Глава 19

*

При всяком государственном строе обман, наглость и ничтожество будут царить на земле… Ничто не в силах изменить этот порядок вещей, возродить и возвысить человеческую природу.

ДЖАКОМО ЛЕОПАРДИ

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ТИХИЙ ИЛЬМЕНЬ

— У тебя не возникает желания начать всю жизнь с начала

и прожить ее так, чтобы она не стала высшей мерой наказания? —

*********************

19

***************

Тихо на Ильмене… Даже редкая волна не плеснется о борт нашего «Прогресса». И жарко. Небывалая жара для этих мест разморила нас. В одних трусах мы лежим в кокпите. Растянутый над нами тент защищает от прямых лучей солнца, но не от жары.

— Как в Африке, — лениво роняет Ефим Афанасьевич.

Я ничего не говорю в ответ. То ли лениво соглашаюсь и потому молчу, то ли молчу потому, что лень отвечать. Оба мы не были в Африке, о чем тут можно дискутировать.

Прекрасное состояние полудремы и блаженства...

— К вечеру будет прохладнее, — пытается разговорить меня рыбак.

И ему это почти удается.

— Как в Африке, — насмешливо произношу я.

Он улавливает иронию, настороженно спрашивает:

— Что как в Африке?

— Ну, там тоже по вечерам бывает прохладнее.

— Откуда ты все только знаешь? — сердится он.

— Из газет, откуда же еще нам это знать.

Мы опять молчим. Дед чувствует, что я его подковырнул и, наверное, сердится… А я млею от жары… Хорошо. Нет, честное слово, хорошо на озере в жару.

— Вот лежу я в катере...

Ах, никак не может мой дед угомониться, опять затевает разговор… Отчего люди так устроены: один помечтать любит, другой — поработать языком.

— Слышь, Федор Павлович, — приподнимается он на локте, — вот лежу я в катере… брюхо кверху, ноги в корму и думаю: кой черт занес меня в город?.. Ведь я в поселке вырос.

— Поселок городского типа?

— Да как тебе сказать… не городского и не деревенского, что-то промеж этого.

— Вот потому и занес, что парень ты был не городской и не деревенский, а так себе… промеж этого.

А ведь он разговорит меня. Сейчас спросит: как я оказался в городе?..

Но он не спросил. Он сел, потер поясницу, вздохнул отчего-то и уставился вдаль невидящим взглядом.

Там вдали небо сходится с водой и черту горизонта можно только угадать… Очевидно, оттого он так смотрит, что все за той чертой для нас реально не существует и все, что там есть, мы можем только вообразить, представить, включив в работу фантазию...

О чем же он фантазирует?.. Скорее всего, видит себя в крестьянском дворе, среди воробьиного гомона, куриного кудахтанья, довольного и сытого похрюкивания свиней...

………

Говорят, мы оттого стали бездуховными, что перестали к попам ходить. А моя мать была верующей и в партии состояла, и одинаково ненавидела и попов, и комиссаров, и в церковь ходила, и на партийные собрания только потому, что не знала, кого больше боится.

А не вырви большевики с корнем ее из деревни… Да что там… Кто-то исковеркал нашу жизнь. Поди разберись теперь, кто это сделал… идеология какая-то под шумок технического прогресса или технический прогресс под трескучую идеологию о слиянии города с деревней...

Я тоже сел. Что-то расхотелось нежиться в теплой тени...

А солнце палит, не унимается. Всех сморила жара.

Метров в двухстах от нас дремлет белый катер. Он больше нашего «Прогресса», и мотор у него посильнее нашего. Но и сильному мотору и большому катеру не по силам бороться с жарой.

И кажется, никого на катере нет, и похож он на «Летучий голландец», только здорово обленившийся и без парусов.

Я беру спиннинг и перелезаю через ветровое стекло на нос.

— Поразмяться надо. Да и час обеденный, глядишь, какая-нибудь щука и позарится на это железо… — говорю я как бы сам себе.

Но Ефим Афанасьевич все слышит, смеется:

— Они умные, по утрам едят, а в жару предпочитают отдыхать где-нибудь под кустиком в тени.

— Тогда что же мы утром ни одной не поймали?

— А я забыл тебе сказать, они едят-то не каждое утро, а раз в четыре дня. Сегодня, может быть, у них аппетита нет. Ждать надо, когда у них опять «рыбий день» будет.

Это он мне — за Африку. Но ход за мной.

