Глава !3

Сначала надо в воду залезть, а потом утонуть.

А у тебя получается наоборот.

***************************

13

*********

Над нами опять висел жаворонок… А был уже август, и жаворонок пел не так радостно, как это он делает в начале лета.

Мы млели на солнце и разговор вели лениво, сквозь полудрему.

— Ксюш, скажи, что сбудется нынче со мною?

— Поступишь в институт.

— Это приятно слышать за день до первого вступительного экзамена, но только я очень в этом сомневаюсь. Если я и приобщался здесь к наукам, то только к одной, которую воспел Назон, за что страдальцем кончил он свой век недолгий, безмятежный… А дело идет к тому, что я повторю его печальный опыт.

— Не дрейфь! Не повторишь. Петь ты не умеешь, только хнычешь.

— Ну-ну… твоими бы устами… А скоро ль на радость соседей-врагов я засыплюсь могильной землею?

— Человек должен так жить, как будто бы у него впереди целая вечность, и не думать о смерти.

— Ты мне эту пропаганду брось! Если бы я знал, что умру через год-другой, то и в институт не стал бы поступать. Зачем зря маяться и отказывать себе во многих земных удовольствиях. Живем, милая, долго ли, коротко ли, но всего один раз, и прожить надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно потраченные годы.

— И чем бы занялся в таком случае?

— В каком?

— Ну, если бы узнал, что через год-другой будешь котлы в аду осваивать?

— Дверью хлопнул бы!

— Это какой?

— Ой, до чего ж ты невежественная гадалка. Так образованные люди говорят, подразумевая под этим действом какую-нибудь пакость, которую можно сотворить ближнему, уходя из жизни.

— Ты их и без того много сотворишь… тем более, что времени у тебя для этого будет предостаточно.

— Значит, можно со спокойной душой поступать?

— Можно, со спокойной душой и с моей помощью.

— Эх, милая, в институт попасть — это тебе не от сглазу заговорить. Тут, милая, знания нужны.

— Вот чего не могу тебе добавить, того не могу. Учиться надо было, а не балбесничать в школе целых десять лет.

— Я поднялся на локте, с сожалением посмотрел на прорицательницу.

— Одиннадцать… Я в первом классе два года сидел. Малокровия. От голода на уроках в обморок падал. Время такое было — голодное. Но суть не в этом. Вот если бы все одиннадцать лет я был бы такой целеустремленный, как сейчас, — не пришлось бы мне теперь мандражировать.

Она рассмеялась.

— У кого что болит, тот о том и говорит. Скоро роса выпадет, солнце уже остывает… Пойдем в подполье, я тебе англичанку покажу, которая будет принимать экзамены.

— У тебя, что, ее фотография есть? — удивился я.

— У меня есть кое-что получше фотографии.

Она вскочила на ноги и, не оборачиваясь, пошла к своему логову.

До росы еще было далеко, и солнце еще припекало славно, и можно было бы еще пожариться, но она решила наоборот, и я не стал перечить. Да и любопытство взяло верх над моей ленью.

У лаза мы оказались одновременно. Моя прелестная колдунья ткнула пальцев в пустое ведро.

— Принеси воды из озера! Да зачерпни на глубине, не замутненную волной!

Я зябко поежился.

— Это, что ж, выходит в воду надо лезть?

— Ну, если не соображаешь — сигай! А так у тебя лодка есть.

— Лодка у тебя есть, а у меня тут ничего нет, — проворчал я, направляясь к плоскодонке.

Когда я спустился с водой в подполье, в тяжелых подсвечниках горели свечи, а между ними стоял медный таз. Ксюша вылила в него воду и сказала:

— Смотри!

Я почувствовал, что меня ждет что-то необычное, и безропотно склонился над водой.

— Что видишь?

— Отражение свечей, их пламя...

— Вот и вглядывайся в это пламя и смотри сквозь него и ни о чем не думай! Думать буду я.

