Глава 26

*

26

*****

Вопреки моим ожиданиям, водитель «Прогресса» не только не уехал, но, похоже, и не спешил уезжать. Он сидел в кокпите и угрюмо смотрел в ту сторону, в которую меня повез Водяной и откуда мы теперь возвращались.

Заметив нас, он встал и, опершись руками о ветровое стекло, пристально вглядывался в приближающийся катер.

Я ещё издали помахал ему рукой. Приободрил деда.

И это подействовало. Он явно ожил и, когда наши катера сблизились бортами, помог мне перебраться в свой.

Водяной тут же отъехал метров на тридцать и встал на якорь. Я сразу потерял к нему интерес, да и Ефим Афанасьевич переключил моё внимание на себя.

— Ни черт тебя с ним понес! — сердито проворчал он. — Зачем ты к нему в катер залез — до сих пор не пойму!?

— Не подумавши. Но эта прогулка, может быть, была самой полезной В моей жизни… Я ведь до сих пор колебался: браться или не браться за перо? В последнее время мне особенно хотелось расписать, как меня чуть было из партии не исключили...

— Да я тебе и без этой прогулки говорил, что это никому не интересно, теперь люди сами целыми пачками из нее выходят. Развалил Горбачев «ум, честь и совесть эпохи»!.. Кончилось наше время, и нас со всех сторон осаждает вражье племя. Как стервятники, жировать будут на падали.

— Я и сам это понимаю. И все же меня так и подмывало высунуться из глубокой параши… А теперь вот вижу, высовываться нет смысла. Даже если и успею глотнуть свежего воздуха, то этот глоток всё равно окажется последним.

— Ты что-то совсем уж мрачно заговорил...

— Кончай треп! — услышали мы гневный голос Водяного и повернули к нему головы.

Он бултыхался в воде за кормой нашего «Прогресса».

— Чего тебе, мерзавцу, еще надо! — сердито сверкнул глазами Ефим Афанасьевич.

— Попридержи, дед, язык! Где причитающаяся мне сумма?

— На дне, — крикнул я. — Как и договаривались!

Он надел маску и собрался было нырнуть, но в этот момент я увидел свой капроновый шнур в лодке.

— Стой! Подожди! — закричал я Водяному и схватил шнур.

Я хотел бросить его в воду, но на его конце ничего не было.

— Это ты тут похозяйничал? — спросил я у капитана.

Он молча кивнул.

— А где пакет с деньгами?

— С деньгами, говоришь!?

— С деньгами, говорю. Пять тысяч в нём рубликов советских!

— Ну, я их в воду бросил, — растерянно промямлил он. — Я же думал, это твоя приманка… Я еще подумал, до чего только дурак не додумается, чтобы поиздеваться над старым рыбаком.

— Ты брось тут про дурака высказываться вслух! — рассердился я. — Ты лучше покажи, куда пять тысяч бросил?

— Пять тысяч… — протянул он нараспев упавшим голосом… — Пять тысяч, говоришь… я вот туда бросил.

Он направил указательный палец, как пистолет, на поверхность озера.

— Федор Павлович, — взвыл Водяной. — Да что ж у вас за напарник такой тупой! Ну, если этот старый хрыч утопил мои деньги с концом, я его самого тоже утоплю, и концы в воду!

— Ты по течению, по течению пройдись! — посоветовал я ему. — В Ильмене не так уж и быстро вода течёт.

……………

«Тупой напарник», понурив голову, сидел на решетчатом сиденье и не решался поднять на меня глаз. Я представляю, что он чувствовал. Дед, может быть, никогда в жизни такой суммы в руках не держал. А тут подержал — и в озеро выбросил.

— Ты, что же, машину продал… уже?

С великим трудом он выдавил из себя, как, наверное, казалось ему, ужасно страшный вопрос.

Нервный шок. Такое случается с малоимущими, когда большие деньги от них уплывают.

Надо было деда выводить из стресса на чистую воду.

Я по-дружески похлопал его по плечу:

— Долго ли умеючи… ведь с профессионалами сотрудничаю.

— А я ведь еще подержал пакет в руках, помял, подумал, в нем бумага, как ты и намекал на это. И решил, до чего только дурак не додумается. Обижаешься, наверное… Но ты не обижайся, не со зла ведь говорю. Хотя должен быть зол на тебя. Зачем тебе скрытничать-то было!?

— Не хотел расстраивать тебя.

— Теперь будем расстраиваться вместе. Пакет легкий, а течение здесь заметное, совсем не такое, как ты думаешь. Ильмень у нас, в России, такое же озеро, как и Байкал. Все реки в него, европейские, кроме Волги, впадают, а одна только вытекает, но глубина не та, что у Байкала, потому и тянет воду в одну сторону.