— А мне сдается, оттого они у нас не ловятся, что ты больно жадный.

— С чего это ты взял?

— Блесны надо маленькие покупать. А ты вон тут какую нацепил, с ладонь — не меньше. А в нашем озере акул нет.

— Может и великовата, — как бы соглашается он, — да не люблю с мелочью возиться.

— Я тоже, — здесь я поддерживаю его, а на глаз прикидываю куда лучше блесну забросить.

Щука, когда выходит на охоту, держится около травы или кустиков. Эта истина мне знакома.

В полусотне метров от нашего катера торчит из воды ивовый куст. Я бросаю блесну в его сторону. Она ложится рядом с ним, мягко, с легким всплеском, словно и не блесна это вовсе шлепнулась о воду, а окушок сыграл.

— А ты спиннинг, оказывается, знаешь, — хвалит меня бывший повар.

— А ты как думал! — не без гордости говорю я. — В душе я ведь тоже деревенский, и если бы не общепитовские щи не стал бы в городе жить.

— Да, в городе калач готовый, а в деревне надо много пота пролить, прежде чем съешь его.

Теперь я не сомневаюсь, думал он о земле, о той самой, с которой вырвали его, как и мою мать, с корнем. И калач тут ни при чем. И все же, как ни парадоксально, прокормиться, особенно повару, в городе было легче, чем колхознику на земле.

Я хотел сказать ему кой-чего на этот счет, но тут словно кто-то по блесне ударил. Сердце екнуло, а сам я автоматически сделал подсечку, при этом радостно крикнув:

— Есть!

Ефим Афанасьевич скептически произнес:

— Зацеп.

Спорить некогда. Я крутил катушку. Она сделала оборот, другой — и все. Леска туго натянулась. Я подергал спиннинг вправо… влево — никакого результата.

— Может, и зацеп, — вынужденно согласился я. — Но, понимаешь, удар был, а блесна еще и дна не коснулась...

— Бывает, плавун.

Разумные слова, но очень уж мне не хотелось разувериться в удаче, которая вполне могла быть на том конце лески.

— А если судак?.. Схватил блесну и на дно залег.

— Днем-то судак, — хмыкнул рыбак-любитель.

— Всякое бывает, — пробормотал я, и в этот момент леска пошла в сторону.

Ефим Афанасьевич мигом вскочил на ноги.

— Дай мне, — возбужденно зашептал он. — Ты упустишь! Я смогу!

— Ну уж нет, — мотнул я отрицательно головой. — Сам поймал, сам и вытащу!

— Упустишь, упустишь, — застонал он. — Нет у тебя рыбацкого навыка.

— Прекрати ныть! — зашипел я на него. — Откуда в тебе такая дурная привычка: чуть что, так сразу начинаешь охаивать меня?! Ты ж только что хвалу воздавал мне.

Он замахал обеими руками то ли на меня, то ли сам на себя, и в конце концов, не зная куда их деть, схватил подсачек и, держа его наперевес, замер в кокпите.

Леска рисовала в воде замысловатые фигуры. Рыбина пыталась избавиться от колючего металла. Я не мешал ей. Я ждал когда она выдохнется...

— А ты счастливый, Федор Павлович! — не в силах скрыть зависти вздохнул рыбак-любитель.

— Не бормочи под руку! — сухо бросил я ему.

— Не могу! Столько лет рыбачу — и больше трех кг никогда ничего не попадалось. А тут на тебе! Человек приехал от нечего делать, фактически поспать на озере, и судака, может быть, пудового тащит. Вот уж действительно дуракам везёт!

— Не ной под руку!

— Судак мертво берет, — начал успокаивать он меня. — Уж если такая рыбина хапнет, то наверняка. Только слышь, Федор Павлович, он так не водит. Его трудно со дна поднять, а потом он прямиком в подсачек идет. Может, это сом?.. Я в газете читал, один на четыре пуда сома поймал, вот бы нам такого!

— Может, такой и есть. Ишь как ходит. И не думает уставать.

— Эх, наверх бы хоть вышел разочек… ну хоть бы спинку он показал...

И «он», словно услышав мольбы старика, показался. Смуглая, хорошо загорелая спина мелькнула над водой и огромный красный ласт поднял столб брызг...

Ефим Афанасьевич выронил подсачек. Он упал в воду и тут же утонул.

— Это же человек, — прошептал потрясенный дед.

