Глава 18

У птиц неродных детей не бывает, и весенние хлопоты им — в радость.

************************

18

***************

— Ну, а какие у тебя планы? — спросил отчим за обедом, глядя в тарелку со щами.

Как я голову не ломал, пока ехал домой, а ничего дельного придумать не мог. Одно лишь твердо знал, что здесь, с ним, не останусь. Но я не хотел вот так с ходу в день своего приезда расстраивать мать.

— Самые разные, — уклончиво ответил я.

— Как это самые разные! — вскипел он. — Самые разные только у дураков бывают! У нормальных людей планы всегда определенные, и будущее свое им ясно! Ясно?

Я вяло кивнул.

А мать вступилась за меня.

— Митя, так ты теперь говорить о Феде не должен. Он уже в институте побывал. Он теперь во всех анкетах будет писать, что у него — незаконченное высшее образование, а ты как писал в этой графе — два класса церковно-приходской, третий — коридор, так у тебя все и осталось по-прежнему.

Если бы я не знал свою маму, то наверняка решил бы, что она издевается надо мной. Но она все это говорила на полном серьезе и со слезами на глазах. И отчим отнесся к этому ее откровению с уважением. Он бросил ложку в тарелку и ушел в ближайший шалман, на прощанье крепко и сочно выругавшись.

Без него нам дышалось легче. Без него и разговоры у нас были более откровенными.

— Почему он, а где мой отец?

Вопрос сам вырвался из души, где я его носил всю свою жизнь.

— На войне погиб, я ж тебе об этом тысячу раз говорила, — торопливо произнесла мать, сильно бледнея.

Я всегда чувствовал, что она говорит неправду. И ее бледность только подтверждала мою догадку.

— Похоронки нет… И потом, я многое помню, что было до войны, а вот его не помню… Ты не знаешь, почему?

— До тебя какие-то слухи дошли? — испуганно посмотрела она на меня.

— Нет. Просто смущает, что в анкетах, о которых ты только что так красноречиво говорила, в графе «родители» я вместо родного отца пишу отчима.

— Какая тебе разница, а бумаге тем более все равно.

— Видишь ли, пока я не чувствовал разницы, я эту тему и не трогал. Теперь ты должна дать мне ответ!

— Какой ответ? — она склонила голову. — Я сама ничего не знаю. Забрали его, когда ты был грудным ребенком… и с концом.

— За что забрали?

— Разве, Феденька, у нас говорят за что забирают. Забрали и все.

— Не все. Ты что-то не договариваешь!

— Ну зачем тебе все это надо! — Она сокрушенно покачала головой. — Донесли на него. Понимаешь? Донесли. Где-то что-то брякнул, а может быть, и не брякнул. У человека много врагов и еще больше завистников… А кто донес и что в доносе было, я не знаю… И не жалею об этом, Феденька. Когда человек мало знает о себе и людях, ему легче жить, он чувствует себя увереннее. И ты не вникай во всякую глупость… и язык держи за зубами. Мало ли что...

— Теперь ты зря боишься этой правды. Теперь всех политических реабилитируют.

— Да какой он политический… Типун тебе на язык! У него друг был в НКВД, он посоветовал ему что-нибудь украсть… чтоб в живых остаться, сесть в тюрьму за воровство. У этих, ну как их… уголовников, больше было шансов выжить. Понимаешь?

— Понимаю… И что же он украл?

— Десять простыней. Он в «Доме коммуны» работал, магазин такой был. И принес их оттуда. Ему и дали за каждую по году.

— Но ведь уже почти двадцать лет прошло?..

— Феденька, да мало кто оттуда возвращается, и реабилитируют в основном посмертно… этих самых политических, которых ты вспомнил.

Мне тоже, как и отчиму, обедать расхотелось. Я вышел в сад...

Солнце застряло в еще голых ветках яблонь и светило вовсю. Весна вступала в свои права. Тенькали синицы. Чирикали воробьи. Каркали вороны. Галдели галки. И вся эта оседлая, почти домашняя живность, радовалась теплу, обновляла свои дома, хлопотала ради будущих птенцов.

У птиц неродных детей не бывает, и весенние хлопоты им — в радость.

Зря я сюда приехал. Петляю, как заяц.