Почему-то во мне ничего такое не заговорило, что могло хоть как-то подтолкнуть меня к соответствующей реакции на подобный выпад. Наверное, в тот момент любопытство властвовало надо мной, а оно, даже у осторожных зверей, бывает иногда сильнее инстинкта самосохранения.

Я сосредоточил все свое внимание на отраженном пламени. Огоньки слегка померцали и, словно поколебавшись немного, начали расплываться в воде. На их месте сначала появились большие черные глаза… А потом я увидел лицо молодой женщины...

Видимость была прекрасной, и лицо было красивым. Я хорошо разглядел его и запомнил.

И тогда изображение резко уменьшилось, словно переместилось вдаль, женщина теперь была во весь рост, а рядом с ней появился я. В руках я держал абитуриентскую книжку и раскланивался перед незнакомкой. По всему было видно, что я не просто раскланиваюсь, а рассыпаюсь в комплиментах.

— Ишь как лебезишь, за пятерку отмываешься.

Я никак не отреагировал на это ехидное замечание моей зловредной волшебницы. Все еще некогда было думать о самолюбии. Я как зачарованный смотрел в таз.

— Ну, прямо настоящий телевизор! — восторженно прошептал я. — Только звука жаль, что нет.

— Мое устройство никакого отношения к технике не имеет, тут все гораздо проще, — засмеялась Ксюша. — Это… — и вдруг она замахала руками над тазом и закричала. — Сгинь, дура! Куда ты прешься?!

За моим изображением дрожала голова Люськи. Едва я только увидел ее, Ксюша тут же задула свечи. Мы оказались в полной темноте, и темнота растворила в себе все, что нас окружало.

— Зачем, — разочарованно произнес я. — Это же было так забавно.

— Ты видел, кто там появился? — с отчаяньем в голосе спросила Ксюша.

— Ну, видел. Ну, Люська. Ну, что из этого?

— Я же говорила этой дурехе, чтобы она всячески избегала тебя. Я за нее жизнь, может быть, свою отдала, а она сует голову в пекло.

— Ну, это уже невыносимо. Что я, прокаженный какой-то? Неужели ты не понимаешь, что все твои рассуждения вместе с этим тазом — вздор чистейшей воды! Ты — прекрасная артистка, и все великолепно изобразила. Зрелище что надо! Бесспорно, ты владеешь гипнозом и, видимо, неплохо владеешь. И утешься этим. А все твое гаданье — антинаучно! Мы живем в причинном мире. Сначала должна быть причина, а потом следствие. Понимаешь, сначала надо в воду залезть, а потом утонуть. А у тебя получается наоборот. Сначала человек тонет, а потом в воду лезет. Смешно и глупо.

— Глупо, — вздохнула она. — Но как быть с этой девчонкой… она еще не в воде, а уже все равно что утонула…

— Как раз она уже в воде по твоей милости, — засмеялся я. — И если ты не утопила ее в своем тазу, то я уверен, ей ничто не угрожает. — Я обнял женщину. Ее тело источало аромат луговых трав. — Ну, будем надеяться, что она не утопла с твоей помощью. Ведь вся эта дурь твоя у тебя — из ревности.

— Будем, — только и успела прошептать Ксюша.

Мои губы нашли в темноте ее заждавшиеся губы...

Утром она проводила меня до самого шоссе. Я бросился было голосовать, но она сказала:

— Подожди, это — не та машина!

— Чем она не «та», если идет в сторону Новгорода?

— Не знаю, но тебе на ней лучше не ехать.

Я не стал спорить. Все-таки как бы я не относился к ее сверхъестественным способностям, она, независимо от моего отношения к ним, часто попадала пальцем в небо. И потом перед экзаменом каждый испытывает страх, который часто бывает суеверным, и у некоторых переходит даже в «медвежью» болезнь. В общем, я решил всецело довериться своей немного переоценивающей свои возможности колдунье.