А я почему-то не очень испугался. Я почти весело заметил:

— Слава Богу, что хоть не утопленник.

— Ты так об этом спокойно говоришь… А, может он и есть. Откуда ты знаешь?

— Утопленник сразу бы в подсачек пошёл. Ну, там, на дне, куда ты его уронил. А этот, видишь, брыкается.

Я не ошибся. Через несколько секунд аквалангист вынырнул в полуметре от борта пашей лодки. Как раз над тем самым местом, где покоился на дне подсачек.

— Вы чего балуете, деды? — сняв маску, крикнул незнакомец.

Ефим Афанасьевич уже пришел в себя и охотно вступил в перепалку.

— Это мы-то балуем, — тоже закричал он. — Это ты, черт лысый...

Парень не был лысым. На его голове была резиновая шапочка, и хоть она здорово изменяла внешность человека, его физиономия показалась мне знакомой. И когда он открыл рот, чтобы должным образом ответить моему напарнику по рыбалке, я узнал его. Щербинка во рту сработала как особая примета. Совсем недавно он угрожал «рассыпать» меня.

— Ты чего не отцепился? — оборвал я их бессмысленную перепалку.

Вместо ответа он поймал в воде конец шарфа, отцепил от него блесну и бросил в воду, проворчав при этом:

— Попробуй отцепись, если вы все время в натяжении леску держали.

— Вот, видишь, — сказал я деду. — А ты сомневался во мне.

На этом, казалось, весь этот, в общем-то, невеселый инциндент получил свое логическое завершение. Парень уже собрался маску напялить на свою широкую физиономию. Но тут из рыбака попёрло любопытство.

— А шарф-то зачем у тебя на шее? — глядя насмешливо на аквалангиста, спросил он.

— Как зачем? — удивленно воскликнул тот. — Чтоб ангину не схватить.

— Вот как… — растерянно протянул Ефим Афанасьевич.

— А ты как думал? Не очень-то в воде тепло. И течения холодные, как сквозняки, туда-сюда гуляют.

— А какого черта ты там, в воде, вообще-то делаешь?

— Газетку читаю.

Ефим Афанасьевич посмотрел на него как на идиота и, сам глупея от вопроса к вопросу, недоверчиво произнес:

— Так уж и читаешь?

— Так уж и читаю. Тут меня один дурень заинтересовал. Какой-то Холмогоров Федор Павлович. Понимаете, мужик уже почти до пенсии дожил, а ума не нажил. Книжку собирается за свой счет издать.

— А что в этом плохого, — удивился я не столько его суждениям, сколько оперативности заведующего отделом культуры.

— Ничего бы в этом плохого не было, — начал рассуждать спекулянт и аквалангист, — если бы у него тети-мети были и он не знал, куда их девать. Тут мы помогли бы ему, и денежки приспособили бы с умом. А денег-то у него нет. И газета пишет, чтобы издать свою книгу, он решил машину продать. Ну, согласитесь, мужики, разве не дурак? Нормальный человек всю жизнь спину гнет, чтобы свои колеса иметь, а этот явно выпадает из нормального среднестатистического гражданина Советского Союза.

— Плыви отсюда, если умный такой! А то сейчас я из тебя утопленника сделаю! — гневно крикнул Ефим Афанасьевич и выхватил весло из уключины.

— Тихо, тихо, дед!

Мой знакомый «афганец» надвинул маску на лицо и исчез под водой.

— Так их, гадов, — гордо сказал Ефим Афанасьевич и поставил весло на прежнее место. — Все помешались на машинах, тряпье, сами еще из говна не вылезли, а в машину норовят забраться да еще вместе с дешевками.

— Да уж замашки… — поддакнул я ему, но он не заметил в моих словах иронии.

— Не говори! — все так же сердито продолжал рассуждать дед. — Сами в какие-то механизмы превратились. Ничего человеческого не осталось. Ведь этот умник видел, как я подсачек утопил, и не подумал достать.

— А зачем он тебе? — спрятал я ехидную улыбку в бороде.

— Это как зачем? — метнул он на меня сердитый взгляд.

— Да он же у тебя не по рыбе. Уж раз ты покупаешь большие блесны, и подсачек тебе надо купить размерами с «Прогресс».

Я видел, как он борется с желанием улыбнуться. Ну-ну, еще немного, дед, и мы вернемся к обычному нашему настроению… В этот момент вода возле катера вскипела и на ее поверхности появился наш знакомый аквалангист. Он протянул Ефиму Афанасьевичу подсачек, о котором рыбак только что горевал.