— Очень правильно ты подметил. Значит, вектор движения моих денег имеет строго определённое направление. Водяной по этому вектору до Ладожского озера дойдет даже за одним рублём, а уж без наших пяти тысяч точно не вернется...

………………

Говорят, человек — хозяин своей судьбы, и это понимать надо так, что с ним не произойдет ничего такого, к чему он сам себя не подготовил, и некоторые прямо утверждают: кирпич падает только на подготовленную голову… Не знаю, от чего такая вот корявая и не совсем серьезная мысль запала в мою голову, но она там появилась, когда мы с Ефимом Афанасьевичем сидели в «Прогрессе» и как загипнотизированные смотрели на воду.

Наверное, надо было ехать домой, а мы увлеклись… наблюдением за водой и на белый катер обратили внимание только тогда, когда он понесся в сторону Новгорода.

— Ишь, подонок водяной, — и Ефим Афанасьевич зло выругался. — Нет бы доложить, с чем уехал.

— С деньгами, конечно. — Я весело глянул на него. — Иначе не в Новгород помчался бы, а к нам, свое обещание выполнить.

— А что он нам обещал?

— Утопить тебя.

— Тебе все хиханьки… А я сам, может, утоплюсь, если он их не нашел. С твоей широкой натурой не рыбу надо ловить, а благотворительностью заниматься, филантропствовать. Ты хоть знаешь, что катер у них — обкомовский?

— Конечно, знаю.

— А как узнал?

— Так же, как и ты. Запомнил номер и позвонил в Новгородводотранс.

— А почему мне ничего не сказал?

— Как-то не подумал об этом. А ты почему мне ничего не сказал?

— Не успел. Слишком быстро тебя увезли, да и в голове всё сразу не удержишь.

Дед считал себя виноватым, оттого и злился.

— Велика ли потеря, — я беззаботно растянулся на лежаке. — Мне уже некуда ездить, а до лодочной лучше автобусом добираться, и надежда есть, что его не угонят, пока мы рыбу ловим.

— А чему ты загадочно улыбаешься?

— Настроение хорошее.

— Нет-Нет. Ты что-то темнишь. Ты скажи мне, хоть чем их припугнул?

В белесых глазах мечутся хитринки, да и сам вопрос с издевкой, с ужасной такой и здорово заметной.

Но я делаю вид, как будто бы ничего этого не замечаю, говорю равнодушно, лениво:

— С волками жить — по-волчьи выть. В их сообществе уважают только силу.

— У нас тоже уважают только силу. Слыхал небось: была бы сила — ума не надо.

— Тогда должен тебя разочаровать. Я вообще их ничем не пугал. Только совету твоему последовал.

— Я тебе много кой-чего хорошего советую, а это был какой совет?

— Тоже хороший. Сказал им, что в жизни за перо не возьмусь, и они, как ты и предполагал, сразу отвязались.

— Неужели это так на них подействовало?

Я пожимаю плечами.

— Сам не знаю, подействовало ли это на них или нет, и так ли подействовало, но факт налицо: нам с тобой теперь никто не мешает рыбу ловить. Вот равзве что погода портится...

…………….

Я только теперь заметил, что небо в зените, хоть и смотрел в зенит, стало темно-синим, а от горизонта со всех сторон на него ползли тяжелые тучи. Солнце, еще недавно яркое и горячее, моментально остыло, потускнело и превратилось в огромный угасающий кроваво-красный диск.

Кругом потемнело.

— Надо удирать! — воскликнул рыбак и тут же добавил сердито. — Доболтались!

— Ну и тебя красноречием бог не обидел, — проворчал я в ответ.

В этот момент сильный порыв ветра ударил брызгами воды в мое лицо и исчез.

«Прогресс» закачался, а поверхность озера покрылась мелкой рябью.

И вот опять я вспомнил о кирпиче, который падает на подготовленную голову...

Я почти обреченно посмотрел на рыбака. Он энергично дёргал верёвку «Нептуна», пытаясь завести мотор.

И опять сильный порыв ветра ударил в борт катера, казалось, с одним единственным намерением — опрокинуть нас.

Я вскочил на ноги.

— Дай мне!

Капитан охотно уступил шнур.

Рванул изо всех сил раз, другой… пятый. Бесполезно. Мотор даже не чихнул.

И он говорит, да не мотор, конечно, а этот капитан:

— Бесполезно! Я, наверное, перекачал бензин.

— Когда ты успел?

— Когда ждал твоего возвращения. Ведь я катер подготовил, чтобы в случае чего, если они вернутся без тебя, можно было бы удрать от них.

— Запустил бы мотор на холостом ходу, пусть себе потихоньку тарахтел бы.

— Ну да! Рыбу распугивать.

— Жадность фраера погубит. Ты же удочки давно смотал.

— Да, видать, малость перестраховался. Свечи надо чистить. Но чистить их здесь при такой погоде не будешь, в воду сдует!