Надо определяться в жизни… подальше от Ильмень-озера и неродного дома.

Надо иметь свои деньги, а не думать о том, как бы и у кого бы их занять на долгую дорогу за Урал...

На пару недель спрячусь здесь от людей.

Ничего, что горек хлеб чужой, главное — не подавиться.

Отдохну, переосмыслю кое-что, а уж потом — снова в люди.

Сказано — сделано, и опять в руках всего-навсего один небольшой чемоданчик.

Вот и все, чем я богат...

Мама провожала меня. У грязного, запыленного автобуса она со слезами на глазах давала мне последние напутствия.

Нетяжелый багаж. В дороге не обременит. И я терпеливо молчал.

— Ты уж теперь взрослый, самостоятельный… потому давеча я сказала тебе всю правду. А в твоей биографии все должно быть по-старому. Он хоть и рыжий гад, а вот уже в ударники метит, ты его и вписывай во все свои анкеты...

Я слушал и думал, до чего же она напугана… Сколько же нужно было страха нагнать на людей, чтобы вот так запугать человека.

И я страшно обрадовался, когда шофер завел мотор...

Но я недолго трясся в автобусе.

Как только машина тронулась, мои планы резко поменялись. Наверное, от того, что и планов-то у меня никаких не было… И, наверное, только поэтому в последний момент я решил заехать к Архиреехе, Ксюше.

У меня было, что сказать ей, и, может быть, следовало бы не бежать от неё, а договориться с ней. Нельзя же все-таки превращать меня в свою собственность, игрушку, использовать свои колдовские возможности во вред человеку и дурить от ревности.

У неё — озеро, передо мной — весь мир, и вся ещё хизнь впереди. Я ещё молод, и она могла бы заглянуть в моё будущее, обозначить основные вехи на моём жизненном пути.

…………………

На первой же остановке я вышел. Здесь дорога разветвлялась на две, и я стал у развилки «ловить» попутку.

Вскоре рядом остановилась «Победа». Из нее высунулся пожилой рыжий мужик и, сверкнув желтыми глазами, спросил:

— Парень, ты — тутошний?

Акцент ужасный, но разобрать, что спрашивает, можно.

— Тутошний, — неохотно ответил я, заранее зная, что сейчас придется работать вместо справочного бюро.

— А далеко собрался?

— Далеко.

— Тогда садись, дорогу в Новгород покажешь.

— Покажу! — обрадовался я. — Только не прямую, а окольную!

— А какая лучше?

— По которой доехать можно.

Он рассмеялся.

— А ты веселый парень! Юмор из тебя так и прет, ну, а сам ты — не в настроении, это заметно.

Я уселся в машину и хмуро спросил:

— А у вас-то от чего такое хорошее настроение?

— Весна, друг, весна! Куда прикажешь ехать?

— Прямо по левой дороге.

Машина легко побежала вперед, а хозяин подмигнул мне:

— Еще от того хорошее настроение, что из Пскова выгнали. Привез тюльпаны, а оказалось, что цветы им не нужны. Вот теперь везу в Новгород и смеюсь над псковичами.

— Тогда уж сразу заодно и над новгородцам посмейтесь, веселее будет.

— Думаешь, и оттуда выгонят?

— Не сомневаюсь. Грязный городишко, на сапоги резиновые разве что там и есть спрос. Кому по грязи с цветами шлепать захочется.

— Черт возьми! — воскликнул он возмущенно. — Весной и должна быть распутица! Нельзя же из-за этого раскисать и не покупать цветы!

Странно он как-то рассуждал, не по-нашему, словно был не от мира сего.

— А вы, наверное, немец? — поинтересовался я.

— Прибалт! У вас так наших называют. А вообще-то — литовец. А ты, наверное, решил, раз я рыжий, то наверняка — бывший военнопленный.

— Не совсем поэтому… Настроение у вас не тутошнее.

Он опять весело рассмеялся.

— Поживем вместе, и у нас будет ваше настроение! Не переживай на этот счет!

— А почему это я должен за вас волноваться? — проворчал я сердито. — У меня своих переживаний хватает.

— Девушка? — полюбопытствовал он.

Я, только ради того, чтобы уйти от прежней темы, сознался:

— Женщина.

