Глава 31

*

31

********

Едва я появился дома, звонит Ефим Афанасьевич:

— Ну, как там ведьмин остров?

А в голосе столько сарказма и злорадства. Он же видел, что я вернулся и верулся в тот же день, как уехал, да ещё засветло, а собирался на неделю.

Я небрежно роняю:

— Приходи, расскажу.

Он не заставил себя долго ждать, явился сияющий.

Как люди умеют злорадствовать, и даже не скрывают этого своего качества в этой своей человеческой натуре.

— До неприличия откровенное злорадство, — говорю я ему, идя впереди него из прихожей на кухню.

Он даже споткнулся о ровный линолиум.

— Заметно, да?

— Ещё как.

— Извини. Я стараюсь...

— Да-да, ты стараешься не показывать вида, а оно так и прёт из тебя.

— Во-во! Энергетика у него слишком большая, мне с ним и не совладать.

— Ладно, хватит оправдываться, садись к столу.

Мы расположились за кухонным столом, благо время было позднее, вечернее, супруга уже отужинала задолго до моего возвращения, и ушла на диван смотреть телевизор, как только услышала, что ко мне идёт старый друг.

Мы здесь были предоставлены сами себе, а телевизор с его шумовыми эффектами, которые у нынешней молодёжи называются популярной музыкой, надёжно блокировал наш диалог.

— Ты поужинал или, как, натощак пришёл? — спрашиваю я у гостя.

— Да я уже спать собрался, а ты тут, смотрю, как снег на голову свалился.

— А спать-то ты собрался на пустой желудок? Как советовал Авиценна?

— Мне ближе другой его совет. Богатые могут есть, когда проголодаются, а бедные — когда у них есть, что поесть. Врагов-то у меня нет, и пока не бедствую.

— А я там гречневой кашей набил желудок. Мне жена её на неделю наварила… Ну, сам понимаешь, не пропадать же добру, съел всю. Ужасная перегрузка.

— Лучше бы рыбам отдал, для самого полезней было бы.

— Не сообразил, и всё от того, что на червя не рыбачу и не научился подкармливать несчастных рыбёшек перед смертью. Теперь надо промывать желудок.

Я ловким движением извлёк из ящика стола поллитровку.

— Опять пить?

— Отечественное производство. Сделано в СССР на госзаводе, а не какими-то умельцами в подвалах Российской Федерации.

— Да мне ж вообще пить нельзя.

— Что же ты мне третьего дни об этом не сказал, когда мы у тебя коньячком баловались?

— Так то ж был коньяк!

— Не взыщи: чем богаты, тем и рады.

Он с тоской смотрел, как я разливаю водку по стаканам. Но слобак. Силы воли не хватило отказаться, и мы дружно вздрогнули.

Он торжественно поставил стакан на стол и бросил хищный взгляд в сторону плиты.

— Там у супруги что-то от ужина осталось… — сказал я. — Она как и ты, думала, что я на неделю уехал, и готовила только для себя. — Я заглянул в кастрюльки. — Есть гуляш, и всё та же гречневая каша.

— Гуляш давай без подливки, а гарнир ей оставим. Как повар, скажу тебе: гречневая каша — самая полезная каша, и гречка в какой-то степени, утверждают диетологи, заменяет мясо. Считай, и без мяса она, как с мясом, и ничего в своих питательных свойствах не теряет.

Я охотно поддакнул ему:

— А если гречку съесть с подливкой от гуляша, то вообще не догадаешься, что ел не мясо, а кашу.

— Нет-нет, я догадаюсь! У меня от этой каши тяжесть в желудке образуется.

— А у меня она уже образовалась. Итак, чтобы у нас, в наших желудках, от этой каши не было никаких побочных эффектов, подняли на грудь… и!

И мы ещё раз вздрогнули.

Я поставил маленькую тарелочку с кусочками мяса на стол и рядом с ней положил две вилки.

— Сервировка закончена!.. Вот ещё что! Хлебец нам не повредит. Займись-ка им.

