно распахиваю заднюю дверцу.

— Садитесь, подвезем!

Он отрицательно замотал головой.

— А чего так? — сердито спросил Ефим Афанасьевич. — Не все еще выпил?

— Денег на такси нет.

— Совсем пропился, — проворчал тесть. — Садись, задарма подвезем.

— Задарма только в милицию возят.

— Не кривляйся, садись! — гневно прошипел Ефим Афанасьевич. — Пока мы тебе тут по шее не накостыляли!

К моему удивлению, Лапин тут же нырнул в машину и, что-то глухо хрюкнув, завалился на заднее сиденье.

Я захлопнул дверцу и, не набирая скорости, выехал из гаражей на улицу Химиков, как раз напротив кафе «Ивушка». Обогнул соседний с кафе дом и въехал в наш двор.

Короткий путь, а лежал он мимо одних пьяниц и привел в кучу других.

— Приехали, вытряхивайся! — сказал Ефим Афанасьевич уже было задремавшему зятю.

Не успел тот выбраться из машины, как к нему, лавируя между кучками выпивох, побежал Ванечка.

— Пана, папа приехал! — радостно сообщал малыш всему двору.

Валерий Игнатьевич, стараясь держаться прямо и не шататься, пошел навстречу сыну.

— А ты опять пьяный! — недовольно воскликнул мальчик, едва они сблизились.

— День рождения, сынок, праздную! У меня сегодня день рождения!

— У тебя каждый день — день рождения! Ну и празднуй!

Ванечка развернулся и затерялся среди завсегдатаев нашего двора.

Отец глупо и пьяно повращал глазами, словно пытаясь таким образом помочь своим мозгам осмыслить происходящее. Неестественная улыбка на красной оплывшей физиономии совсем стала неуместной.

— Празднуем, мужики! — крикнул он во двор. — Пир во время социализма. И жизнь хороша, и жить хорошо!

Никто не откликнулся, и он подался в подъезд.

Ефим Афанасьевич выскочил из машины, на ходу бросив мне:

— Пойду уложу гада спать!..

Минут двадцать я ждал его. Уже начал подумывать, не уснул ли он вместе с зятем. Но нет. Он вернулся. мрачный и подавленный. Устало выдохнул:

— Давай отложим поездку.

И, не дожидаясь ответа, пошёл домой.

— Ты очень-то не переживай! — крикнул я ему вслед. — Каждый по-своему с ума сходит. Иногда нужно просто перебеситься, изгнать из себя беса.

Он не оглянулся и никак не отреагировал на мой совет.

И стоило ему только зайти в подъезд, как на балконе появился зять, в трусах да пиджаке, наброшенном на голое худое тело.

Он с высоты гордо оглядел пьянствующую братию и, вскинув одну руку вверх, а другую, спрятав за пазуху, заорал во все горло:

— Правильным путем, идёте, товарищи! Догоним и перегоним! Да здравствует социалистическое соревнование двух систем! Ура, товарищи!

Пенсионеры нашего двора скучно посмотрели на оратора, наши дворовые пьяницы вяло поаплодировали, зато ребятишки пришли в восторг.

— Ура! — завопили они отчаянно.

Лапин с четвертого этажа любовался произведенным эффектом и, очевидно, готовился еще что-то сказать. Но тесть не дал зятю в полной мере проявить ораторское искусство. Обхватив рукой его горло, он затащил оратора в квартиру.

Перед публикой, довольной таким происшествием, напоследок только и сверкнули голые пятки полуголого и пьяного плюралиста.

Кто-то хохотал, кто-то плевался, тыкая в опустевший балкон пальцем, а кто-то вообще никакого интереса к случившемуся не проявил.

А на меня словно затмение нашло. Я рванул машину с места и погнал ее за город… Как только оказался на московском шоссе и перемахнул Синий мост, выжал газ до предела и понесся с максимальной скоростью вперед, вперед, не думая, куда и зачем...

И когда мотор заглох, и машина покатилась по инерции, я не сразу сообразил, что кончился бензин. Раньше с бензином на такой магистрали проблем не было. Я, пошел к багажнику, достал шланг и стал показывать его проезжающим мимо водителям. Но что-то произошло с людьми за два года моей болезни, куда-то делась их водительская солидарность. Машины только мелькали передо мной, а я лишь с недоумением смотрел им вслед...