В общем-то, меня эта женщина уже ничуть не волновала, как женщина, если уж говорить на полном серьезе, но ехал я к ней.

А он радостно закричал:

— Вот как даже! Но это же здорово! Для женщины непременно нужны цветы!

Я сразу уловил к чему клонит барыга. На подобный шик денег у меня не было. Да и шиковать мне как-то ни к чему было. Этим пусть влюбленные занимаются в период охмурения девиц. У нас с ней гон давно кончился.

— Деревенская она, — сухо возразил я. — Деревенская… В картошке и в той толком не разбирается… ей, главное, чтобы был хлеб.

— Я ведь тоже не городской — хуторской. Не хлебом единым люди живы даже в деревне.

— Оно и видно, — проворчал я. — А за цветы она только отругает. Ну, за то, что попусту потратился.

— Я тебе бесплатно дам. В ваших деревнях тюльпаны не выращивают. Пусть человек посмотрит на них, душой порадуется… Поставь их в талую воду со снегом, и они ещё две недели будут свежие, словно только с грядки их сняли.

— Да я сегодня же уеду.

— Ну и прекрасно! Ты уедешь, а они будут стоять, радовать глаз и напоминать о тебе. Представляешь, сколько раз она вздохнёт, глядя на них, и сколько за это время всякой всячины тебе пожелает! Не всё, конечно, сбудется, да это и не столь важно.

— У неё все её пожелания, как правило, сбываются. Уж лучше пусть она не желает мне всякой всячины. Нет-нет, не спешите разочаровываться. Сколько стоит один цветок?

— Ну, зачем же один!? Пять цветков — оптимальный букетик.

Уломал он меня, и денег не взял.

Я аккуратно уложил подарок в чемоданчик, мы обменялись рукопожатием, и я пошёл по заезженной полуторками и телегами проселочной дороге к Ильменю.

В небе птицы. С юга — на север. Возвращаются. Радуются.

Перелетной птице и то дорога родная земля. А мне неймется сорваться с места. Да не дал Бог человеку крылья, и, видать, не для высокого полета я родился...

Скучно и пасмурно на душе.

А день хороший. По-весеннему солнечный, и сбивает на мысль:

Той ли я дорогой иду, или уж совсем непутёвый?

…………

Ильмень уже освободился ото льда, и передо мной плескалось чистое озеро, еще не замутненное паводком.

Белыми молниями сверкали над ним чайки и резкими гортанными криками, как ножами, полосовали ильменскую тишину. А над озером сияло солнце, и Ильмень был на удивление спокойным. Даже легкая рябь не морщила его приветливое старое лицо.

А тревога на душе не проходила.

Может, оттого так тревожно, что кругом пусто, одиноко и нет лодки...

Ксюша всегда заранее знала, кто к ней идет, и если не хотела с кем-то встречаться, то и не встречалась… Сердится, наверное… Злится… Ах, нам бы только встретиться… она быстро забыла бы свои обиды...

Я сложил руки у рта рупором, направил этот рупор в сторону ее острова и закричал что было сил:

— Ксюша!.. Ксения!

— Нет Ксюши...

Я оглянулся на голос.

Рядом со мной стояла неопрятно одетая бабка с охапкой пушистой вербы. Она с интересом рассматривала меня.

— Утопла осенью. А весной озеро отдало ее. Только что похоронили. Вон там за деревней кладбище и свежая могилка… Единственная. Наши-то теперь и умирают в городе.

— Вот как… — растерянно пробормотал я и пошел в ту сторону, куда показала старуха, не дослушав ее.

Какое-то время она тяжело шагала в огромных резиновых сапогах за моей спиной, но, убедившись, что я не проявляю к ней интереса, отвернула в сторону.

Кладбище зарастало ивняком и бурьяном и только одна могилка выделялась свежей землей, еще не прибитой дождями и не поросшей травой. Ни креста, ни обелиска со звездой.

Одна черная грядка — и только.

Я достал из чемодана тюльпаны и положил их на сырую землю...

— Ты хотела, чтобы я пришел к тебе с цветами, вот я и пришел с ними...

Рядом с могилкой валялся большой каменный крест. Кто-то вырвал его с чужого надгробия, и лежал он в траве уже никому не принадлежа. Я сел на него...