Он достал из хлебницы батон, отрезал несколько тоненьких пластиков, словно мы сидим не дома за столом, а в общепите, где за каждый кусочек платишь по госцене с общепитовской государственной наценкой, и чем тоньше этот кусочек, тем дороже хлеб становится для клиента, и тем большая выгода от него получается для тех, кто работает в таком хлебном предприятии. На глазок оценив свой профессионализм, он подцепил вилкой кусочек мяса. Но прежде чем сунуть его в рот, задумался над ним, внимательно всматриваясь в него.

— Что-то не так? — насторожился я.

— Всё так… А жена твоя по правилам гуляш готовит?

— У неё техническое образование, высшее, и в кулинарном техникуме она не училась, ты же ведь знаешь это.

— Но я не знаю, знает ли она, что мясо в гуляш берут без костей.

— Понятия не имею. Я ведь сам в кулинарии — не в зуб ногой. Но она тут рядом, сходи и спроси.

— Неудобно. Вдруг не так поймёт, а меня ведь зубы свои беспокоят, а не её кухня. Вдруг о кость сломаю какой, а их и без того уже раз-два — и обчёлся.

— Гостя за столом хуже повара не бывает, — возмущюсь я, — а ты вообще зануда, ишь развёл пищевую демагогию. Не жадничай, и с твоими зубами ничего не станется.

— Дельный совет. Буду без мяса закусывать, одним хлебом. Так надёжнее. Наливай остатки.

И остатки мы допили, как и положено друзьям, дружно и без тостового многословия.

Он крякнул с видом хорошо сделанного дела, но только руки не отряхнул, чем обычно завершал хорошо сделанное дело, а взял вилку с кусочком мяса на ней и, как бы извиняясь, сказал:

— А с мясом я ещё не определился...

Нет, он точно испытывал моё терпение. И жевал ужасно медленно, прикрыв глаза и с видом большого знатока.

Ну, что ж, профессиональный повар, этого у него не отнимешь. Я представил, как он досаждал поварам и поварихам, пробуя общепитовскую кормёжку, приготовленную ими в бачках для простого трудового люда.

— В подливке нет сахара… А так, в общем-то, как в столовой.

— Сахар — белая смерть! А нам ещё пожить охота. Ведь у нас не каждый день за столом таките зануды сидят! — я уже раздражаюсь. — И потом, где ты видел, в какой стовой, чтобы в в гуляш сахар клали!?

— Нигде. Потому я и говорю, что он, как в столовой, и надо съесть его, чтобы он не досаждал нам общепитовскими воспоминаниями.

— Так у тебя, выходит, аппетит развился? Ах ты плут поваренный, может быть, самой высокой поварской квалификации.

Мы ели дымящийся гуляш в том его виде, в каком ему и полагается быть, когда он без особого сожаления заметил:

— Вот так, до чего водка людей доводит… Мудрые советы мудрейшего Авицены побоку, и спать будешь с полным желудком.

— И чёрти что будет снится, — подыграл я ему. — И как не стремись без обжорства лишний день прожить, а жизнь неизбежно после плотного ужина, который ты так и не смог отдать врагу, на один день укоротится, и этот день, исчезнувший в никуда, ничем не запомнится. Даже гречневую кашу, которая в какой-то мере заменяет мясо и которую на дармовщинку переел, не вспомнишь, когда проголодаешься.

— Да, голодный живёт мечтами о будущем, а не о том, что уже съел, — охотно откликнулся он. — Много дней было у меня в жизни, и верно, тысячи их не запомнились ничем. Их словно не было. Одна арифметика от них осталась. Но бывали и знаковые дни, и вот тебе, полагаю, сегодняшний на всю жизнь запомнится.

Он попал в самую точку. И так неожиданно, что я даже не успел сориентироваться, как дальше разговор продолжить, и ни возразил, и ни поддакнул.

А он продолжал:

— Ты думаешь, зачем я пришёл? Не надо, не надо досаждать мне твоими откровениями, — он приподнял руку, призывая меня к спокойствию. — Я пришёл только узнать, чем этот день запомнился тебе на всю оставшуюся жизнь. Как понимаешь, это не праздное любопытство, ты его спровоцировал своим быстрым возвращением. Так есть тебе, что вспомнить или и ты сбился с курса и вернулся без всяких воспоминаний, как мы прошлый раз?