Она долго пропускала машину за машиной, я уже начал нервничать, когда она наконец подняла руку. Шофер словно только и ждал этого. Он тут же, не колеблясь, остановил грузовик.

— До Новгорода? — спросил я.

Он распахнул дверцу, приглашая сесть, и широко улыбнулся:

— Хоть до Ленинграда!

— О, — радостно воскликнул я, — это то, что мне и надо! Молодец, Ксюша! Что-что, а нужную попутку ты умеешь угадывать!

Уже из кабины я махнул ей рукой, и грузовик, приняв мой жест за сигнал к движению, покатил вперед.

— Мать? — поинтересовался шофер.

— Да нет, — поморщился я и неохотно солгал. — Родственница… В гости приезжал.

Я всегда неприятно себя чувствую, когда вынужден лгать, и потому, не желая продолжать диалог, уставился на дорогу. Шофер понимающе кивнул, произнес многозначительно «А» и больше ни о чем не спрашивал.

Какое-то время мы ехали молча, и также молча он свернул в лес на проселочную дорогу.

Отклонение от маршрута насторожило меня. Я беспокойно покрутил головой, но, как это и полагается, в лесу, кроме леса, ничего не увидел.

— Куда мы едем? — с тревогой посмотрел я на водителя.

— Да тут в деревню одну, — уклончиво ответил он.

Такой ответ меня явно не устраивал.

— А долго это будет? — попытался уточнить я. — Мне ведь на экзамен надо.

На этот раз он вообще никак не ответил на мой вопрос, а сам в свою очередь спросил:

— Студент, что ли?

— Еще только поступаю, — неохотно сказал я, чувствуя, что дело имею с каким-то инфантильным идиотом.

— А-а, — опять он аакнул многозначительно и через километр-другой поинтересовался: — А тогда почему налегке?

— Потому что знания вот здесь! — сердито постучал я по собственному черепку, — а книжка абитуриентская в кармане! — и полагая, что он меня недопонял, пояснил: — Для поступления в институт этого вполне достаточно.

— А-а! — скучно протянул он и глянул на небо влево от себя.

Я тоже посмотрел в его окно и увидел черную тучу. Она уже ползла по вершинам деревьев, уже собиралась закрыть собой солнце, и во мне все опустилось… Дорога была отвратительной, одни колдобины да глина… Стоило дождичку чуть-чуть смочить ее и мы уже не смогли бы отсюда выбраться.

— Ого! — испуганно воскликнул я, и почти тут же на нас обрушился ливень.

Шофер никак не отреагировал ни на мое испуганное «ого», ни на проливной дождь. Он невозмутимо вел машину, пока она не застряла в большой и свежей луже.

Он буксовал и раскачивал грузовик под проливным дождем.

Я даже в какой-то момент подивился его упорству и, может быть, за все время дороги впервые с уважением посмотрел на него.

Но вот на небе снова засияло солнце. Тогда он выключил мотор и скомандовал:

— Бросай хворост под колеса!

Не задумываясь, я выскочил из машины, и тут же мои ноги поехали по скользкой глине, и я оказался под передним колесом грузовика.

Когда я выбрался на обочину дороги, с меня стекала желтая вода… Я готов был заплакать, а шофер смотрел на меня так, словно никакой трагедии и не произошло, а если что-то и случилось со мной, то всего лишь только то, что он и ожидал.

Проклиная Архирееху за этот маршрут и за этого дурня, я пошел собирать сушняк.

Теперь я не сомневался, что она хвастала больше, чем могла сделать, и что мне на экзамене надо рассчитывать на самого себя, а не на везение, которое у меня ассоциировалось с волжебством, с колдовскими возможностями совершенно безответственной и самовлюбленной деревенской дуры.

И только. И помнить, что чудес на свете не бывает.

Теперь у меня каждая секунда была на счету.

За секунду я мог перевернуть страницу учебника, а пока что, со времен выпускных экзаменов, ни одной не перевернул… Да, я здорово переоценил возможности хвастливой Архиреехи. И времени что-то исправить почти не оставалось.