Так что же сны?...

Я ведь не поверил тому сну, Ксюша, в котором ты вроде бы была своей небиологической копией. Я это счёл даже не за шутку, а за издевательство над здравым смыслом. Да и все, что касалось копии у меня вылетело из головы. Я тогда испугался за Елену Васильевну. Нет-нет, именно за неё. Страх за себя пришёл после, когда я осознал содеенное нами...

Солнце уже клонилсь к вечеру, а я все сидел и сидел, пока не начало смеркаться. Вечерний холод напомнил о времени года и суток, и я пошел в деревню, надеясь в ней заночевать. Тропинка вилась вдоль озера, и совершенно случайно мой взгляд наткнулся на плоскодонку. В ней и весла лежали и на цепи она не «сидела». До утра вряд ли она могла кому-нибудь понадобиться.

Я столкнул лодку в воду и поплыл к ведьминому острову, в общем-то, не давая себе отчёта, зачем, на ночь глядя, я направился к нему.

Сумерки густели, на воду невесть откуда начал наползать туман.

У меня уже был опыт ночного купания в озере, и я понимал, если Ксюшино убежище затоплено, то мне придется танцевать на острове до утра, чтобы не замерзнуть.

Очень скоро лодка ткнулась носом в мягкий берег.

Я без труда нашёл в фиолетовом тумане приметные валуны и лаз, кажется, никем не потревоженный. И всё же я с большим волнением поднимал крышку люка… Под ней оказалась густая темнота, пахнущая плесенью.

Какое-то время я колебался.

Но туман наступал на меня, и выбора не было. Обратно плыть — в лучшем члучае плутать до утра, в худшем — сгинуть в озере навсегда.

Я нащупал ногой стремянку и осторожно спустился в подвал. В кромешной темноте двинулся вдоль стены и наткнулся бедром на стол. Над ним в стене должна была быть ниша...

Я попал в нее рукой почти сразу же и достал коробок спичек, завернутый в фольгу.

Все-таки предусмотрительная была эта деревенская безграмотная ведьма с четырьмя классами начальной школы.

Вспыхнула спичка. Свет тусклый, недолгий. Но теперь я вижу на столе медный таз, по обе стороны от которого стоят две свечи в подсвечниках. Свечи восковые, не отсырели, горят великолепно. Со светом даже в подземелье — уютнее и теплее.

Но, может быть, здесь кроме света, есть еще что-нибудь съестное?..

Я лезу в сундук. Хоть и без полноценного образования была эта Ксюша, да умная! Я достаю из сундука горшочек меда, засахарившегося, но чертовски вкусного и душистого.

А пироги у меня свои, в чемодане...

Я только тогда спохватился, что в подвале нет воды, когда почувствовал сильную жажду. Сначала я есть хотел и о питье своевременно не подумал.

Я поднялся по лестнице и высунул голову наружу. Туман и темень, и никакой посудины под рукой… Разве что только медный таз.

А мед жег изнутри и тут уж было не до размышлений и колебаний. Я спустился за свечой и вместе с ней вылез из подвала.

Туман и темень, как я и предполагал, были непроницаемы, но для глаза, а не для света. Я поставил свечу у лаза. Десять шагов — и красное, размытое пятно от слабого огонька еще просматривается. А рядом уже озеро.

Я вернулся в подвал. Взял таз… И вот вместе с ним, оглядываясь на каждом шагу, пошел к озеру… В воду втемяшился быстрее, чем ожидал.

Забыв про подполье и обо всем на свете пил и пил. И могу подтвердить, прав тот француз, который сказал, что ничего вкуснее воды на свете нет.

И, только утолив жажду, я вспомнил про свечу и с тревогой оглянулся. Словно слабый уголек тлел в тумане...

Я вернулся в подполье с полным тазом воды. Поставил свечи на свои места и сел на скамью… как раз напротив таза. Вообще-то я собирался под тулуп забраться и решал, что делать со свечами: задуть их или оставить на ночь горящими?

Как-то машинально я окинул взглядом всю эту композицию из таза и свечей и вспомнил Ксюшино гадание… А что если попробовать самому?.. Ведь нехитрое дело: сиди и смотри в воду. Надо только задумать, что там в воде ты хочешь увидеть. А я бы хотел увидеть отца.