— Вот по-трезвости я не знал бы, что тебе ответить, а уж по-пьянке выложу всё начистоту. И первое, что мне приходит на ум, — ведро.

— Какое ведро?

— Вот именно, какое? А у тебя никакого не было, — и я пошёл в атаку. — Это надо же, иметь катер и не иметь никакого ведра! Я понимаю, вокруг вода, озеро! Целое море воды! И вроде бы ведро без надобности. А воду чем вычерпывать?

— Да там есть ковшик!

— Не из катера, а из колодца.

— О, это уже твои проблемы. Я этот колодец видел краешком глаза, но даже в страшном сне мне не могло присниться, что ты собираешься воду из него вычерпывать. Я понимаю, человек может быть глуп, но не до такой степени. Так ты, значит, за ведром вернулся?

— Значит, так.

— А я тут, во дворе, утром с Аделью разговаривал. Очаровательная девушка. А какая грация! Даже моя жена полюбопытствовала: «Что это за красавица тебя охмуряла?». Замечу тебе, она редко так отзывается о молодых женщинах, боится, как бы какая не соблазнила меня. А порох в пороховицах ещё есть.

— Так о чём у вас разговор был в нашем дворе под приглядом твоей собственной супруги?

— О тебе. С тебя она начала тобой и кончила.

Мои уши малость краснеют. Я чувствую, как они стали разогреваться… О, мои уши! Столько лет им, а детская хворь оказалась неизличимой.

— Гадости всякие можешь мне не рассказывать. Я и без тебя знаю, что эта барышня способна на любые выдумки.

— Она ничего не выдумывала. Я с Ванечкой вышел во двор, а она тут как тут. Сама подошла, сама поздоровалась и говорит: «Вы такой положительный человек. Это во всем видно, особенно в том, как вы нянчитесь с внуком. А ваш друг совершенная противоположность вам: грубый и злой. И как это вы только с ним дружите?

— И что же ты ей сказал?

— Я сказал, два сапога — пара.

— А она?

— Она завозражала. Тогда я напомнил ей древнюю мудрость: «Скажи кто твой друг, и я скажу, кто ты».

— Правильно.Молодец! Ты, оказывается не только повар, но ещё и мудрец.

— Это так, и сдаётся мне, у неё есть инерес к тебе.

Я приложил палец к губам.

— Тихо. Вот об этом её интересе мы поговорим на улице. Ты что-нибудь слышишь?

Я тем же пальцем показал в сторону комнаты, в которой расположилась супруга.

— Ничего не слышу.

— Выключила телевизор, спать собралась.

— А моя так прямо под телевизор засыпает.

— У твоей уже возраст. В таком возрасте уже и чувства не играют и сонливость одолевает, едва присел или прилёг. По себе наверняка это знаешь.

Я не хотел его завести. Обозначил без всякой задней мысли, как мне казалось, хорошо известный обоим нам факт о притуплённых наших чувствах. Но окзывает, я с этим фактом поспешил и задел лучшие его чутва...

Было ещё светло, когда мы вышли во двор, и, чтобы во дворе никому не мозолить глаза, не сговариваясь, пошли в садик.

Садиком разграбленное здание с ободранной облицовкой и выбитыми стёклами теперь называли по привычке. Маленькие дети сюда уже не ходили, а большие собирались здесь с наступлением сумерек, и до темноты можно было никого не опасаться.

Мы сели под кустом боярышника на то, что когда-то было детской скамейкой.

И дед сразу включился:

— Ты меня рано со счетов сбрасываешь. Я ж тебе говорю, что у меня ещё есть порох в проховицах.

— Ты мне с этим порохом все уши прозужжал.

— А ты к этим моим словам как-то равнодушно относишься, вроде бы как мимо ушей их пропускаешь, и это заствляет меня повторяться.

— Да я вообще на эти твои слова никакого вимания не обращаю. Пустая бравада, и только. Я ведь и по себе уже могу судить, что такое возраст в этом деле.

— Вот именно! У тебя есть свое мнение, и оно в корне неверно. Но я сейчас разрушу твои стериотипы!