Я спешил и еще больше вымазался. С меня лил пот и стекала грязь, когда я подошел к машине с большой охапкой сушняка.

Шофер, положив ноги на руль, спокойно потягивал вино из бутылки. Видать, его уже захорошило, и нахальные глаза смотрели на меня, хитро поблескивая, и с откровенной наглостью.

Я бросил хворост на землю.

— Ты, что, дальше не поедешь?

— Нет смысла! — осклабился он. — Из этой ямы выедем, в другой застрянем. Вечером здесь трактор ходит, дотащит нас до деревни.

Я готов был вступить с ним в кулачный бой, и вступил бы, но природа наделила меня умом, и я понимал, что всех наглецов таким образом не проучишь, а этот еще и рассуждал правильно.

Я плюнул зло себе под ноги и пошел в сторону большака.

Я вышел на шоссе, когда уже стемнело. Ночью машины неохотно берут попутчиков, особенно с большой дороги. И если к этой шоферской психологии прибавить мой костюм, который хоть и высох, но имел ужасный вид, то получалось, обижаться мне было не на кого, кроме как на одну Архирееху...

В конце концов с быстрого шага мне пришлось перейти на легкий бег трусцой, и я почти до самого Новгорода бежал. Только за не сколько километров от города меня подобрал какой-то добряк и бесплатно подбросил на своей легковушке до вокзала.

Спасибо ему! До отправления поезда оставались считанные минуты. Своим ходом я наверняка опоздал бы...

Едва я почувствовал твердое сиденье жесткого вагона под собой, как сразу же уснул.

Меня разбудила проводница уже в Ленинграде.

Шагнув на перрон, я первым делом посмотрел на грязные вокзальные часы.

Сам я был не чище. Но на мытье и чистку времени уже не было. Часы показывали тринадцать часов шестнадцать минут. Экзамены, согласно расписанию, заканчивались в четырнадцать ноль-ноль.

Бодрой рысцой я пронесся по перрону, через вокзал выскочил на улицу.

Мои финансы давали возможность пользоваться только самым дешевым общественным транспортом… Трамвай стоял на остановке. Я подбежал к нему.

— До техноложки идет?

Из вагона несколько голосов ответили:

— Идет, идет!

И трамвай тронулся. Не мешкая, я вскочил на подножку и вскоре был возле института. Уличные часы показывали без девятнадцати минут четырнадцать.

Ругнув про себя как следует Архирееху, я вбежал в фойе и помчался вверх по широкой красивой лестнице.

Не успел я одолеть и несколько ступенек, как услышал за спиной знакомый голос:

— Федя! Федя!

Я оглянулся, не сбрасывая скорости. Следом за мной бежала Люська Горелова.

— Ты откуда взялась? — не давая себе времени удивиться и продолжая бег, спросил я.

Она, тоже не останавливаясь, ответила:

— А я сюда же поступаю!

— А?!

Моя физиономия в этот момент по тупости, наверное, ничуть не отличалась от морды нахального шофера, который завез меня в лес.

— И на твой факультет! — бодро отчеканила Люська.

Я невольно остановился.

— А… ты откуда знаешь, что я поступаю в этот институт да еще на свой факультет? Я никому нашим не успел об этом сказать. Я ведь еще и дома не был.

Люська поднялась на несколько ступенек и свысока посмотрела на меня.

— А это просто, Холмогоров! Я знала, что ты далеко от вокзала не поедешь...

А! — опять сказал я, как тот шофер с идиотским уклоном, и, обогнув Люську, снова бросился бежать вверх по лестнице.

Мне тогда было как-то не до соклассницы, я рвался сдать английский… ну, хотя бы попытаться сдать...

— Ты куда не туда! Наша аудитория внизу.

И она побежала вниз. Я развернулся, догнал ее, и теперь мы бежали рядом.

— Ты еще не сдала? — поинтересовался я.

— Нет, сдала, хор.