Узнать, где он сейчас...

Я долго всматривался в черную воду, пытаясь заставить ее откликнуться на мои желания. Но никакой взаимности. А свечи те же. Таз тот же. И вода из Ильменя… Может быть, весенняя и пока еще слишком холодна.

Наверное, я уснул… Без сомнения, я уснул, потому что нисколько не удивился, увидев рядом с собой Ксюшу. Только в снах люди ничему не удивляются.

— Спасибо за цветы. Ничего подобного в жизни своей Ксюша не видела, и я думаю, будь она жива, твой подарок пришелся бы ей по сердцу.

Я вспомнил, как «поливал» Ксюшу, лишь бы не платить за цветы. Но не смутился. Не покраснел. И это лишний раз доказывало, что все происходило во сне. А во сне, как известно, люди не смущаются и не краснеют от стыда. Во сне вместе с человеком спит и его совесть.

Наоборот, я с неподдельной непосредственностью воскликнул:

— Пожалуйста! Мне это ничего не стоило! Но почему ты говоришь от имени Ксюши, а не от своего? Разве ты— не она?

— Ну, как же я могу быть ею, если она утонула? Я же тебе говорила, что я — Соли, её небиологическая копия!

— Да, да… — сокрушенно покачал я головой. — Она на кладбище, похоронили ее. Кладбище только вот мне не понравилось. Уж больно запущенное оно.

— Деревня умирает с кладбища.

— Похоже, это так. Сначала люди забывают близких, а потом и землю их… Вот и я редко вспоминал отца, а теперь ухожу с земли, на которой он жил… Слышь, Соли, ты не можешь эту технику наладить, чтоб отца показала. А то я сижу перед ней, как дурак.

— Так оно и есть на самом деле. Эта техника мертвых не показывает.

— Вот в чем дело… Ни похоронки, ни могилы. Как будто бы и не было человека… Хорошо расправились, — задумчиво произнес я и, после небольшой паузы спросил. — Ну, а тот, кто донос на него накатал… тот жив?

— Давай посмотрим, — сказала Соли и склонилась над тазом.

Я сделал то же самое — и увидел отчима.

Он неспешно шёл в сумерках по вымощенной гранитными булыжниками и прихваченной лёгким вечерним морозцем дороге, изредко скользя на обледенелых камнях. Он был под градусом и что-то бубнил себе под нос.

— Ты хочешь знать, что он говорит? — услышал я голос Соли.

— Нет, не хочу, — сказал я, не глядя на неё. — Чтобы он не говорил, ему нет оправдания.

И в этот момент он подскользнулся в очередной раз. Он и так уже терял равновесие, когда с соседнего дерева что-то большое камнем рухнуло ему на голову, и он полетел на дорогу, а это, нечто большое и тёмное, взмыло вверх. И тогда я рассмотрел, что это была сова. Она быстро исчезда с «экрана», а вместе с ней пропало и всё изображение.

Какое-то время я тупо смотрел в воду, стараясь осмыслить увиденное. Постепенно я понял, что всего лишь задремал, и вот приснилось черти что. Не мог отчим написать донос. С его ли двумя классами и третьим коридором писать доносы. Он мог такое настрочить, что сам загремел бы далеко и надолго… Вот Пташка — другое дело, и Пташка для этого дела по нынешним временам вполне образован. Но сегодня такой номер у него не пройдёт. А окажись мы с ним в том времени, он наверняка что-нибудь сочинил бы на меня.

Я завалился на тулуп и попытался уснуть. Но сон никак не шел. Все-таки разволновало меня увиденное. Душу бередили горькие мысли и воспоминания. От чего это так, думал я, человек кормил меня почти десять лет и сейчас еще кормит, а я его презираю и презираю больше, чем кого-либо на этом свете?

От чего же так несправедлив я сам и мир, в котором я живу.

Что же еще нужно людям, кроме хлеба, чтобы они друг друга любили или хотя бы уважали… Этих всяких разных «от чего» так много было, что в конце концов они утомили меня, и я уснул.

………………….

Я спал, как и положено молодому здоровому парню, долго и крепко. Может быть, почти до обеда. Во всяком случае солнце стояло высоко, когда я вылез из ксюшиного логова.

