Глава 17

«Подожди, пройдёт два-три дня,

и она снова будет стремиться к тому, через что уже прошла».

****************

17

******************

Ксюша сидела на краю моей кровати и грустно смотрела в черное окно.

Ее такое неожиданное появление у нас в общежитии среди ночи не удивило меня и не встревожило.

Я поднялся с постели, сел рядом. По старой дружбе положил руку на красное платье, чуть выше колена.

Она медленно повернула голову в мою сторону и, как-то странно глядя сквозь меня, сказала:

— Безобразничаешь тут. Половым разбойником заделался.

— Разбойники грабят и убивают. А я ведь только изнасиловал женщину, которая сама того хотела. Вечно ты всё передёргиваешь. Подожди, пройдёт два-три дня, и она снова будет стремиться к тому, через что уже прошла.

— Я с тобой чикаться не стану. Я сделаю из тебя импотента.

— Каким образом?

— Без физического насилия. У нас — свой метод. Каждый раз, как только ты вздумаешь пойти на сближение с чужой женой, тебе будут ставить клизму. Улыбаешься! Ты ещё не знаешь, что такое клизма. Клизма очень хорошо помагает от всего. Ты же можешь убить Леночку. Ты станешь убийцей, сам того не желая. Елена Васильевна ещё неопытная женщина, и в случае беременности, чтобы не предавать свой блуд огласке, решится на подпольный аборт. Смотри, что будет. В окно смотри!

Я посмотрел… Увидел квартиру Елены Васильевны… В комнате стоял гроб… Она сама лежала в гробу, а над ней в глубокой печали склонился мужчина...

— Одумайся! — над самым моим ухом зазвучал голос непрошенной гостьи. — Сколько их, молодых и красивых, пало жертвой подпольных абортов! Но смерть не избавит её от безжалостной людской молвы. Наоборот. И все будут показывать на тебя пальцем и говорить друг другу: «Вот её убийца!» Не какая-то подпольная бабка, а ты! Ты будешь прятать от людей глаза. Забьёшься в угол, но от себя ты не сможешь спрятаться.

— А нельзя ли как-нибудь по-другому это уладить? Без клизмы и без того, чтобы не делать меня импотентом. Мне кажется, ты просто злобствуешь. Я же знаю, твои колдовские возможности.

— Я не Ксения. Я — Соли, её небиологическая копия. Разве ты не чувствуешь, что у меня совсем другой голос? И мои возможности куда ниже тех, которые были у неё. Да и помогать тебе хоть в чём-то у меня нет никакого желания.

— Тогда убирайся отсюда! — неожиданно для себя закричал я в гневе. — Сгинь, сатанинское отродье, вместе со своим кино!

— Чего орешь?..

До моего сознания дошло, что это говорит Пташка каким-то жалким, вымученным голосом. И я тут же в самом деле увидел его. Он лежал в постели, и его лицо, и без того некрасивое, искажала сильная боль.

Я со страхом покосился в сторону от себя, но на моей кровати никто не сидел, кроме меня самого. Хотя, конечно, я должен был быть под одеялом, в горизонтальном положении… Сон не сон, но какая-то чертовщина привидилась. Я потер виски...

— Тебе, чего, тоже плохо? — спросил Пташка.

— Я еще не разобрался.

— А мне вот совсем плохо. Умираю я, похоже.

Он издал жалобный стон, и устремил на меня страдальческий взгляд. В его глазах было полно страха.

— В самом деле, что ли, умираешь? — не испытывая к нему ни малейшей жалости, поинтересовался я до нахального равнодушным голосом.

— В самом деле. «Скорую» надо вызвать.

— Надо так надо.

Я влез в брюки, накинул куртку на плечи и побежал к вахтеру.

………

Вскоре две молоденькие женщины в белых халатах стояли около пташкиной постели.

Та, которая была с саквояжем, села на мою кровать, а саквояж поставила на пол. А вторая, чуть постарше этой первой, и руки у которой были свободны, начала расспрашивать Пташку:

— Что у вас, товарищ студент, болит?

— Живот, — чуть слышно выдавил он из себя.

— Что кушали, товарищ студент?

Пташкины глаза трусливо забегали. Он глянул на спящих товарищей и на меня и одними губами прошептал:

— Колбасу.

— Только?

— Только.

Медицинские работники переглянулись.

— Покажите, если что-то еще осталось?

— Она доброкачественная, доброкачественная! — поспешил заверить Пташка.

— И все же! — настаивала врач.