— Ты, чего тут танцы устроил? — услышал я за своей спиной сердитый голос и оглянулся.

Из машины ГАИ на меня строго смотрели наглые глаза. Я тут же вежливо заулыбался и доложил:

— Бензин кончился.

— А чего раньше думал?

— Да как-то вот чего-то не додумал… не досмотрел, — замямлил я, и теперь уже моя улыбка стала виноватой.

Гаишник окинул меня с ног до головы надменным взглядом, видимо, ничего такого и не такого не заметил во мне, что могло бы показаться ему подозрительным, и помигал фарами. Машина, мчавшаяся по противоположной стороне дороги, встала как вкопанная. Из нее выскочил шофер и побежал к легковушке ГАИ.

— Слушаю вас, товарищ командир!

— У тебя какой бензин? — спросила машина.

— Семьдесят шестой!

— Пойдет? — спросил гаишник у меня.

— В самый раз!

— Дай ему! — приказала машина шоферу и покатила дальше.

Расплатившись за бензин, я сижу за рулем и улыбаюсь. Да какому же дурню пришло в голову разрушить нашу командно-административную систему!? Не будь ее, загорать бы мне на дороге… А так вот я снова с горючим. И снова можно — в путь...

Да о чем я? Какой путь? Куда?.. И еще эта книга… Мысль о ней тяготит меня… Надо разобраться во всех издательских хитростях, и если нет возможности издать книгу, так и выбросить эту самую затею из головы вместе с Соли, как и советует Ефим Афанасьевич.

Я разворачиваю машину и мысленно настраиваюсь на визит к заведующему отделом культуры. Он по долгу службы должен быть в курсе всех окололитературных дел...

Дверь была открыта, я переступил порог провонявшего табачным дымом кабинета и поздоровался.

Самохвалов, не поднимая головы, склоненной над исчирканным листом, косо глянул на мои ноги.

Я тоже посмотрел на них и понял наконец окончательно, почему его в первую очередь интересуют ботинки. По ним он определял не только класс, к которому принадлежит посетитель, но и способ, каким тот к нему добрался. Грязная обувка — шел пешком, ну, а уж если не запылился, то такого можно уважить и быть с ним вежливым, как это и полагается заведующему отделом культуры.

Мои ботинки давно жена не чистила, и он, сосредотачиваясь на листке, скороговоркой выпалил:

— Мне сейчас интервью придут давать!

Ах, если бы у него был собачий нюх, он бы почуял, что от меня пахнет бензином и сообразил, что я не пешком шел к нему, а приехал на машине. Нюх когда-нибудь да подведет борзописца...

От этой мысли мне стало весело, я заулыбался ему еще приветливее, чем улыбался гаишнику.

— Я спасибо зашел сказать вам.

Он оживился.

— О, спасибо нам редко говорят. Нас все больше ругают. — Он поднял глаза на меня. — А вы-то сами кто будете?

— Я — автор рассказа про войну.

— А-а! Припоминаю. Тот самый автор, что всю войну под кроватью просидел!

— Как потом выяснилось, — заметил я вежливо, — войну под кроватью невозможно просидеть, это юмористы, которые пороха не нюхали, такие байки сочиняют.

— Глубокая мысль, — похвалил он меня. — Но сразу должен огорчить! У меня тут очередь! Одних членов СП — штук пятнадцать! Приходите через год-другой, не раньше. А то некоторые вообще думают, что Самохвалов — помойная яма, и несут ему всякое дерьмо. — Он схватил тлеющий окурок с края стола, торопливо рассосал его и спрятал свое лицо за клубом дыма.

И вдруг...

— Пишите книгу!

Хитрый мужик! Книги быстро не пишутся, и в его газете повести и романы не печатают… Но мне как раз и нужен такой разговор.

— А издать ее можно?

Первый клуб дыма порассосался малость, и он выпускает другой, более густой.