Словно подтверждая его слова, на нас налетел очередной мощный порыв ветра. Катер лег на бок. Ветер на мгновение ослаб и тут же с неистовой силой засвистел в наших ушах. Я упал на колени рядом с мотором и крикнул:

— Может, тент поднять?

— Быстрей в воде будем, — хмуро прокомментировал он мое предложение. — Давай, якорь поднимай! Ты ближе к нему.

Волна быстро набирала силу. Черное небо слилось с черной водой и хлынул проливной дождь. Далёкий берег растворился во мгле, пропал за стеной дождя, и теперь мы не знали, куда гонит нас ветер. Окрепшие волны набрасывались на нас со всех сторон, некоторым из них удавалось перепрыгнуть через борт, и «Прогресс» стало заливать.

— Утонем! — крикнул я капитану.

Он наклонился к моему уху:

— Давай, тент поднимем!

— Я же предлагал!

— Тогда рано было! Сейчас катер воды набрал, отяжелел, да и ветер уже не такой злой!

Мы вдвоем кое-как противостояли «подобревшему» ветру, натянули тент. Он защитил нас от непогоды, и вода перестала набирться в кокпите. Но сам катер запрыгал на волнах с еще большим отчаяньем, парусность его возросла, и он неудержимо, подчиняясь воле ветра, понес нас в черную неизвестность.

Нам ничего не оставалось, как молча ждать приговора судьбы.

Такого разгневанного Ильменя мы оба не знали, хотя каждому из нас и раньше приходилось бывать на нем в непогоду. Не вместе, естественно, и в разные годы.

Не берусь судить, сколько времени «Прогресс» танцевал на волнах, то проваливаясь между ними, то взлетая на их гребни. Постепенно наши страхи поубавились. Ведь страшно бывает только с самого начала, а потом человек даже к страху привыкает, перестает замечать его. И когда катер раз-другой зацепил килем дно, мы даже не обрадовались, что он — на мели, а, значит, рядом должен быть берег, мы только поняли, что пришло время действовать, и, если это берег, то должны будем выпить за спасение своих душ.

Мы приподняли край тента, и первым в темноту и в воду прыгнул я, прочно обеими руками держась за металлический борт нашего суденышка.

Я сразу же почувствовал под ногами мягкое илистое дно.

Катер своим брюхом уже лег на него. Волны с бешеной силой обрушились на меня. Но Ефим Афанасьевич уже был по другую сторону «Прогресса», уже вцепился в другой его борт, и мы, не сговариваясь, поволокли наше судно, насколько нам позволяли силы, вперед, в темноту. Работа была недолгой, и вскоре катер вылез из воды и устало лег на мягкую траву незнакомого нам берега.

Мы закрепили его якорной веревкой и снова забрались под тент. Обоим стало веселее. Не качало, не трясло да и под нами была земля.

— Давно я так не купался, — засмеялся Ефим Афанасьевич.

— А вообще-то ты хоть плавать умеешь?

— С чего это ты вдруг об этом спросил?

— Ты полагаешь, что для такого вопроса нет повода?

— Кто бы тут как не плавал, а, окажись мы в воде, в такую шальную погоду из Ильменя уже не выбрались бы.

— Вполне разделяю твоё мнение и спросил не поэтому. А ночью тебе приходилось в Ильмене купаться?

— Я не лирик и не язычник! С какой стати?

— А мне приходилось, хотя, наверное, я тоже не лирик, а вот холодной майской ночью бросился почти в ледяную воду за голой женщиной.

— Она тонула?

— Это я тонул, Ефим Вфанасьевич. И было это в такой залёкой юности, что я уже и не верю в то, что это было...

И вот тут, когда я произнес эту фразу, мне вдруг страшно захотелось выйти на берег. Я еще не знал, зачем так меня потянуло на землю: может всего лишь обычное любопытство, а, может быть, предчувствие чего-то неотвратимого...

Может быть, и так. Сопротивляться своему желанию я не стал.

Я выглянул из-под тента. Ветер бушевал по-прежнему, но небо было чистым, только редкие обрывки туч неслись по нему, а высоко, почти в самом зените, стояла большая яркая луна.

— У тебя есть плащ? — спросил я у мокрого капитана.

— Давай в ведерко — и за борт! — весело предложил он.

Он был очень весел… Так, говорят, бывает после спада нервного напряжения.

— Мне самому надо за борт!

— Ну, если настаиваешь...

Он открыл люк на носу катера и достал из него кучу сухого белья. Выбрал из нее плащ, протянул мне:

— А мокрые трусы можешь там и оставить. Вернешься — оденешься во все сухое.