Пташка ужасно заохал и достал из-под подушки обкусанный круг копченой колбасы.

— Зачем вы ее под подушкой держите?

— Доктор, я умираю, — вместо ответа заскулил Пташка, — а вы мне какие-то наводящие, то есть неподходящие вопросы задаете.

Врач брезгливо двумя пальчиками взяла колбасу, осмотрела ее внимательно и понюхала.

— Продукт действительно доброкачественный! — строго сказала она. — Отличная «московская», и без всяких анализов видно! И все ваши мучения — от обжорства! На один день я дам вам освобождение.

Обжора неожиданно страшно заволновался.

— Доктор, — застонал он, — ради бога, не указывайте в справке свой диагноз! Что-нибудь другое напишите.

— А другого у вас ничего нет, — усмехнулась женщина.

— Ну, вы тогда хоть по-латыни это обозначьте.

— Если бы вы учились в духовной семинарии, я бы могла так сделать. Но там, где вы учитесь, латынь не знают.

— Доктор, — вмешался я не в свое дело. — А, может быть, ему вместо справки клизму поставить? Может, она полезнее будет?

— Может, и полезнее, — неожиданно быстро и охотно согласилась врач. — Вы теплой водой нас обеспечите?

— Сколько угодно! — схватив чайник, я побежал к «титану», который всегда у нас был теплым и никогда — горячим...

— Чего там с вашим Пташкой случилось? — поинтересовалась вахтерша.

— Обжорство! — радостно доложил я.

— Счастливый! — вздохнула она грустно. — А на мою зарплату досыта и то не каждый день ешь.

— Да и на его стипендию не очень-то разбежишься, — сказал я, а сам подумал, где же он все-таки деньги берет, если каждую ночь тайком от всех что-то жрет под одеялом?

Но вопрос был не из легких, и из-за отсутствия ответа я быстро забыл его.

Как известно, студенты не любят трудных вопросов...

Медицинские работники ушли, оставив Пташку лежать ничком на постели, и даже голую задницу его не прикрыли.

— А ничего особенного, — нарочито бодро заявил он, как только за ними закрылась дверь. — Я, признаться, думал, после клизмы хуже будет.

Я не стал втягиваться в этот разговор. У меня у самого никакого клизменного опыта не было, но какое-то чутье мне подсказывало, что самое интересное еще впереди, и я не спешил ложиться...

Ждать пришлось недолго.

Неожиданно он повернул ко мне искаженное страхом лицо.

— О-е-ей… что-то не того… — И схватился за живот. — У тебя газетки не найдется?

— По ночам не читаю, чтоб глаза не портить.

— Тебе шуточки, а тут приперло, понимаешь! — взвыл он и бросился, странно и дико подпрыгивая, в коридор.

Наша комната располагалась в его начале, и до туалета, который находился в конце коридора, было хороших метров сорок.

Пташкина резвость произвела на меня впечатление. Так резво и так забавно бегают не каждый день, и я решил полюбоваться на новоиспеченного спринтера.

В два прыжка пересек комнату и встал в дверях...

Он несся вскач к сартиру, держась обеими руками за задницу и отчаянно крича: «О-е-ей! О-е-ей!»

Но ни прыжки, ни руки не помогали… Из-под пальцев во все стороны хлестали вонючие струи желтой жидкости. Не пожалели медики воды, целый чайник закачали в обжору.

Вернулся он жалкий, ссутуленный. Пришел за полотенцем, мыться собрался. Но вслед за ним вошла вахтер. Она грохнула о пол ведро со шваброй и закричала:

— Ты, что ж, поганец, наделал! Сейчас же иди и мой коридор в пяти водах!

Пташка обреченно взял принадлежности для мытья полов и ушел.

— Беда с этими обжорами, — вздохнула вахтерша. — Нет, нет, да загадят что-нибудь… Кто наблюет, а кто и таким вот образом.

— Блюют-то, наверное, с перепоя, — — сказал я.

— Всякое бывает… и с перепоя тоже… А у него одеколон есть?

— Есть, есть! — опять с непонятной самому радостью доложил я. — Он еще одеколон не пьет.

— Ну вот я его и заставлю коридор одеколончиком освежить! — решительно заявила она и пошла на свое рабочее место.

…………………

Мне не терпелось поизмываться над Пташкой.

Я напридумывал кучу острот, одна ядовитее другой, но прежде чем они улеглись в моей голове — уснул. Все-таки была еще середина ночи, а длинный общежитейский коридор не очень-то быстро вымыешь в пяти водах..