— Человеку вашего возраста, извините за откровенность, невозможно. Судите сами. Лениздат, как региональное издательство, дает нам в год на всю область одну книгу прозы и одну поэзии, и у наших графоманов каждый год расписан на пять пятилеток вперед. Сами понимаете, что при таком плановом хозяйстве дождаться своей очереди у вас просто нет шансов...

— Ну, а если попытаться не в региональном, а в другом?

— Попытаться можно. Но в другом — нужно имя.

— Но есть вариант, говорят, можно без очереди и без имени, а за свой счет.

— При этом варианте нужны большие деньги. Начальный, так сказать, капитал. Он у вас есть?

— К сожалению...

— Вот и у меня… к сожалению! А так я и сам издался бы за свой счет. Тут у нас один гастролер недавно грабанул на самиздате тысяч двести — и был таков. Даже нашу новгородскую мафию с носом оставил. Вот и у меня тоже задумки есть!

— Мафию с носом оставить?

— Нет, я ее к слову вспомнил. Я, понимаете ли, здорово вот это самое слово чувствую! И говорю это, не хвалясь. Я тут всех правлю! И прозаиков, и поэтов. Есть, конечно, которые и обижаются. Ну это уж совсем, ну как бы вам сказать… неблагодарные графоманы. Вот вы, к примеру, обиделись на меня?

— Ну что вы! — негодую я оттого, что даже такая мысль могла придти ему в голову. — Наоборот! И спасибо уже сказал!

— Вот это автор! И продолжайте писать! — он прячет лицо за огромным клубом дыма. — Я тут возможности каждого знаю, так вот вы пишите на порядок лучше всех! Главное, грамотно! И работайте над книгой! У вас продать ничего не найдется?

— В каком смысле? — немного растерялся я.

— Ну, чтоб самиздатом издаться?

— Разве что машину?.. Она у меня совсем новая… Я на ней почти не ездил.

— Действуйте! А я в газете небольшую информацию о вас дам. Новгородцы должны знать, что на нашей земле есть бессребреники! И заодно и сам два рубля на вас заработаю!

Когда ситуация абсурдна, глупа до абсурда, я улыбаюсь. Это у меня детская привычка… В школе за это меня частенько с уроков выгоняли… А Самохвалов видел, в каком хорошем настроении я ухожу.

И было утро другого дня.

Нет, утро еще не наступило. Еше была ночь, но уже рассвело. Вечно летом все это путаешь… Я лежал в кровати и улыбался, вспоминая разговор с Самохваловым… когда почувствовал, что кто-то из кресла наблюдает за мной. Очень неприятный для каждого момент. Ощущение такое, словно тебя застали за чем-то непристойным, запретным. А ты всего лишь размышлял… Но и мысли бывают всякие… И если человек знает всю твою подноготную — ему нетрудно догадаться по выражению лица, о чем ты думаешь… Гадалки на таких выразительных физиономиях популярность зарабатывают.

Супруга?.. Вряд ли.

Сосед тоже отпадает. Глаза у них, у обоих, не такие колючие и взгляд этих глаз не пробивает насквозь.

Неужто?..

Я почти испуганно покосился в сторону кресла и увидел Соли.

Ее появление ошеломило меня.

Я готов был к новой встрече, я не сомневался, что она не оставит меня в покое, но мне и в голову не приходило, что она может вот так запросто появиться в моей комнате.

Я четко осознавал, что на этот раз это действительно не сон, и не знал, как отнестись к столь необычному визиту.

Улыбка все еще не сошла с моего лица и застыла на нем скорее всего отвратительной маской… Мистика… Галлюцинации… Или уже крыша поехала?.. У меня вчера был по-настоящему безумный день...

Она сидит на краю кресла, строгая, прямая… Красное платье аккуратно расправлено на коленях… Босые ноги… Распущенные по пчечам светлые волосы… Копия Ксюши. Один к одному. Но только — копия. Между ними, как между жизнью и смертью — непреодолимое расстояние.

Да, между ними не поставишь знак равенства. Даже примерного равенства… они и думают обо мне по-разному. Точнее, одна думала так, другая теперь думает иначе… И интерес у них ко мне разный… У той был сексуальный, у этой — литературный. С возрастом мы слабеем и ни на что другое, как на фальшивые мемуары, не годимся… Женщины это чувствуют раньше нас, и эта нашла мне правильное применение, эксплуатирует.