Я ничего не ответил весельчаку. Взял плащ, набросил его на голые плечи и вылез на берег. И тут же подумал, что ни к чему мне такая накидка. Дождя не было, а ветер только трепал его полы, хлопал ими и путал в них мои ноги. Но я не сбросил его, а наоборот, плотнее закутался и пошел вдоль берега, осторожно ступая босыми ногами в высокую, мокрую траву...

………

Странное чувство охватило меня. Мне вдруг показалось, что я иду по той земле, по которой уже ходил, только было это давно-давно, еще в молодые годы, и теперь все походило на сон.

Я внимательно огляделся и на фоне темного горизонта увидел сухое дерево.

И подумал, что знаю и это дерево… Да, я знал это дерево, и пошел к нему...

Время и ветры сгубили многоствольную иву. До нее оставалось несколько шагов, когда и последний ствол, тяжело застонав, упал мне под ноги.

Словно струна лопнула в моей душе. Горькая, тяжелая мелодия зазвучала в ней. Я долго стоял, склонив голову, оглушенный этой недоступной для других музыкой. И никто не крикнул: «Сгоришь, малец!». Я уже был не мальчик. И жизнь уже почти прошла. И не с кого было спросить за то, что она так нелепо прошла. Откуда-то из глубин души стала подниматься необузданная ярость… На кого?.. На кого я так вот обиделся?..

И первым на ум пришел Пташка. Почему он живет? Зачем земля носит его на себе? И кому это надо, чтобы он жил и земля носила его на себе?

Эта мысль вывела меня из оцепенения. Я уже сориентировался и решительно шагнул в сторону ксюшиного подвала.

Меня всю жизнь мучил тот несчастный случай, который произошел с отчимом, когда я смотрел ксюшин телевизор… Совпадение или все же мы связаны еще и такими нитями, о которых наука и не догадывается?

А нехитрое ксюшино приспособление для гадания сокращало расстояния, переводило людей из одного измерения в другое, и невозможное становилось возможным?

А что, если опять попробовать?.. Зажечь свечи, сесть перед тазом с чистой ильменской водой, вызвать Пташку и так вмазать, так вмазать!.. Иначе, по-другому мне до этого подонка никогда не добраться...

Но почему я так о нём думаю? Ведь он даже благороднее меня оказался в отношении… Люськи и приёмной дочери. А у меня вообще никаких детей нет. Ни чужих, ни своих.

Я подошел к лазу. Люк, очевидно, сгнил и обрушился.

В темной траве я рассмотрел только черный провал. Машинально поднял палку, которую сюда занесла весенняя большая вода, и бросил в него. И сразу же — глухой всплеск… Ксюшино логово было затоплено.

И опять словно струна оборвалась в душе. Больно и с таким ноющим болезненным звуком.

Ветер трепал полы плаща, а я, как зверь, подняв голову, всматривался в полную луну...

И не выдержал. Упал на колени. Завыл… Господи! Да отчего же все это такое было и есть на земле!? И зачем ты создал человека, который не хочет жить по-человечески, и губит себя и Землю, приютившую его!? И всё чаще мы слышим: А после нас хоть трава не расти...

…………….

Кто-то коснулся моего плеча. Я вздрогнул. Нет, я не испугался. Вздрогнул от неожиданности. Обернулся и увидел Ефима Афанасьевича.

Он тревожно смотрел на меня.

— Я ждал, ждал тебя и уже беспокоиться начал… Что-то случилось?

Я отрицательно покачал головой. Медленно поднялся на ноги.

Он ни о чем больше не стал расспрашивать, а только сказал:

— Пойдем чай пить. Я «шмель» раскочегарил. Чайник вот-вот закипит.

Мы вернулись к «Прогрессу». Залезли в кокпит под тент. Я одел, как и Ефим Афанасьевич, сухую одежду, спасенную им от дождя, и сразу почувствовал себя уютнее. Наверное, штаны, рубаха и все прочее, что есть на человеке — самое великое его изобретение… вторая наша шкура, а слабоумные модельеры как только не издеваются над нею в тщетном желании переплюнуть друг друга.

«Шмель» тихонечко жужжал, чайник шумел, а у меня уже возникло новое желание. Да, конечно, оно не могло не возникнуть. Я не мог уйти отсюда, не побывав на могиле Ксюши.

Мы попили чая, обменялись во время чаепития так ничего не значащими репликами, и, я, как бы между прочим, предложил капитану сгонять на другой берег. Я знал, что он чертовски устал, и никуда, кроме как домой ехать не хочет, и думал, что мне придется долго его уговаривать. Но нет.

— А где он, этот другой берег? — только и спросил он.

Мы почистили свечи и на моторе быстро с острова перебрались на материк.

Уже светало, но солнце еще не поднялось из-за синего края озера, и только вода и небо там, где оно должно было взойти, становились прозрачнее и темные цвета меняли на розово-голубые.