Его пьяная уверенность в себе ничуть не забовляла меня. Я ждал, когда он заговорит о грибах. Грибы меня волновали куда больше, чем интерес Ольги ко мне или его старческие сексуальные фантазии.

Но пусть выскажется. Нам некуда спешить.

Он долго готовился к речи. Наконец, слегка откашлившись, изрёк:

— Человек связывает свои надежды с определенными событиями, деяниями и даже праздниками. Надеюсь, тебе это знакомо. Ну, вспомни свою молодость. Мечтать умеют только молодые люди. У нашего старшего поколения — более практичный ум. Помыслы молодых людей чисты. Хизнь ещё ничему не научила их. Ученье — свет, а неученье — чёрный рынок, и светлое будущее, какая бы идеология и в каких бы загробных вариантах его не высвечивала, всегда будет смущать их умы.

Всё лучшее в этой жизни, по мнению большинства тех, которые еще ничего не успели нахапать, впереди, и Новый год здесь не исключение… Достаточно вспомнить, что в уходящем году мы желаем друг другу...

— До Нового года ещё тянуть и тянуть.

— Дотянем! Но я тебе расскажу о других, уже прожитых мною новых годах. Благо, что вспоинить есть что. Ну, а кто из нас, как проведет очередной праздник, это уж дело — сугубо личное, если праздник, конечно, не политический и не религиозный, а всего лишь общенародный.

Новый год, как, надеюсь, известно тебе, встречают по ночам, и угодил он в самую тёмную и почти в самую длинную зимнюю ночь.

Он начисто сбивает с толку все наши биоритмы, и, чтобы хоть как-то размаять себя и не дать уснуть окружающим, каждый из людей по своему сходит с ума. Многие это делают за закрытыми дверями в глухих ко всему происходящему в мире квартирах, и благородство затворников можно понять...

Мы с ней тоже хотели быть благоразумными.

Но не тут-то было. Зевота после боя Курантов и традиционного бокала шампанского не сморила нас. И что с нами сталось, можно передать только стихами.

«Я не знаю сам, что делаю...

Красота твоя, спроси её!

Ослепили груди белые —

До безумия красивые.

Ослепили белой жаждою…»

В общем, читай Фёдорова, у него всё подробно расписано, но не до конца. Пришлось мне перейти на есенинскую лирику.

«И, утратив скромность, одуревши в доску…», мы всю новогоднюю ночь провалялись в постели, словно у нас другого времени на это не было, или других ночей. Но так уж мы настроились, и сугубо личное взяло верх над всеми остальными праздничными соблазнами и массовыми гуляниями.

У любви долгих ночей не бывает. «Счастливые часов не наблюдают».

Наша ночь пролетела, как один сладкий поцелуй, когда, не отрываясь от губ милого человека, так и хочется воскликнуть: «Мгновение, остановись! Ты прекрасно!».

Но губы ищут губы в темноте, и если с них и срывались какие-то звуки, то это был сладострастный шёпот и стоны, прости, боже, праздник новогодний ещё не твой, и стоны были эротического свойства.

Когда рассвело, мы вдруг вспомнили, что не одни в этом мире и что, кроме нас, в городе должны быть еще хоть какие-то люди.

Мы выглянули в окно.

На улице — ни души.

Снег кружился и падал на опустошенные бутылки, на обгоревшие бенгальские огни, на взорванные хлопушки и на прочий праздничный мусор.

«Ах ты, ночь…Что ты, ночь, наковеркала!?»…

Ночью тут что-то творилось невообразимое, и как странно, что мы не только не видели, но и не слышали всего этого…

А теперь город словно вымер.

Случайный трамвай шёл совершенно пустым.

Но «раз трамваи ходят, значит, у нас был ещё социализм!». Народ, измученный им и празднеством дружно спал.

Первый день в новом году был выходным, и тишина стояла потрясающая.

А нам хотелось, чтобы новогодняя ночь длилась, длилась и длилась.

« — Ты комсомолец?

— Да!

— Давай не расставаться никогда!»

— Да уж, куда я теперь денусь...

Благородство так и пёрло из меня.

Мы не были комсомольскими активистами, как, наверное, и сам Светлов. Шумные показные комсомольские свадьбы для таких, как мы, партия не устраивала. Но членами мы были и комсомола, и профсоюза.