— Возьми, старый скандалист, чужого нам не надо!

Дед сразу растаял. Взял свое сокровище, заулыбался и начал в комплиментах рассыпаться. И это-то за полутора рублевую и совсем бесполезную вещь… Парень сорвал маску, н на его лице тоже была улыбка. И, упрекая соседа за излишнюю меркантильность, я сам мысленно винился перед этим юным оболтусом. Все-таки слишком уж предвзято я судил о нем после первой нашей встречи. А так, если вот эту самую предвзятость отбросить, он такой же как и все теперь молодые. Ни хуже, ни лучше. Одним словом, балбес балбесом.

— Чего это ты так рассердился на мои слова о самиздате? — спросил он у счастливого Ефима Афанасьевича. — Уж не из вас ли кто задумал такую глупость сотворить?

Мы с соседом невольно переглянулись. Он заметил это. Его улыбка стала более широкой и нахальной.

— Ты плыви отсюда, плыви, — хмуро посоветовал я ему, — и занимайся своими делами на дне.

— Да я уже всю газету прочитал, там уже мне делать нечего!

Он приподнялся над водой и помахал в воздухе рукой, словно привет кому-то передал.

Белый катер, до этого дремавший вдалеке, поднял перед собой огромный бурун и на полной скорости понесся прямо на нас.

— Во, хулиганье! — только и успел сказать Ефим Афанасьевич.

А катер сделал почти полный поворот «кругом» и своим бортом прилип к борту нашего «Прогресса»...

Прежде всего я увидел свою знакомую Нефертити. И сидевшего за рулем парня я тоже узнал. Это был товарищ аквалангиста по войне в Афганистане, если верить словам Оленьки, и торговле спиртным, если верить моим собственным наблюдениям.

Но в любом случае, и в Афганистане, и здесь, эта пара попирала закон и мораль. И то, что они собрались в полном составе около нашего «Прогресса», меня встревожило. И вся сцена с «судаком», газетой и выловленной нами «рыбкой» была, как говорят журналисты-документалисты, постановочной.

Полуголая Оленька прятала глаза под полями большой шляпы и ничем не выдала, что хоть немного знает меня. А эти двое могли и забыть «деда». Мало ли таких «покупателей», вроде меня, им попадается каждый день.

— Ты чего тут, Водяной, бултыхаешься? — спросил один спекулянт другого.

Аквалангист ловко забрался в катер и, показывая на нас рукой, с нехорошей усмешкой доложил:

— Да вот в газете вычитал, что какой-то дурень за свой счет свою глупость в виде книги издать хочет и для этого машину продает. Ну, мне смешно стало, а они почему-то разозлились.

— А как зовут этого дурака в газете написано?

— Написано, Холмогоров Федор Павлович.

Тот, что сидел за рулем, внимательно посмотрел на меня и Ефима Афанасьевича.

— Холмогорова нет среди вас?

Мы промолчали. Не из боязни, а просто нам обоим не хотелось вступать в диалог с этими подонками. И своим молчанием ясно дали им понять, что нам как-то их общество ни к чему, и с этим они могли спокойно уезжать.

Но не тут-то было. Оленька чуть-чуть подняла головку и насмешливо посмотрела на меня из-под шляпы.

— А вы, Федор Павлович, кажется не только подпольный писатель, но еще и Холмогоров.

Ее глаза нехорошо сузились… Ясно, что у стервы на уме. Очень уж я пренебрежительно обошелся с её базарными проститутками. Хочется ей рассчитаться со мной. И вот случай подвернулся...

Тихо на Ильмене. Даже чайки и те улетели с озера. Пусто на Ильмене и жарко… Ну-ну, посмотрим, что же они все-таки задумали.

— Я, Оленька, ничего не скрываю и представился тебе в точности так, как в паспорте записан.

Вот так-то… так-то оно лучше.

— А я тоже сказала свое настоящее имя. Они так, — Ольга кивнула в сторону своих спутников, — и не знали его до сих пор. Я у них прохожу под кличкой Натали.

— Значит, на интуристов работаешь?

— На себя работаю, а обслуживаю интуристов. И вы у нас тоже интуристом проходите, и не потому, что вы какой-то ненашенский, заграничный, а потому что с вас есть что взять.

— Это точно, — загоготал тот бугай, который сидел у них на месте капитана за рулем катера. — Давай извиняйся, Водяной!