— Может, что-нибудь скажешь, раз пришла? — говорю я не очень любезно и с облегчением чувствую: улыбка, та самая отвратительная улыбка, что липла безобразной маской к моему лицу, наконец-то сползла с него.

Она по-прежнему не смотрит на меня, и в глазах ее, кроме серо-голубой бесконечности, ничего нет.

Она не живая, думаю я. Все это — галлюцинации… И надо бы обратиться к психиатру, да страшно… Еще упекут в сумасшедший дом. Уж лучше смерть, чем там оказаться. Не зря говорят: если бог хочет кого-то наказать — он лишает его разума.

— Где-то в нашей стране, если СМИ не врут, есть удивительная пещера. Стоит человеку побывать в ней, и ему начинает досаждать шаман. Он появляется во сне и наяву и зовет за собой… в мир иной. Ты пришла для этого?

— Какой ты стал скучный.

Она ничем не выдала, что слышит меня, и эти слова не произнесла. Губы ее не шелохнулись. Она только подумала, и я услышал то, о чем она подумала.

— Возраст. У меня уже возраст, а ты играешься со мной, как с юнцом! — сердито ответил я на ее выпад. — Ты вломилась в реальную жизнь живого человека и хочешь что-то доказать, ничего не понимая в этой самой реальной жизни!

— Ты слишком много мнишь о себе! — с запальчивостью настоящей женщины воскликнула она и сказала это так, как говорят все нормальные люди. И мимика, и губы ее вдруг приобрели определенные смысловые оттенки и как бы ожили — Только слишком уж долго собираешься с мыслями!

— Я предполагал, что ты будешь торопить меня.

— Я не только тороплю, но и помогаю тебе.

— И об этом я уже догадался. И подсовываешь мне всякую мерзость, вместо хороших воспоминаний.

— Подсовываю то, что надо!

— Откуда такой апломб?.. Откуда тебе знать, что надо?! Я вот возьму и проявлю характер… и не буду писать то, что тебе надо.

— Как раз характера у тебя и не хватит.

— Ну, а вдруг ты ошибаешься?

— Иногда и я ошибаюсь в людях… Но прежде чем ты надумаешь плюнуть на все — вспомни о смерти. Перспектива её тебя образумит.

— Вместе со мной умрешь и ты! Разве ты этого не понимаешь? Ты всего-навсего — игра моего воображения. Сатанинская игра! Вне моего сознания тебя нет! Вот ты где — в моих мозгах!

— Кого ты там шантажируешь? — кричит жена из другой комнаты.

Ну и звукоизоляция!.. Ну и жизнь!..

— Никого! Брежу!

— Недорасслышала!

— Ну, бред у меня такой! Брежу!

— А! — радостно восклицает она. — А я думала, опять этот пьяница пришел.

Господи, до чего же надоели разговоры сквозь стены… через стены… Все равно, что с призраком говоришь. А настоящий призрак исчез… Да и не было его здесь. Все это, на самом деле — бред.

Но даже и в этом бреду надо было похлопотать за Ефима Афансьевича. Не успел. Вовремя не сориентировался.

…………

Я иду на балкон.

Не знаю, от кого и от чего я хочу спрятаться на нем, но я иду на балкон.

Солнце заливает мягким светом еще пустой и еще тихий пока что двор.

Подставив утренним лучам круглое лицо на соседнем балконе, как кот, щурится Ефим Афанасьевич. Меня он не заметил, так вот увлекся этой маленькой радостью жизни.

— Ты чего не спишь? — спрашиваю я у него.

— Не хочу, — еле слышно бурчит он. — А ты чего?

— Тоже не хочу.

— Надо спать, а то так свихнешься.

— Да уж к этому дело идет,

— Все книга?

— Она родная.

— Выбрось ты ее из головы. Ты силы теряешь, сидя за столом. Вот же в чём суть этого проклятья.

— Похоже, я это и делаю. Во всяком случае, мне кажется, что дело идет именно к этому.

— Посмотри, — ралуется он, — какая погода! А у нас транспорт есть, и пеший, и колёсный, и водный! И живём среди воды!