— А куда бежишь?

— Показать тебе комнату.

— Сам найду!

— Быстро не найдешь! Там настоящий лабиринт. А «англичанка» сказала, ждет только до четырнадцати.

— Ну, тогда газуй!

Ловко лавируя между праздно шатающимися абитуриентами, мы в миг добрались до цели. Люська открыла дверь, и я, ничуть не притормаживая, влетел в большую комнату. И сразу встал как вкопанный. На меня смотрели знакомые черные глаза...

«Англичанка» была в точности такой, какую я видел в архиреехином тазу. Та же короткая стрижка, те же иссине-черные волосы, со вкусом и хорошим мастером уложенные… Бледное лицо блондинки и чистокровной горожанки...

Прелестные едва заметные усики над верхней пухлой губой… И ко всем этим прелестям и красотам — высокая грудь, покатые бедра и сильное, стройное тело здоровой бабы.

Не все я рассмотрел в тазу при свечах, кое-что увидел только теперь. Но все, что я увидел, и само совпадение, и красота молодой женщины, так меня поразило, что я стоял как олух царя небесного не в силах произнести ни единого слова.

Я только смотрел на нее во все глаза, и в глазах моих были восторг и отчаянье.

О, проклятая Архирееха! О, прекрасная «англичанка»… Как же я влетел сюда, не мытый, не бритый, не чесаный?!

А Люська куда смотрела? Хоть бы пыль с меня выбила эта комсомольская активистка!

— С вами что-то ужасное произошло, — сочувственно сказала «англичанка». — Я вижу вам сейчас не до экзамена.

Боже, но почему попы в средние века не уничтожили поголовно всех ведьм!

— Вы уж спросите, — залепетал я чуть слышно. — Я столько труда положил… столько труда… я готов.

Что вы, что вы! — встревожилась немного «англичанка». — Вы не так меня поняли. Я не сомневаюсь, что вы — готовы! Из таких, как вы, и выходят Ломоносовы! Помните: «Ноги босы, грязно тело и едва прикрыта грудь… — это многих славный путь.»

Гнев на Архирееху и стыд горячей волной захлестнули меня. Я жутко покраснел.

— Вы не смущайтесь… Это я к слову. Дайте вашу зачетку.

Я в полной растерянности достал абитуриентскую книжку. Она неплохо сохранилась, несмотря на купание в луже и дождь.

«Англичанка» взяла ее и склонилась над столом, грациозно изогнувшись.

Если бы она сидела… а она стояла… И стояла в классической позе для бездуховного сношения.

Что там она выводила в книжке, меня уже не интересовало. Я смотрел на ее ягодицы самой что ни на есть нужной спелости, и мои мысли неслись вперед, обгоняли время, и я думал о том, чему, как мне тогда казалось, и сбыться-то не суждено...

— Я поставила вам «отлично», — распрямляясь, сказала она, — и не возражайте! Я вижу, вы — юноша честный, благородный, и внутренне протестуете. Но это не мой каприз. Вам, юноша, никогда не пригодится ни хороший, ни плохой английский. Мы живем за «железным занавесом», к иностранцу вас и на пушечный выстрел не подпустят, а сами с собой мы можем успешно общаться и на русском. Так что смысл не в том, готовы вы или нет, а в том, что нет смысла закрывать дорогу в институт «Ломоносову» только потому, что он не знает того, чего в общем-то, и смысла нет знать., и что, в общем-то, и сам Ломоносов не знал, но это не помешало старику стать академиком.

— Спасибо! От всего сердца — спасибо! Жаль, что английский — всего-навсего великолепное исключение! Вот если бы все такие понимающие преподаватели были! Ведь у меня еще впереди — четыре экзамена! А зачем химику знать математику, как когда-то её знал Эйнштейн, или писать сочинения так же хорошо, как когда-то Толстой писал романы.

Она опять склонилась над столом, резко обозначив ягодицы, и мое воображение опять понесло меня черти куда...