Много ли я спал, мало ли, а разбудило меня сердитое ворчанье.

Ворчал Пташка.

— Я вот к тебе как к товарищу отношусь, а ты вот врачей на меня наузыкнул.

— Ты, чего, спятил, Пташка?! — посмотрел я на него удивленно.

Он укладывался спать, перестилал постель и на паучьих ножках танцевал возле кровати.

— Ничего я не спятил. Я теперь, после клизмы, как никогда здоров, — залезая под одеяло, пробормотал он. — Зачем же ты надоумил баб клизму мне поставить? Вот в чем вопрос...

— Идиот! Из самых лучших побуждений! Помнишь стихи? Если тяжко организму, ты купи товарищ клизму, клизма очень хорошо помогает от всего!

— Сочиняешь...

— Что ты, Пташка! Все что угодно могу сочинять, только не стихи. Поэзия — удел праздных людей, а мы с тобой — люди здравого смысла и практичного ума… Я вот до сегодняшней ночи думал, ты лирикой под одеялом занимаешься, а ты, оказывается, под ним деликатесы уминаешь, а потом ещё товарищем меня называешь.

— Ты же сам мне сказал ещё в колхозе, что мясо не ешь.

— Да, что-то такое я тебе говорил про мясо, но не про копчёную колбасу. А эти стихи я увидел в аптеке. И скажу тебе, правильные стихи! Вон ты как ожил. Я тебя, можно сказать, от заворота кишок спас.

— Да, если бы не коридор… — он сделал невеселую паузу. — А так на весь институт ославила меня эта клизменная медицина.

— Обжорство, — поправил я его. — Не путай причину со следствием… И на меня не греши. Про коридор в тех стихах ничего не было написано.

— Ну, ладно. Считай, оправдался.

— «Скорую» не надо было вызывать — и оправдываться не пришлось бы.

Мои слова прозвучали убедительно, с укором, и он на какое-то время затих. Но вскоре начал негромко сопеть, причмокивать и ворочаться...

Он явно мешал мне спать и уже действовал на нервы.

— Ты опять обжираешься или в лирику ударился? — не выдержал я и сердито спросил.

— В лирику, кажись… и колбасу доедаю. Я вот, Холмогоров, думаю, у тебя баба, видать, завелась. Ты тут уже целый месяц, как солнце красное, появляешься...

У меня не было никакого желания вести с ним разговор о «своих бабах».

— Может, я на овощехранилище подрабатываю, тебе это в голову не приходило?

— Не приходило. После овощехранилища человек всякой гнилью воняет, а ты благополучной бабой благоухаешь, духами.

Он не такой уж и дурак, как кажется с виду… Только куда он гнет?

— Ну, и к чему ты этот разговор завел?

— У меня есть два билетика в кино… Фильм заграничный, показ ограниченный… вот я и думаю, может, ты, как товарищ, Люську Горелову пригласишь.

Этот-то дурень зачем Люську вспомнил? Ему-то какое дело до нас.!?

— У меня нет времени Люську в кино водить. Хвост надо сдавать.

— Ты только пригласи ее, билетик ей дашь, а вместо тебя в кинотеатр приду я.

— Ух ты, какой лобастый! — я даже присел на кровати. — Хочешь, чтобы я сводником стал!..

— Ну, каким сводником. По-товарищески. Хорошая девка зря пропадает. Тебе уже не нужна, а ей, кроме тебя, никто не нужен. Пусть поразвлечётся со мной. Не забеременеет от того, что рядом в кино посидит. А без твоей помощи у меня с ней ничего не получится.

— Ну, ладно, давай билеты. Сначала сам схожу! Посмотрю, можно ли Люську пускать с тобой на этот загармоничный фильм. Я уже раз подставил Люську. Давненько это было, в бане, ещё до нашего совершеннолетия. С тех пор я более чем осторожен в таких поступках.

— Так вы, что, вместе с ней в баню ходили?

— Представь себе, ходили.

— Но я дал тебе два билета, — простонал Пташка.

— Мне как раз и надо два! А ты, выходит, глаз на неё положил, раз она у тебя с языка не сходит.

— Давно. С первого взгляда.

— Считаешь, со стороны она здорово смотрится?

— Ещё как здорово.

— Какие-то чувства есть?

Я не мог представить, что его что-то интересует в этом мире, кроме жратвы.

Он разоткровенничался:

— Про чувства ничего не знаю, а инстинкты у меня половые не хуже твоих.