— Щего это я извиняться буду? — запротестовал щербатый.

— А с того, что нам деньги его нужны.

— Ну, разве ради денег, — проворчал Водяной.

Он уже сидел на заднем сиденье и, привстав с него, едва заметно склонил голову в мою сторону.

— Вы уж, Федор Павлович, простите. Недоразумение вышло. Дурень, оказывается, не вы, а ваш товарищ. — Он сел на место и равнодушно посмотрел на рулевого. — Правильно я говорю?

— Теперь правильно, — кивнул тот.

Ефим Афанасьевич побагровел.

— Это почему же я дурень? — в запальчивости воскликнул он.

А вот распаляться как раз и не следовало бы ни ему, ни мне. Они ломали дурочку, и на этот счет у меня уже не осталось никаких сомнений. Они к чему-то подводили наш разговор.

К чему? Или только развлекались?

— А потому, — спокойно объяснял Водяной «правильно» сказанные им слова, — что у тебя, дед, ни денег нет, ни машины. Ну, что ты оставишь внуку, когда умрёшь? Одни расходы на похороны!

Ефим Афанасьевич открыл рот, но ни единого слова произнести не мог. У него, как у Брежнева когда-то, скорее всего просто отвалилась челюсть. Только лицо его пошло пятнами, белыми и красными.

— Ты, юный оболтус, думай, что говоришь старому человеку.., — начал было я, но Водяной оборвал меня.

— Мы ему вообще ничего говорить не хотели! С теми, у кого денег нет, мы вообще не разговариваем. Мы таких игнорируем. — Он презрительно отвернулся от Ефима Афанасьевича. — У нас разговор к вам, дорогой Федор Павлович. Вы нам нужны, точнее, ваши деньги. А вам они, как мы поняли из газеты, ни к чему, может быть, даже обременяют вас. И вы не знаете, как от них избавиться и ищите самые несуразные ходы. А мы вам свой вариант предлагаем...

Ну, кто они, рекитёры— рэкитиры, о которых так много сегодня пишут с ошибками и без знания сути новых экономических банд-образований в нашей стране? А ларьки горят. В Новгороде уже все деревянные ларьки сожгли, и железнодорожный вокзал, кирпичный, вместе опорным милицейсим пунктом спалили.

Я окинул Водяного насмешливым взглядом.

— Так, что ж, отдать их тебе?

— Ну, зачем отдавать. Мы — добропорядочные советские граждане и ничего за так у старого человека не возьмем. Хоть и выросли мы в наше бездуховное время, но совесть у нас еще есть. Мы с вами рынок устроим, коммерческий. Вы нам — деньги, а мы вам — Натали.

— А сколько, мальчики, вы за меня возьмете? — капризно скривив губы, поинтересовалась девица.

— Пять тысяч! — не задумываясь, оценил ее тот, что сидел за рулем. — За его тачку больше никто не даст.

— Ого-го! — рассмеялся я в глаза красотке. — А за тебя в базарный день трояк не дадут.

— Это вы со зла, — хмуро обронила она.

— А ну, Натали, покажи товар лицом! — потребовал Водяной.

Я, думаю, он среди них был главным… сценаристом.

Моя знакомая Нефертити словно ждала такую команду. Она легко перепорхнула из кокпита на нос катера, и теперь была как на сцене или подиуме, как это теперь у них, у таких, принято говорить.

Кокетливо посмотрела на меня и быстрым движением рук сбросила плавки и какую-то полоску, которая кое-как прикрывала соски ее грудей.

Я невольно смутился.

А Водяной с наигранным восхищением воскликнул:

— Ну, как, хороша дрянь!

— Да, вы ведь дурнушек не держите, — проговорил я, все еще находясь в полной растерянности.

Я боялся, что они заставят ее пересесть в наш катер… И тут я просто терялся в догадках, что бы мы делали с этой голой девкой и куда бы Ефим Афанасьевич делся от стыда… за борт, в воду?.. А я ведь еще не спросил у него: умеет ли он плавать?

Я тупо смотрел на девичьи прелести и пытался угадать, какой у этой компании следующий будет ход...

Но в это время в комедию вломился Ефим Афанасьевич и действовать начал не по сценарию, составленному Водяным. Он опять вооружился веслом и, бешенно вращая его над своей головой, страшным голосом закричал:

— Уходите, гады! А то я вас сейчас вместе с этой дрянью порешу!