Ефим Афанасьевич остался в катере подремать, а я прямо через ивовые кусты пошел к деревне. Я пересек заросли, и мне показалось, что я ошибся местом. Берег, как и раньше, поднимался к лесу, но лес теперь почти вплотную подступил к озеру… Никакой деревни я не увидел. И все же, несмотря на сомнение, пошел вперед мимо молодых берез и осин. И наткнулся на то, что когда-то было домами… Осиротевшие избы одни обвалились сами, другие сгорели, подпаленные пьяными рыбаками...

Деревня умирает с кладбища… Кто-то давно сказал мне это. Кто говорил — уже не помню, но саму мысль не забыл. Да, люди, предавшие предков, или деградируют, или уходят в чужие края. За легким хлебом. За легкой жизнью. Там, на чужбине, спиваются, умирают… Я их не жалею. Мне их не жаль. Меня тревожило другое. В зарослях бурьяна, ивняка и поднявшегося молодого леса я мог не найти могилу Ксюши.

Я прикинул в уме, в какой стороне должно было быть кладбище и напрямую пошел к нему.

Я нашел его по нескольким уцелевшим каменным крестам.

Алело небо. Сумрак уползал в кусты и под деревья. На одно дерево я глянул совершенно случайно. А, может быть, и нет. Может быть, каким-то зрением, о котором человек и не подозревает, что оно у него есть, я увидел румяные яблочки, и они привлекли мое внимание. Дерево оказалось молодой яблонькой. Я подошел к ней и сорвал мокрое от дождя яблоко. И тут же споткнулся о что-то твердое.

В траве у моих ног лежал большой каменный крест. Когда-то я сидел на нем… Я вспомнил, как это было, и опустился на холодный и мокрый камень.

Теперь передо мной должна была быть Ксюшина могила. Конечно, как таковой могилы я не видел. Даже черный холмик, что когда-то был, время сравняло с землей, и такая же трава, как везде вокруг, поднялась над Ксюшей, над тем, что осталось от нее в земле.

И опять в душе больно и тоскливо загудела оборванная струна. И никаких мыслей. И слез. И никого я не жалел. Одна тоска. Тоска. Тоска. Какая-то беспредметная, никчемная. И мне казалось, что все в этом мире остановилось.

Но это только так казалось мне. Солнце поднималось и выглянуло из-за яблоньки, и посмотрело на меня. И ласково, как это только умеет делать нежная теплая женская рука, коснулось моего лица. И я вспомнил детство. Далекое, далекое. Когда вот так по утрам меня будило солнце… Когда я был счастлив, несмотря ни на что, и чист душой.

Я улыбнулся солнцу. Я улыбнулся яблоньке. Поднялся с креста и положил яблочко на то место, где должна была быть Ксюшина могила.

Ничьих яблок не бывает, и эта яблонька стояла в ее изголовье...

………………………

Оглушительно трещит «Нептун», летит вперед «Прогресс», и вот уже Господин Великий Новгород, а в нём, притулившись к памятнику Александру Невскому, — наша лодочная.

— Приехали! — бодро сообщает Ефим Афанасьевич, полагая, что я сплю.

Он заглушил мотор и весело подмигнул мне.

— Приехали, — скучно согласился я и помог деду причалить катер к бону.

У нас было разное настроение, хотя мы вернулись из одних и тех же мест, а у него ещё был и деловой настрой.

Он, не разгибая спины, принялся раскладывать вещи по своим местам, готовя катер к временной консервации.

А я, бесцельно посматривая вокруг, не обнаружил флага на сторожевой будке.

Наш советский, красно-синий, с серпом и молотом, развевался над ней в любую погоду и служил нам не только флюгером, но по нему можно было определить и примерную силу ветра.

— Посмотри-ка наверх! — сказал я капитану, занятому хлопотами палубного матроса.

Он посмотрел… и вопросительно уставился на меня.

— Флагшток пустой.

— А! Флагшток пустой! Так это ветер флаг сорвал.

— Да, ночью была буря… А что если это не тот ветер, о котором ты думаешь и который мог нас с тобой утопить? А что если это ветер перемен!?

— Каких ещё таких перемен?

— Больших.

— У этих гэкачепистов руки дрожат, и с ними, пожалуй, всё уже ясно. Здесь хорошо похозяйничала буря. Посмотри, как на некоторых катерах потрепало тенты...

И я посмотрел… Но я знал больше, чем он, и порванные на некоторых катерах тенты меня ни в чём не переубедили. Хотя, конечно, вне всяких сомнений, стихия здесь повредничала.

………….

На выходе с лодочной, у самых её ворот, сторож шагнул нам навстречу и торжественно произнёс:

— Приветствую новых граждван Российской империи!

— Мы как были старыми, так пенсионерами и остались, — добродушно возразил мой спутник. — Ты, видать, Трофимыч, успел уже малость подзарядиться.