— То-то я смотрю: ты жрёшь-жрешь, а корм не в коня. Кастрировать тебя надо, как это с поросятами делают, когда на откорм сажают.

Он проворчал что-то нелицеприятное для меня, но я уже не слушал его.

Я поудобнее лег на спину, смежил веки и попытался представить, каким будет у нас очередной поход в кино и чем он закончится...

Вместо этого увидел гроб. Отчетливо, ясно. И она лежала в гробу.

Я невольно глянул в окно.

Никакого кино. Под окном стояла аккуратненькая городская липа и горел фонарь. За ними было чёрное небо.

Проклятый сон. Я уже и думать перестал о нём, а он опять всплыл в памяти. Он должен был бы бесследно ускользнуть в никуда, как это обычно бывает и с дурными, и с хорошими снами...

От благодушного настроения ничего не осталось.

Да, зачем мне приснился всякий вздор? От чего такая чепуха так вдруг растревожила меня!?

Муж у нее — интеллигентный, и на убийство из ревности должно быть не способен… даже если что-то пронюхает… почувствует...

Выходит, это уже мандраж!

Я не привык блудить, хотя наследил предостаточно, и возможные последствия блуда по ночам играются с моим воображением. Мне и раньше снилось нечто подобное, но те сны ускользали из памяти, не затронув душевный покой.

Лежать стало тошно.

И все же я лежал, пока, не уснул Пташка, пока не начало светать… И тогда я пошел звонить. Я рисковал. Я мог подвести Елену Васильевну. Но я не собирался разговаривать с ней. Мне необходимо было услышать ее голос и только.

……………………

Телефон и двух раз не пропищал, как на том конце провода сняли трубку. И вот он — знакомый голос! И забыл о всех своих благих намерениях, обрадованно крикнул:

— Это я! С добрым утром!

— Я знала, что ты позвонишь.

И в ее голосе ничего, кроме радости, не прозвучало.

— Еще бы! Я со вчерашнего вечера — сам не свой. А он — дома?

— В магазин пошел. Он у меня — хозяйственный.

— Как хорошо, что он у тебя такой. Но меня сейчас другое беспокоит. Лен, скажи честно: ты не забеременела?

Она закашлялась, очевидно поперхнулась словом.

— Откуда мне знать.Ещё полсуток не прошло.

— Но это возможно?

— Думаю нет. У меня сейчас самый безопасный период в этом смысле. А что тебя встревожило так?

— Сон.

— Сон? — переспросила она.

— Да сон.

— Так значит, я тебе снюсь по ночам!..

— Стала сниться.

— И сама себе я стала сниться. Я ведь тоже сегодня сама себя видела во сне, а точнее в гробу, и рядом сидел опечаленный муж. Я даже не предполагала, что он так меня любит.

— Ты просто мужа недопонимаешь. Не любить тебя — невозможно. Я ещё не очень разбираюсь в бабах, но ты из тех русских женщин, о которых зрячие говорят: пройдёт — словно солнце осветит, посмотрит — рублём подарит.

— Рубль теперь ничего не стоит.

— Зато жизнь по-прежнему ценится. А я могу стать убийцей, и ты это видела во сне. Нам снился один и тот же сон, и это — неспроста. Слышь, Лен, мы не должны больше встречаться.

— Ты так разочаровался во мне?

— Ну, что ты говоришь!?

— Да, ситуация такая… каждый из нас чувствует себя жуликом, мошенником и вором. Вот и сны поэтому одни и те же видим, и ничего хорошего в этих снах нет. Совесть мучает обоих. Тебе проще, а каково мне. Но хорошо, что она у тебя есть… Извини, слышу — пришёл...

И короткие гудки.

………………………

Целый день я провалялся на кровати, и сожалел, что не успел пригласить её в кино. Эти уж мужья. Вечно не вовремя появляются и возникают некстати.

Надо было перезванивать, и опять с риском вызвать у него ненужные нам обоим подозрения. Будь муж хоть каким прилежным семьянином, вечером он вряд ли пойдёт в магазин. Разве что за бутылкой? Вечер-то воскресный. Не поинтересовался я у неё: пьёт он и в каких количествах? Опущение с моей стороны. Надо знать до мелочей пороки мужей своих любовниц.

На внебрачную любовь, окольцованные, идут, как на разбой, когда стемнеет.

И я вышел на большую дорогу уже в сумерках.