— Вот вам мой телефон, если потребуется моя помощь— звоните! Действительно, тут надо некоторым буквоедам вправить мозги. Из института человек выходит не с должными знаниями, а с дипломом о высшем образовании, и он, а не знания, определяет дальнейшую судьбу бывшего студента.

Я осознавал, что говорю не то, что следовало бы говорить в подобной ситуации. Но она!.. Спиртным от неё не пахло.

Мне ничего не оставалось, как рассыпаться в благодарностях.

Рассыпавшись в них, румяный от счастья и от сильного сексуального возбуждения, я выскочил в коридор. Прижался спиной и затылком к холодной стене и несколько секунд приходил в себя.

«Похоже, Архирееха сделала из меня больше, чем мужчину, — подумал я. — Ведьма явно перестаралась… или понятия у неё о мужчинах и студентах по-деревенски примитивные.»

Но Люська не дала мне поразмышлять на эту тему. Она стояла передо мной и бомбила меня своими нелепыми вопросами:

— Не стала принимать? Выгнала?...

Я протянул ей абитуриентскую книжку. Увидев «пятерку», она вытаращила глаза.

— Тебе, Горелова, — гордо сказал я, — как комсомольскому вожаку следовало бы знать, на что я способен!

— А я, Холмогоров, никогда и не сомневалась в твоих способностях! — не менее гордо возразила она. — И уверена, что благодаря своим способностям, а не знаниям, ты поступишь в институт.

— Ты что это меня за проныру считаешь? — обиделся я. — Шла бы ты Люська… Чего ты привязалась!

— А я к тебе и не привязывалась! Я ведь за тебя как за товарища по классу болею, вот и все!

— Классовая солидарность, так сказать, — ехидно усмехнулся я. — И все же держись от меня подальше. Тебя же предупреждала одна женщина об этом.

Люська изменилась в лице. Мои слова попали в точку, болевую...

— Ты откуда про это знаешь? — прошептала она. — Я ведь никому этого не говорила.

— Методом дедукции… ну, тем самым, которым Шерлок Холмс пользовался, когда ловил преступников, и ты, когда вычислила в какой институт я буду поступать.

— Но это же был сон… только сон… А разве можно сон вычислить? — пробормотала совсем растерявшаяся Люська.

— Можно, если знаешь повадки тех, с кем общаешься! — твердо сказал я.

И уж теперь, вытянувшись во весь рост, широко шагая, гордо удалился.

……………………………

На следующий день я шел по высокому разнотравью, не знавшему косы, мял цветы и радовался жизни. Ксюшу заметил издали. В своем любимом красном платье до пят она сидела на большом валуне, обхватив колени руками, и задумчиво смотрела в бесконечную синюю даль.

За ее спиной, едва касаясь раскаленным ребром спокойной воды Ильмень-озера, стояло огромное красное солнце. На фоне его остывающего диска, в его ореоле, Ксюша выглядела как всякая нормальная святая. И лик был бледен, и глаза были наполнены бездонной нечеловеческой грустью.

Я уловил, почувствовал перемену в ее настроении, но никакого значения этому не придал.

— Не вижу восторгов! Не слышу туш! — завопил я радостно, подходя к ней. — Ты как в воду смотрела! Пятерка! Принимала та же самая «англичанка», что была у тебя в тазу! Ни слова по-английски не спросила!.. А я как-то вот не сообразил купить ей цветы.

— Цветы ты мог бы купить и мне.

Я рассмеялся. Я искренне удивился.

— Зачем они тебе?! Вокруг такое разноцветье! Протяни только руку.

— Не ты их сажал, не тебе и руки к ним тянуть! — сердито сказала она.

— Они ничьи! — резко возразил я.

И упал в траву у ее ног. Развалился на траве. Раскинул руки и ноги. Земля была теплой, небо — безоблачным, и вечер необычайно тихим.