Ласковый теленок двух маток сосет, а о том, что хитрость — второй ум, у нас знает каждый. И каждый советский гражданин стремился быть членом чего-нибудь. На всякий случай. Как теперь в церковь ходят.

Когда мы с ней завели речь о членах только мужеского пола, то тут же выяснилось, что отныне я еще и член ее «кружка», и, чтобы окончательно утвердить меня в этом ее мнении, мы опять завалились в постель с вином, любовью и прочей ерундой, без которой в постели молодым никак не обойтись… даже в будние дни.

А второго был рабочий день.

Вся страна встала на трудовую вахту, а нам вставать не хотелось. Нам хотелось, чтобы… Да-да, про постельный вариант Нового года я уже тебе рассказал.

Не знаю, как теперь, а тогда всем желающим связать себя узами Гиминея давали по три дня на оформление брака… Мы использовали их по полной. Уже четвертого января ЗАГС всего за рубь семьдесят одну навечно соединил наши судьбы. А ведь еще вечером тридцать первого декабря у меня и в мыслях не было ничего подобного…

«Но бывает, что минута все меняет очень круто! Все меняет раз и навсегда…».

Как тут мне, убежденному агностику, не вспомнить еще одну цитату, которая, вроде бы, к атеистам никакого отношения не имеет: «Неисповедимы пути господни»… и еще одного поэта: «Только ночь с её странною мерой так могла подшутить надо мной»...

Вот уже без малого сорок лет каждую новогоднюю ночь мы пытаемся вспомнить, так ли «это» было у нас тогда, и ни разу не пришли к единому мнению.

Каждый раз, чтобы доказать свою правоту друг другу, все приходится проделывать заново… и, несмотря на полную самоотдачу, старание и прилежание, многократные повторы никого ни в чем не убеждают.

Споры разгораются с новой страстью… Страсти вспыхивают с новой силой. Тут тебе и аргументы, тут тебе и факты.

А Фа…кты — упрямая вещь. И напрасно она пытается убедить меня, что «нельзя войти дважды в одну и ту же реку»…и что у нас уже возраст, что я уже далеко не такой, как Володя Маяковсий, когда ему было двадцать два года…

Ну-ну!.. «Покой нам только снится», и не только в новогоднюю ночь.

«Есть ещё порох в пороховицах!»...

А вода в реке любви такая — аж дух захватывает. И в такой водоворот угодил вверх тормашками. А глубина! Умопомрачительная глубина! Не у всех седце выдерживает. Иной нырнет на такую глубину в уходящем году и вынырнет уже… в загробном мире.

«Мать честная!

Умирать так умирать!

Но хотел бы до кончины

Губы милой целовать!»

Он петухом прошёлся передо мной. Вне всяких сомнений, сорок лет назад он неплохо смотрелся, и экстерьер у него был не хуже, чем у ассонизатора и водовоза, и, может быть, кепи такая же была, как у поэта горлана-главаря.

— Молодой и красивый, говоришь… двадцати двухлетний, с высоко поднятой головой… Ну и что, что возраст!?.. «Небо, снимите шляпу, я иду!».

Он замолчал. Он ждал моё резюме.

— Я верю тебе, — твёрдо сказал я. — Такое выдумать нельзя, и раз в году ты ещё можешь. Но ты не сексгигант, на которых нынче мода. Ты лирик, и, как всякий лирик, у женщин никогда не пользовался спросом. Лучше расскажи мне поподробнее, в чём был интерес у этой барышни из «Третьего глаза» ко мне?

Ему потребовалось время, чтобы отойти от чувственных воспоминаний и переварить мой ответ. Он пережёвывал его, причмокивая и едва заметно шевеля губами. Но спорить не стал, видно, проглотил.

— Так говоришь, в чём у неё к тебе был интерес? — вскинул он на меня наглые глаза.

Я промолчал, а он сам себе бодро ответил:

— Да ни в чём! И вообще она тобой не интересовалась.

— О, ты уже не мудрец. Злопыхательство — удел дураков. Давай ближе к истине. Реабилитируйся.

— Ну, спросила, где ты? Из вежливости или из женского любопытства. Только и всего.