Я шёл по широкому и светлому Кировскому проспекту в сторону ЛЕНФИЛЬМа, и остановился у ближайшей телефонной будки, которая удачно пряталась от фонарей в тени молоденьких лип.

Постоял немного, словно в глубоком раздумье любуясь вечерними красотами Ленинграда, а сам, как бывалый разведчик, внимательно оглядел проспект чуть ли не до Кировского моста. Хвоста за мной не было. А я уже предполагал, что им вполне мог быть Пташка.

Я вошёл в будку и плотно закрыл дверь, чтобы никто меня не подслушал.

Но едва я только прикоснулся к диску телефона, как раздался оглушительный хлопок, словно бомба ядерная рядом взорвалась, и на тротуар с диким воем сирены вылетела машина «скорой помощи», и слёта врезалась в будку.

Будка опрокинулась вместе со мной, и на меня посыпались вдребезги разбитые стекла.

Из машины, которая носом уткнулась в дно будки, протащив нас по газону, выскочил испуганный медик в белом халате и в чепчике такого же цвета, надвинутом на глаза.

— Вы живы? — подбежав ко мне, спросил он.

— Кажется… — неопределённо ответил я.

— Надо же, как вовремя и в нужном месте лопнуло колесо! — с восхищеньем воскликнул он. — А то нам неизвестно было, где искать вас.

— Зачем меня искать? Я не вызывал вас!

— Вызов был, и мы должны поставить вам клизму.

— Какую клизму? — удивился и возмутился я.

— Самую обычную — водяную. Мы каждый раз будем это делать, как только вам вздумается покантоваться с Леночкой. Чудесная молодая женщина! И представьте, что будет с ней, если она забеременеет. Тут уж никакая клизма не поможет, и врут поэты, что резиновая груша помогает от всего, — выпалил он скороговоркой и крикнул в сторону машины. — Девочки, вот он — половой разбойник, наш неуловимый пациент, приступайте!

Передо мной, словно из-под земли, возникли две молодые врачихи. Я их сразу узнал. Ну да, это были они, те самые… Именно они не без удовольствия и с долей садизма накачали Пташку.

При виде их я пришёл в умиление, и пропала всякая охота протестовать.

— Как лечь: пузом вниз или брюхом кверху? — доверительно спросил я.

— Лежите покамест по стойке вольно, — сказали они. — У нас нет воды. Мы пошли искать воду.

— Глухой номер, — проворчал шеф, глядя им вслед. — Легче воду найти в пустыне, чем в таком городе, а до Невы не так близко… Знаете что? — После короткого размышления весело воскликнул он. — Я избавлю вас разом от всех проблем и от клизмы тоже.

— Каким образом?

— Самым наидревнейшим? Без всякого наркоза я вырежу ваши яички вот этим ножом.

Он достал из кармана огромный складень, раскрыл его.

Матовая сталь холодно блеснула в свете фонарей.

— Но мне же будет больно! — ужаснулся я.

— Не скрою, будет больно. Но у меня — опыт. Я тысячу поросят уже кастрировал! Вы только бы слышали, как они верещат! Вы только бы видели, как вылазят у них глаза из орбит от боли и ужаса, и некоторые с особо ранимой психикой не выдерживают такой кастрации… Но вам она пойдет на пользу. Вы знаете, что мешает плохому танцору?

— Ещё бы, это каждая бабка знает.

— Вот именно, они вам и мешают! Без них вы будете ходить в ногу, как и все нормальные студенты, и уже не станете распыляться ни на каких чужих жён. Они просто останутся за пределами вашего восприятия. Вы полностью сосредоточитесь на науках и вполне возможно даже получите высшее образование.

Он отстрелялся, как из пулемёта, и стал оглядываться вокруг.

— Куда пропали дамы? — озабоченно проворчал он. — Мне нужны помощницы. Кто-то должен держать вас за ноги, вы же брыкаться будете! А они как в воду канули.

— Я видел, в какую сторону они пошли. Могу догнать и вернуть.

— Будьте любезны. Пока я не сделаю вас импотентом, эта чёртова дама с солёным именем не оставит вас в покое...

Наверное, последние слова говорил уже не он. Наверное, они были у меня в уме, и с ними я проснулся.

Я лежал на спине и смотрел в потолок. В комнате никого не было. Всё-таки — воскресный вечер, да и многие уже сдали экзамены и уехали домой. Наверное, так и мне надо сделать. Далеко от Ленинграда, за Тихвином, Ксюша ничем не напомнила о себе, а здесь я оказался в сфере её влияния...