К моему удивлению, «гады» не заставили просить себя долго. Рулевой дал газ, и их катер словно ветром сдуло. Я только и успел заметить, как Нефертити полетела в кокпит. Ее совсем голую поймал на руки Водяной.

Что-то было в этой девочке, от чего после трагикомичного спектакля в моей душе осталась легкая грусть. Кого-то мне она напоминала… Но кого? Перед моими глазами за долгую мою жизнь много чернявок пршло. Всех не упомнишь, да и многие из них очень даже похожи друг на друга.

И как-то само собой получилось, что я почти упрекнул Ефима Афанасьевича:

— Сдается мне, ты уж больно грубо с ними обошелся. Дурачились они, по современному. А девочка — ничего, и было на что посмотреть. За такие спектакли люди деньги платят, а нам они свой бесплатно показали.

— Ты запамятовал, сколько они с тебя просят.

— Шутка.

— Если бы. Топить надо такое дерьмо!

— Дерьмо-то как раз и не тонет.

— И то верно, — мрачно согласился он. — И рыба переведется, и сам без чая останешься. Ты, как, нa чаепитие настроен?

— Лосле такого спектакля можно и чайком побаловаться.

………………………

Он сначала рванул катер на дыбы, и мотор ужасно взревел. Но, наверное, ему, как и мне, этот все заглушающий рев не понравился, он сбросил газ почти до нуля. Двигатель добродушно зарокотал, «Прогресс» лег на воду, и мы медленно подались к берегу варить чай.

В какой-то момент мне показалось, что сосед чрезмерно задумался, может быть, даже взгрустнул. А что если и в его душе что-то оставила Нефертити, разбудила что-то дремавшее в ней?.. Что если наше настроение в чем-то схоже?..

И я спросил у него:

— Вот когда ты смотришь на такую девочку, у тебя не возникает желания начать всю жизнь с начала и прожить ее так, чтоб она не стала высшей мерой наказания?

— Девочка или жизнь? — уточнил он хмуро.

— Жизнь, конечно.

Нет, ошибся я. Не перекликается наше настроение.

Но когда мы попили чая и лежали животами кверху на траве в тени берегового ивняка, он неожиданно задал мне дикий, на первый взгляд, вопрос:

— Слышь, Федор Павлович, а стал бы ты вот такую за деньги?

— За пять тысяч, что ли?

— Нет, за реальные… сколько они сейчас стоят на самом деле на их рынке труда.

— И даром не стал бы! — ответил я после небольшого размышления, и сам не зная, правду сказал или солгал.

— Задарма я тоже отказался бы, а за деньги… тут еще подумать надо. Даром… ведь оно получается ты как бы какую-то вину на себя берешь, и твои желания сразу вступают в противоречия с совестью, а за деньги — совсем другое дело. Трахнул, расплатился и «чао», милая уродина! То есть, по-ихнему: отвали, курва! Чисто рыночные отношения.

Я не знаю: смеяться или соглашаться без всякого смеха.

А вообще-то дед отмочил, и в этом он, похоже, не сомневается, философствует дальше:

— А что касается жизни, так с начала начинают ее одни пьяницы каждый раз после очередного запоя… ну еще, может быть, дурни… любители менять баб, как постельное белье.

Я молчу. Я не спорю и не соглашаюсь. Пауза долго тянется. И уже дремота ко мне подкрадывается, мысли начинают обрываться...

Как вдруг Ефим Афанасьевич спросил:

— А ты часто пытался начать жизнь с начала?

— Ну не то, чтобы часто, но приходилось… Я ведь второй раз оседаю здесь вроде бы навсегда. А тогда, в тот раз, приглянулась мне девушка с красивым именем Марта, и она на меня глаз положила. Я и не заметил, как она окрутила меня. И вскоре… Ну, сам знаешь, что было вскоре.

— Понятно, дело молодое. А жили в общежитии или, как?

— До брака в разных общежитиях жили, а после ЗАГСа нам дали угол как комсомольцам, заслуживающим доверие партии… Двухкомнатная квартира на две семьи… Ты своими наводящими вопросами всколыхнул такое во мне, о чём в двух словах не расскажешь. Лучше я напишу рассказ о своём первом опыте супружеской жизни… Ты его перепечатаешь.

— Я, конечно, перепечатаю, только лучше от этого он не станет.

Да, дед тоже не хочет, чтобы я тратил деньги на самиздат.

*******************************

Продолжение следует