— Не-не, на рыбалку не заманивай. Первоочередная наша задача — горисполком, на него и настраивайся.

Я ухожу в комнату — подальше от соблазна. Мне сейчас как никогда нужно побыть одному. Мне нужен день, от силы — два полного одиночества… Чтобы все взвесить и окончательно определиться.

Но где тут! Покоем и не пахнет. Горит экран телевизора, и на нем два слова:

MEMENTA MORE

— Ты зачем телевизор включила среди ночи? — кричу я жене.

— Да я даже и не вставала! — сердится она. — И не мешай мне спать, с ума можно и одному сходить.

Может быть, это моя работа… А потом, пишут, у некоторых шкафы в квартирах прыгают… Почему бы у меня телевизору самому не включиться?!

Я сердито нажимаю на кнопку. Экран гаснет, а слова остаются в памяти… «ПОМНИ О СМЕРТИ».

Я не успеваю сосредоточиться на них, осмыслить их. Быстро приближающийся рев милицейской сирены возвращает меня в наш реальный мир, где нет места мистики и потустороннему бреду. Что-то случилось в нашем дворе. Судя по звуку, машина прёт к нам.

И точно. Я слышу, как она тормознулась внизу.

Любопытство берет верх над всеми прочими моими соображениями, и я возвращаюсь на балкон.

Двое военных, в незнакомой мне форме, вышли из машины и с автоматами наперевес скрылись в подъезде, в том самом, в котором живёт Лапин.

Я глянул на балкон Ефима Афанасьевича — того и след простыл.

Ёкнуло моё срдечко. А что если власть решила очистить государство от плюрализма мнений и пьяных, и трезвых болтунов, которых у нас теперь называют диссидентами, а ещё чуть раньше они котировались как враги народа. Болтун — находка для шпиона. Лапин очень даже заметнвая фигура в нашем дворе, и его арест всему двору будет наглядным примером. Пей, а голову не пропивай.

Я задёргался на балконе, не зная, куда с него идти, и уже решил было идти в понятые...

Но двое с автоматами вышли из подъезда, легко втиснулись в машину, и она, газанув, исчезла.

Я ещё стоял в полном замешательстве на балконе, когда на свой балкон выскочил сосед, размахивая какой-то бумагой.

Увидев меня, он радостно воскликнул:

— Ты ещё здесь? Сейчас я к тебе приду!

— Вот! — Ввалившись в мою квартиру, протянул он мне гербовый лист бумаги с жирными круглыми печатями.

Я мигом пробежал текст глазами и взвыл от радости.

— Что ты на это скажещь?

— А что я на это скажу!?.. К старости все мечты сбываются, и твоя мечта иметь у реки свой терем-теремок сбылась.

— Ты посмотри вниз бумаги, на число. Число сегодняшнее, а ещё и шести нет. Горисполком начинает работать с девяти утра. Тут без «третьего глаза» не обошлось. И если бы не фельдегери, которые доставляют только особо важные документы, а туфту не развозят, я не поверил бы в эту бумагу.

Соли не зря нарисовалась здесь… чтоб я не усомнился, чьих рук это дело. А я только что думал, как она не схожа со своей физически когда-то существовавшей предшественницей. А получается — два сапога пара. И эта любит повыпендриваться. Горбатого и могила не исправит.

— Никакой тут мистики нет! — весело успокаиваю я счастливого соседа. — Или машинистка опечаталась, или с подачи начальства поставила сегодняшнее число, чтобы мероприятие передвинуть на один день вперёд. Ты ж у них поваром работал, и знаешь, что они сплошь и рядом так делают.

— Может быть, может быть… — ворчит дед, чуть ли не облизывая бумагу. — Только это не тот случай. Кому и как даются такие домики, я знаю уже хотя бы потому, что работал у них поваром. И теперь дружить с тобой я буду из одних практических соображений.

— Не юродствуй. Иди обрадуй своих, подкрепись малость, и поедем подарок смотреть, по указанному в этой бумаге адресу. Там все дома — в стадии строительства, и в разной степени готовности.

— Это уже детали!

— Ишь как эйфория из тебя попёрла. А именно мелочи жизни, детали, как ты говоришь, нам отравляют жизнь.

***********************************

Конец второй части