Это простое открытие было таким очевидным, что я мгновенно принял решение.

Были сборы недолги...

Но прежде чем навсегда уйти из этой комнаты, я положил на стол два билета и десять рублей сверху, как раз их стоимость.

Пташка наверняка крутится около кинотеатра, высматривая, с кем я приду. Билеты пропадут, но его разочарование с лихвой компенсирует червонец.

………………………

Я брел по улицам вечернего Ленинграда с толстой сумкой на ремне.

Со стороны, наверное, казалось, что я иду куда глаза глядят. И ничего уже в этой жизни мне не надо. Но на самом деле это было не так.

Очень скоро я вышел к дому Елены Васильевны. Во всех окнах знакомой квартиры горел свет… Hу так как же Пташка за нами следил? Я осмотрелся… Удобнее всего это было делать из дома напротив.

И вот я в чужом подъезде. И хоть ничего ни у кого не собираюсь украсть, а чувствую себя погано. Шаги по-кошачьи осторожны. Сам весь превратился в слух...

Но пуст подъезд, и опасаться, кажется, нечего.

Первый этаж. Второй. Третий. Четвертый… И вот квартира Елены Васильевны. Окна напротив не зашторены...

Я представил, что мог видеть Пташка… Я не сомневался, что он не отказал себе в таком удовольствии...

Эх, Елена Васильевна, надо, надо зашторивать окна… уж очень мы тесно живём в кругу явных и неявных мерзавцев...

Но прихожая не видна. Самое интересное стены скрыли от паскудных глаз.

На кухне — два силуэта. Видимость отвратительная, но женский силуэт, силуэт молодой женщины, с головой выдаёт её грация. Мужчина в движениях грубее и более лаконичен.

Вот Елена Васильевна перешла в спальню. Судя по движениям, передевается.

Спать, что ли, так рано!?.

Но нет. Свет гаснет во всей квартире. Какое-то время отсвечивает в прихожей, и всё там погрузилось в темноту.

Через-минуту-другую из подъезда вышла вполне благополучная пара.

Куда они идут, оживлённо и весело беседуя?

Может, в кино… в тот самый кинотеатр, возле которого отирается Пташка, поджидая меня с ней. А, может, к тёще на блины. И это — скорей всего. Воскресный вечер. Промозглый вечер — только для горячих блинов, и я не видел, чтобы они ужинали.

…………………

Я медленно спустился по лестнице. Стараясь не скрипнуть дверью, вышел из подъезда и пошел в сторону вокзала, все ускоряя и ускоряя шаг. Не сразу я понял, что меня гонит страх. Беспричинный, неосмысленный.

Ведь всё хорошо, кроме погоды.

Погода даже по ленинградским меркам стояла мерзкая. То дождь, то снег. То снег, то дождь. И в переулках ужасно досаждал ветер.

Поезда долго ждать не пришлось. Состав подали как по заказу.

Но уже в вагоне, когда я отогрелся и немного пришёл в себя, стало тоскливо от того, что меня никто не провожает.

Я не на каникулы уезжал. Я уезжал навсегда. И мало кто уезжает, как я.

Провожающих было гораздо больше, чем пассажиров… Поезд тронулся… Одни облегченно вздохнули — отмаялись, другие радостно замахали руками, думая тоже самое, что и первые. Были и третьи. Они тоже махали руками и не скрывали слез...

Я глянул в окно и увидел на перроне Пташку.

Ну, вот, а я все думаю, что до меня никому дела нет!

Пташка, высунув лисью мордочку из-за чьей-то широкой спины, напряженно высматривал меня в окнах проплывающих мимо вагонов. На его глазах не было слез, и рукой он не махал.

Пташка прятался! Он не хотел, чтобы я его заметил.

Ну, ладно. Не буду вредничать. Не хочет, и не надо.

Я прижался к стене купе, спрятался в полумраке под полкой. Хотя велик был соблазн обменяться с ним прощальными взглядами....

Ему-то и надо было всего лишь убедиться в том, что я действительно уехал из Ленинграда и уехал на поезде дальнего следования. Он каким-то животным чутьем угадывал, что пока я где-то поблизости, его затея обречена на посмешище.

Но он плохо знал Люську.

А впрочем… Впрочем, с лица воды не пить, а голодать с ним, если всё у них получится, как у людей, ей не придется.

А время было голодное. И по вагону шли милиционеры, и выгребали у плаксивых бабок из их грязных мешков хлеб, чтобы в деревнях ленинградскими булками не кормили поросят.

****************************