— Э, нет! Ни в одном глазу! Вы в Ильмень откуда уходили?

— Отсюда!

— Э, нет! В Ильмень вы уходили из Советского Союза! А теперь эта территория, — он сделал широкий жест рукой, — теперь эта территория, пока вы там в Ильмене прохлаждались, стала частью Российской Федерации, а вы — гражданами России. Вас условно департировали из одной страны в другую!

Он победно посмотрел на нас, и при этом умудрился, будучи намного ниже нас ростом, посмотреть вроде бы свысока.

— Как это понять — условно? — Одновременно полюбопытствовали мы.

— Проще-простого! Паспорта будут менять только молодым, и мы с вами умрём со старыми паспортами, умрём как граждане Страны Советов, хотя у них, в реальности, будем числиться россиянами. И вот вам, Ефим Афанасьевич, презент от новой власти — ключи от машины.

— От какой машины?

— От легковой. Сделано в СССР. Вот тут за забором стоит.

Он потряс связкой ключей возле лица моего озадаченного спутника.

Ключи от машины похожи друг на друга, но брелок был точно мой. Уж свой брелок я ни с каким другим не спутал бы, тем более на таком расстоянии.

— Бери, не ломайся! — сказал я. — Машина нам пригодится. Надеюсь, мы не последний день живём в новоявленной Российской Федерации.

— Да у меня и прав нет!

— Права есть у меня. Разрешите!

Я ловко выдернул ключи, заметив Трофимычу:

— В машине он быстрее в себя придёт.

За проходной я увидел свой «Москвич». Он стоял на обочине дороги и, казалось, дожидался меня.

— Никак, нам машину подали? — толкнул я локтем в бок Ефима Афанасьевича и удивился, откуда это у меня появилось вдруг такое игривое настроение.

Он тупо глянул на «Москвич».

— Не плохо было бы. Подустал я, а тащиться о-е-ей еще сколько.

Излив душу таким образом, он спокойненько пошел своей дорогой.

Я дернул его за локоть.

— Подожди! Не узнаешь, что ли?

— Твоя, говоришь?

Он остановился и теперь уже растерянно посмотрел на мое возвращенное мне сокровище.

— Моя, говорю! — твердо сказал я.

Но он, все еще не веря в чудо, растерянно пробормотал:

А для меня они все на одно лицо. Я их даже по маркам не различаю. Разве что только по цвету… Цвет, кажись, твой. Ну, тогда ключи мне отдай.

— А это ещё зачем?

— Сторож сказал, что эту твою машину мне подарили… ну как бы компенсировали пять тысяч, утопленные мной.

— Да ничего подобного сторож тебе не говорил! Он сказал только, что велено ключи тебе передать. Он так и сказал: а вот вам, Ефим Афанасьевич, презент от новой власти — ключи от машины. Понимаешь, старый дурень, ключи а не мащину! Меня-то сторож не знает, потому они и попросили его отдать ключи тебе.

— А чего ты так раскипятился? Давай посмотрим документы, вон они на переднем сиденье лежат.

— Глупость всегда раздражает! Вот чего я и раскипятился. Ну, давай посмотрим, хотя я и без просмотра уверен...

Мы уселись на переднем сиденье. Я — за рулём, он по другую сторону бумаг.

Я уже собрался бумаги полистать, когда поймал его насмешливый взгляд.

— А скажи, ты, наверное, только теперь поверил, что денежки не уплыли из рук Водяного?

— Честно?.. Так вот, если честно, я даже не думал о них. Другие мысли занимали меня.

— Женщина?

— И она тоже.

— Она была красива эта женщина?

— Она была ведьма.

— Ну, это в них во всех есть.

— Она была настоящая колдунья. Помнишь, грек выдолбил из мрамора свою мечту, и его мечта ожила, а вот на радость ему или нет — об этом мифология умалчивает.

— И эта женщина была воплощением твоей мечты?

— Да, без каких-либо изъянов. Она только одного не могла понять, что я не бессмертен… А у смертного в сердце не может быть вечного огня, как его не было и у того самого грека. Ну, да ладно. Всё это дела давно минувших дней, хотя я очень даже сомневаюсь, что мы случайно оказались в её владениях… Время покажет. А пока вернёмся в сегодняшний день. А сегодняшний день голой палкой торчит над будкой сторожей. Мы с тобой даже без флюгера остались. Поди разберись теперь, откуда ветер дует?

— Далеки мы с тобой от политики. Ты вот даже газет не читаешь. Так и влипнуть можно. Вот представь себе: сидим мы с тобой на рыбалке, чай пьём для удобства в лодке. Подходят трое и спрашивают: «Вы за белых или за красных?» Что бы ты ответил?

— Сначала я посмотрел бы, какие на них особые приметы.

— Никакой атрибутики. Как вот на этом флагштоке. Ты же видишь, старую отменили, а новую ещё не напридумывали.