— И ты, конечно, раскололся.

— А что ж тут было скрывать? Сказал, что в Ильмень ушёл.

— И сказал, зачем?

— Да нет, конечно. Я не стал выставлять тебя посмешищем перед ней. Хоть она и из «Третьего глаза», но ещё в здравом уме. Сказал, что ты ищешь остров сокровищ. Ну, чтоб позабавить её, да и самому позабавиться.

— А она? — упавшим голосом пробормотал я.

— А она спросила: «Вы думаете, что в Ильмене есть остров сокровищ?» «О, милое дитя, — воскликнул я, — если бы в озере был остров сокровищ, эти сокровища я искал бы вместе с ним.»

Я вскочил на ноги.

— Дед! Ты представляешь, что ты чуть было не убил меня!

— Ты не в том возрасте, когда безответная любовь может сказаться на здоровье.

Он не только рассмеялся, но и заметно повеселел. Он почувствовал, что досадил мне, и радовался в открытую.

— Причём тут любовь, которой быть у нас не может, хотя бы потому, что интерес у нас друг к другу, совсем другой, нежели ты это себе представляешь. Он ближе к реальной ненависти, чем к какой-то эфемерной любви.

— Все классические романы о любви построены именно на этом единстве противоположностей. Одни более удачно, другие не очень, чтобы очень. Но в любом случае не спеши с выводами. Время покажет, а оно утверждает книгами классиков: от ненависти до любви — один шаг.

— Выбрось этот бред из головы. До Нового года ещё далеко, и до него нет праздников с интимной аранжировкой. Я ведь не шучу. Меня чуть было не пристрилили.

Лицо Ефима Афанасьевича вытянулось и приняло плаксивое выражение.

— Думаешь, опять эта банда? А как же разбившийся катер?

— Не знаю, как чувствует себя разбившийся катер, но банда была совсем другая, и по численности, и по вооружению, и по личному составу, а вот наводчица, полагаю, всё та же. И что же ты ей сказал про остров сокровищ, который якобы я ищу? Только-начистоту.

— Начистоту так начистоту. За мной дело не станет. Лишнее, конечно, я брякнул. Ради смеха. А вышло, говоришь, тебе боком?

— Ты не винись, а скажи мне, что ты лишнее брякнул.

— Она спросила: откуда у тебя такая уверенность? Ну, что остров сокровищ на Ильмене есть. Ну и я, чтобы не выставлять тебя окончательным дураком, сказал, что ты нашел остров с колодцем, полным воды, и думаешь, что когда немцы отступали, они в этот колодец побросали награбленные в тех краях изделия из золота и серебра, полагая, что скоро вернутся, и всё переправят в Германию.

— Да, врать ты горазд. А она не поинтересовалась: откуда у меня такие сведения.

— Спросила. Я сказал: от местных. Что сам ты с этих краёв, и такая легенда в своё время тут ходила.

— Вот именно это и сработало. Поясняю тому, кто ещё ничего не понял. Последние твои слова убедили её в реальности сокровищ. Она сразу заторопилась, и сказала: хорошо бы ей, как журналистке, поговорить на эту тему со мной.

— Точно, так она и сказала. И вот ещё визитку свою оставила. Цветная. На ней и адрес, и телефон, и даже маленькая фотокарточка, тоже цветная. Но на самом деле, живьём, она выглядит куда привлекательней.

— А ключ от квартиры она не оставила?

— Нет. Наверное, это ещё у современной молодёжи не принято. Но визитку просила вручить тебе. — Он извлёк из кармана брюк маленькую бумажку. — Вручаю!

— А что, — взяв прямоугольную карточку, я стал рассматрвать фотографию. — Ей-бо, хороша мордашка, и у физиономии такое честное выражение лица, что невольно оторопь берёт. А ты вот...

— Ну ладно… Я уже понял: болтун — находка для наводчицы. Расслабился. Уж больно она хороша. И, несмотря на этот её грех, а хуже прдательства ничего более подлого в мире нет, я до сих пор очарован ею.

*

Мы уже возвращались, и как бы говорить уже не о чем стало, когда он, глядя себе под ноги, обронил вместе со вздохом:

— Слышь, Фёдор Павлович, с тяжёлым сердцем я иду домой.