Хорошо! — воскликнул я. — Благодать здесь. А там асфальт, камень… И ты не злись из-за этих цветов. Следующий раз принесу.

— Я не из-за них, — вздохнула она. — О них так, к слову, сказала… Перестаралась я, Феденька, малость… Увлеклась… понаделала дел… А исправить уже ничего не могу. Вот уж действительно, любовь оболванивает. Даже ведьма ничего не может ей противопоставить.

— Значит, ты всё-таки была влюблена в меня?

— Была-была, и изменила твой путь на другой, не предначертанный тебе судьбой.

— Ничего ты не изменила и ничуть не перестаралась, и ничего не надо исправлять. Я к этому стремился, и первый вступительный экзамен сдал с триумфом. Триумф был настолько ошеломляющим, что даже Люська мне позавидовала. Уж кто-кто, а она-то думала, что на английском я спекусь. Но я отшил её, как ты и советовала, — беззаботно потягиваясь, заявил я. — А что касается любви, так это точно, — от неё глупеют бабы, и с машиной ты оконфузилась. Но тут уж действительно ничего не исправишь. Как говорится, поезд уже ушел.

— С машиной как раз все получилось как надо.

— Это как понять? — подозрительно покосился я на нее.

— Ну, я тебя специально посадила к такому шоферу, — с деревенским простодушием ответила она.

— Ты, что же, его знаешь?

— Впервые видела. Просто иногда я знаю, что у человека на уме. Прибавь к этому дождь, который собирался, качество наших дорог… Ну, в общем, Феденька, должен же ты был попотеть за пятерку!

Во мне все вскипело. Я вскочил на ноги и, задыхаясь от возмущения, прошипел, как гусак:

— Да ты же могла такую свинью подложить мне со своими шуточками!

Она безмятежно передернула плечами.

— При всем желании — уже не могла. Я могла только усложнить твой путь, что и постаралась сделать. А экзамен у тебя уже был сдан, мы это с тобой вместе видели. Тебе нужно было только зафиксировать результат в книжечке.

— Да ты что, совсем рехнулась!? — меня переполнял праведный, как мне казалось, гнев. — Я же тебе уже говорил и еще раз повторяю: нельзя утонуть, а потом залесть в воду! Неужели ты настолько темная, что даже таких простых вещей не понимаешь? Из-за твоей глупости я мог целый год потерять!

— Не переживай из-за ерунды, ты потеряешь еще больше… Твои потери ещё только начинаются.

— Чего-чего? — насторожился я.

— Ничего, что слышал!

— Я слышал, что поступлю в институт!

— И поступишь!.. Только отвяжись от меня.

Она сказала это без гнева, почти равнодушно, и вдруг соскочила с камня. Подпрыгнула, как девчонка, на одной ноге, на другой… сделала какие-то странные пируэты в воздухе и, глядя на меня посветлевшими, почти веселыми глазами, неожиданно бойко запела:

— А ведьме крылья не нужны! Она — не ангел и не птица, и может в воздухе носиться и на метле, и без метлы!

— Ну, ты даешь! — проговорил я, не зная, удивляться или злиться на то, что видел и слышал.

— А стихи, Феденька, я сама сочинила! — встав передо мной, как цапля, на одной ноге, гордо заявила она.

— Я не знал, что у тебя такие таланты, — со злой иронией проворчал я.

Но она, видимо, не уловила в моих словах вообще никакой иронии и продолжала хвастаться, пританцовывая:

— Это еще не все! Я еще могу на гармошке играть, балалайкой потешить...

Я слушал ее и ужасался тому, что слышал и видел. Я словно прозрел. Словно пелена спала с моих глаз. Вместо любимой женщины передо мной была обычная деревенская дура. К тому же уже старая, потрепанная жизнью и мужиками. «Боже! — взвыл я, стараясь подавить этот вой в себе, не дать ему вырваться наружу. — Да кто же я? Что же я? Зачем я здесь? С чего это вдруг докатился я до такой вот жизни!...»

**************************************