— Ну, если они прилично одеты и выглядят, как белые люди, — я бы сказал: «За белых!»

— И не угадал. Сам знаешь, как поступают с такими олухами в переломные моменты истории… И вот опять сидим мы с тобой в лодке, чай пьём, но теперь уже изрядно помятые и без прежнего удовольствия. И снова подходят трое, только уже другая троица, как и та без знаков отличия, и задают нам тот же самый вопрос: «Вы за белых или за красных?» Что бы ты теперь ответил?

— Теперь… Теперь, естественно хорошо подумавши, сказал бы: «За красных!»...

— Да, — уныло протянул экзаменатор. — С тобой, видать, и мне битья не избежать. Политическое невежество так и прёт из тебя.

— Кончай, дед, свои молитвы читать! Поехали-ка лучше к «Пяти углам». У этих углов спекулянты денно и нощно водкой торгуют. А нам надо выпить. У нас для выпивки много поводов накопилось. А сам знаешь, пьянства не бывает без причин.

— Ну, зачем «Пять углов»! У нас своих спекулянтов много и во дворе, и на подходе к нему. Двигай домой, а там определимся.

………………..

Только мы вышли из гаражей и пошли вдоль Химиков в сторону своего дома, как Ефим Афанасьевич весело воскликнул:

— Ну вот, зверь на ловца бежит!

Смысл восклицания был ясен. У нас одно и то же было на уме, но я не понял, почему он своё внимание сосредоточил на пожилом мужике с детской коляской. Я его тоже знал издалека. Частенько он заезжал в наш двор и в тени тополей, под тополями, скрытый от любопытных глаз жильцов, тихо и скромно пестовал наше будущее.

Сблизившись с нами, он на молчаливый жест моего спутника, когда с помощью оттопыренных пальцев, большого и маленького, обозначают свой интерес, широко улыбнулся:

— Только тара, господа!

И приподнял клеенку.

В коляске действительно лежали прижатые друг к другу пустые бутылки.

Меня не сам он, а его транспортное средство, используемое им не по назначению, возмутило больше всего.

— Что так!? — сказал я холодно. — Или опять спекулянтов стали расстреливать и белые, и красные, как это было в гражданскую войну?

— Вы, что, с луны свалились?! — в свою очередь возмутился он. — Да теперь алкоголя — хоть залейся! В каждом магазине вплоть до обувного, и никаких талонов!

— Цену взвинтили? — с тревогой спросил Ефим Афанасьевич.

— Куда там, наоборот. Теперь он дешевле хлеба стал. Сбылась вековая мечта русского человека, а я вот перешел на тару, посуду, как видите, собираю, везу сдавать. Теперь буду перебиваться с хлеба на воду, с воды на хлеб. Новая метла по-новому метёт, и новая власть начала спаивать народ в единый винно-водочный монолит.

— Да какая же это власть!? Гэкачеписты или же всё тот же Горбачев, но теперь уже подретушированный, без чернильного пятна, искажающего его честный облик?

— Ни то и ни другое. ГКЧП ликвидировали. Насмерть перепуганный Горбачёв от всего отрёкся в письменном виде. У власти — третье лицо. Транзитная фигура, как утверждает «Голос Америки».

— Ты эту транзитную фигуру видел? — не унимался Ефим Афанасьевич.

— Нам еще его не показали. Вчера у них бурный день был, отсыпается, видать, после пьянки.

Он толкнул коляску и гордо прошествовал мимо нас.

Мы ещё потоптались немного на месте, каждый по-своему переваривая услышанное.

— Сопьётся Валерка… Слышь, Фёдор Павлович, не обижайся… Что-то у меня охота пропала к выпивке.

— У меня она тоже пропала. Я человек мнительный. Ну, представь себе, как я буду пить водку из обувного магазина? Да я только и буду думать, что она гуталином воняет. Уж лучше я газетку почитаю, а то ведь ты правильно подметил: совсем от жизни мы отстали.

— От политической. А так нормально живём.

— Ну, да будь по-твоему.

…………

Во дворе мы с обычного шага перешли на прогулочный. Что-то смутило нас в нашем дворе.

Мой спутник, как и я, вытянув шею даже к воздуху стал принюхиваться.

Наконец он сказал:

— И воздух чистый, перегаром винно-водочным не воняет, и, кроме дворника, — никого. В свой ли двор мы попали?

— В свой-свой! — поспешил я успокоить его. — Уж я-то своего дворника знаю. Товарищ дворник! — обратился я к человеку с метлой. — А куда вся публика подевалась?

— Вы, что, с луны свалились?

— Нет-нет! Нас только что департировали в эту страну. Считай, что в этой стране мы как бы иностранцы, и, будь ласков, объясни нам, как вновь прибывшим иностранцам, куда исчезла вся пьянь с насиженных мест?