Я догадывался, что он держит на уме, но сказал совсем другое:

— С чего бы это так оно у тебя вес набрало? Водка не палённая, старорежимная. Тут тебе и беспокоиться не о чем.

— Другое меня смущает. Уж больно я несерьёзно отнёсся к твоему хобби, получается, вроде бы бросил товарища в беде да ещё беду на него накликал.

— Не бери это в голову, всё обошлось.

— Нет уж, не говори! Страху ты там один наверняка натерпелся. А был бы я рядом, страх пополам пришлось бы делить, а значит, не так бы боезно тебе было. Стреляли-то хоть в воздух? Предупредительные хоть выстрелы были?

— Выстрелы были предупредительные. Но только не в воздух, а из воздуха по земле.

— Это как так?

— А вот так, что даже земля у меня под ногами вскипела, как твои борщи когда-то в твоих больших общепитовских кастрюлях.

— Этого никогда у меня не было. Если бы ты хоть немножко соображал в поварском деле, тебе такое не пришло бы на ум. Борщ не кипятят. Свёкла обесцвечивается, теряет вкус и аромат, и вместо борща получается бурда — неси на помойку. Борщ состоит из отдельно сваренной свёклы и отдельно приготовленных щей, да готовят их так, чтобы капусту не переварить. Дилетанту или какой-то неумехе лучше не браться за приготовление борща. Следующий раз, когда мы с тобой поедем на этот чёртов ведьмин остров, я такой борщ сварганю, что тебя от него за уши не оттащишь.

— Следующего раза у нас уже не будет.

— Так обиделся?

— Взорвали остров.

— Да ну!? Ракетой воздух-земля?

— Тебе шуточки, а мне не до шуток было. Представь себе, лежу я на травке в одних трусах, ноги растопырил, руки разбросал, загораю, значит. И вдруг вижу, небо, доселе чистое, всё усеяно чёрными точками, и точи эти прямо на глазах растут, увеличиваются в размерах. Представь себе, какого мне было, когда я понял, что это воздушный десант со всей своей боевой техникой на меня падает. Сначала я подумал: началась война, и бросился к катеру с воплями; «Спасайся, кто может!». И вот тут-то земля вскипела передо мной. Я остановился и сделал, как ты говоришь, хенде хох.

— Так немцы говорят.

— Не от них, а от тебя я эту фразу слышал.

— Ну да суть не в этом. Дальше что было?

— А дальше было, как ты говоришь. Свалились они, как снег на голову, и главный их командир скомандовал:

«Сержант, придайте ускорение кладоискателю!»

Тот и рад отличиться перед большим начальником, ловко повернул меня лицом в нужную сторону и изысканным солдатским пинком отправил к катеру. Скорость была настолько большой, что я перелетел через борт в кокпит, завёлся и тут же смотался.

— Так ты даже не знаешь, нашли они клад или нет?

— Я не стал испытывать судьбу.

— Да, излишнее любопытство при таких обстоятельствах вполне могло стоить жизни.

— И я так рассудил, и уже издалека видел, как они, заметая следы, пропахали кассетными бомбами остров вдоль и поперёк.

— Особо не огорчайся. На Ильмене много необитаемых островов, нам есть, где разбить бивак и порыбачить, и в следующее плавание я возьму с собой ведро. У меня есть хорошее двенадцати литровое ведро, железное.

— Теперь оно будет без надобности.

— Ну, это как сказать. А вдруг нам опять попадётся остров с колодцем, и тебе вздумается повычерпывать воду из него.

— Вот, видишь, ты уже шутишь, — сказал я, пожимая ему руку на прощанье. — А сердце, как? По-прежнему тяжёлое или полегчало?

— После того, как ты мне рассказал голливудский блок-бастер, от сердца отлегло.

Он ушёл в подъезд более чем в хорошем настроении и, поднимаясь по лестничным маршам, что-то бормотал сквозь смех в мой адрес.

Естественно, он не поверил ни единому моему слову, а ведь я почти не врал и, кажется, я не только его развеселил, но и заинтриговал.

*****************************

Продолжение следует.