— Все ушли на митинг!

— Это с какой стати у нашей дворовой пьяни такая политическая активность и такое высокое политическое самосознание?

— Это ни при чём тут. Каждый митингующий на митинге получит литровую бутылку «рояля».

— А это что такое?

— Древесный спирт хорошего качества, импортный.

— Да у нас закон запрещает спирт продавать! — возмутился Ефим Афанасьевич.

— Вы забыли, господа департированные, откуда вы свалились. Теперь никакие законы ни для кого не писаны!

— Сгорит Валерка! — стонал Ефим Афанасьевич у своего подъезда. — Ты хоть знаешь, что спирт синим пламенем горит?

— Ну, как же мне не знать! Я всё-таки жимик с высшим образованием, и спирты — основная моя профессия. И потом, разве я тебе частенько не говаривал, когда ты, глядя с высоты своего балкона в наш двор, предлагал позвонить в милицию, разве я тебе тогда не говорил: «Пусть он горит синим пламенем!»?

Но дворник поспешил успокоить валеркиного тестя по-своему:

— Не успеет сгореть ваш Валерка. Спирт древесный, а от древесного спирта люди мрут, как мухи осенью.

— Ты, наверное, поэтому и на митинг не пошёл? — спросил я у него.

— А то как же!

— Ну и пролетел. Древесный спирт — тривиальное название метанола, устаревшее. Теперь под древесным спиртом подразумевают этиловый спирт, полученный из дерева. Слышь, у кого-то Высоцкий распевает:

«… А если б водку гнать не из опилок,

Чтоб было с нами с трех… четырёх… пяти бутылок!»

И вот перед тобой стоит бывший обкомовский повар, который, до того, как устроился на работу в обком, где, естественно, «сучком» брезговали, ни одну цистерну «сучка» выпил. Как видишь, хоть вид усталый, но мужик вполне здоровый.

Мой сосед махнул рукой и исчез в подъезде.

— Так это правда, что древесный спирт безвреден? — заглядывая мне в глаза, попытался уточнить дворник.

— Как всякий алкоголь! — твёрдо ответил я, не моргнув глазом.

Он с силой воткнул метлу черенком в газон и, отряхнув руки, рысцой бросился в сторону обкома, где на площади, возле памятника Ленину, как я догадывался, всем митингующим раздавали древесный импортный спирт хорошего качества.

А мне осталось только идти домой. Все разбежались. Вот что значит, всё правильно и вовремя сказать.

……………………

Супруги дома не было. Вместо неё на моей кровати лежал лист бумаги.

Всего две торпливых строчки:

«Обед — на плите, «рояль» в холодильнике».

Ушла на митинг.»

Я сразу сообразил, откуда взялся «рояль», раз она ушла на митинг. Хорошая организация в её организации, идет впереди московского времени… Не дожидаясь традиционного пиканья оттуда, часы на запад перевела. А люди чёрствые у них. Нет бы написать «Дорогой!», и с этого слова вместе со знаком восклицания, прилагаемым к нему, начать своё письмо. А в конце подписаться: «Любящая тебя Клава»...

Но Клава, как и я, не умеет льстить.

И на митинг она зря пошла. Ещё скажет, что думает, глядишь — домой вернётся битая.

Вся надежда на то, что, в общем-то, выступать она не особо любит, потому и дома мы редко митингуем.

Ну, а что она пишет про «бесплатный сыр»?

Покрутил пист бумаги в руках. Про «рояль» нет никакой конкретики, разве только то, что он остужен до нужных кондиций, и то — догадайся сам.

Я достал бутылку из холодильника.

Приличный сосуд, и без каких-либо отпугивающих брендов.

Из одной такой бутылки четыре бутылки «сучка» выйдет, если водой разбавить.

Вдвоём не осилить.

Но даже на стопку деда не позову. Не тот напиток, чтобы друга угощать.

Травиться буду по-чёрному. И повод есть.

Что-то новое появилось в тактике холодной войны. Хотя, конечно, не нами придумано: на войне все средства хороши!

Спиртовая интервенция… И пусть она горит синим пламенем!

Тактика выжженной земли.

Надо же, как мы увлеклись строительством коммунизма, и не заметели, как сами остались в одних трусах и друзей по миру пустили.

И уже рады и такой «экономической помощи».

Именно о ней через десять лет Путин скажет: «Бойтесь данайцев, дары приносящих».

А пока в мюнхенской забегаловке, сродни нашему общепиту, скрывая своё истинное лицо советского шпиона, он по-русски на хорошем немецком объяснял толстомордому рыжему немцу, что и у него, в его пищевой точке, котлеты с макаронами должны быть отдельно, а мухи отдельно.

Не знаю, откуда я это знаю. Но я это знаю.

**********************

Продолжение следует