Я переплыл озеро, поставил лодку на прежнее место и не спеша побрел вдоль берега к «большой дороге».

Я уходил отсюда с тем же, с чем приходил сюда год назад. Один аттестат зрелости и — ничего за душой.

Но душа не очень-то волнует, когда нет крыши над головой...

Перво-наперво надо было определиться с местом, где-то осесть, зацепиться хотя бы за койку в общежитии. Не вовремя погибла Ксюша. С ее-то способностями она могла упростить мою задачу...

Тропинка незаметно вывела меня на проселочную дорогу, и почти сразу же, как только я на нее вступил, я услышал за своей спиной рев мотора.

Я оглянулся. Прыгая на ухабах, ныряя в ямы и разгоняя по сторонам лужи, прямо на меня летел грязный грузовик.

Мне подумалось, что шофер пьяный, раз несется сломя голову, и я не решился поднять руку, «проголосовать», хотя нам было в одну сторону. Но машина сама, поровнявшись со мной, встала как вкопанная.

— А-а! Студент!

Из кабины высунулся мой знакомый, который прошлым летом завёз меня в лес. Я сразу узнал этого толстомордого оболтуса по его широкой улыбке на глупой физиономии. Вот так был зол на него.

— Садись, подвезу! — радушно распахнул он страшно замызганную дверцу.

— Катись-ка ты, — сказал я ему зло. — Я спешу!

— Не быстрей получится! — осклабился он.

Я ничего не ответил и пошел по обочине.

Он поехал рядом со мной.

— На этот раз никаких левых рейсов! — принялся он убеждать меня. — Никаких баб в деревнях у меня теперь нет. Женился я! Еду прямо в Новгород, а ты, я вижу, туда же намылился...

— Ты чего ко мне привязался? Я уже раз прокатился с тобой, больше не хочу.

— Ну, ты не обижайся. Ведь дождик тогда всю нам обедню испортил. А сейчас дождя не предвидится, и женился я. Понимаешь, жена в Новгороде! Еду прямо в Новгород не к чьей-нибудь бабе, а к своей жене. Так что садись!

Я вскочил на подножку и залез в кабину.

— Конечно, ехать лучше, чем идти пешком, и ты здесь прав. Но если что, сразу предупреждаю...

— Не надо запугивать меня. Мы, брат, пуганные. Сказал, доставлю в самый короткий срок — и доставлю. А ты мне скажи, куда так торопишься? Опять на экзамен? И полный чемодан шпаргалок?

Я подумал, чего мне темнить. Сегодня вижу его, завтра — нет. Можно и откровенно ответить на этот вопрос.

— Экзамены мне уже сдавать не надо.

Он долго молчал, видимо, переваривал информацию, а потом произнес без всякого злорадства, но с явным удовольствием:

А-а!.. Выгнали, значит.

— Исключился. В ногу не могу ходить, — уточнил я с достоинством.

— Это как так?

— А вот так. Тебе этого не понять. Ты хоть воевал?

— А как же!

— И всё на машине?

— А как же.

— И в ногу тебя никто не учил ходить?

— Зачем? У меня — водительские права и стаж.

— У меня — ни того, ни друго. А знаешь, что мешает плохому танцору?

— Что?

— Так ты и танцами никогда не увлекался?

— Некогда было. А под гармошку плясал. По пьянке.

— Вот и я, видимо, скоро плясать буду… под гармошку… по пьянке.

— Чего так?

— В Сибирь я намылился. На какую-нибудь комсомольскую стройку.

— Слушай, — оживился он, — зачем тебе так далеко ехать на комсомольскую стройку, когда она тут под боком, в Новгороде разворачивается! Химию там начинают строить, говорят, большую! А ведь наш рубль везде обстриженный, что в Сибири, что здесь. Ни один еще работяга у нас не разбогател, куда бы не поехал за длинным рублём...

Он еще что-то говорил, а я уже его не слушал. Я смотрел на прыгающую перед глазами дорогу и думал о Ксюше. Все-таки она действительно была настоящей ясновидящей. Наверняка, год назад с прицелом на будущее посадила меня в эту машину к этому не совсем, как мне теперь казалось, полноценному дурню. Бывают и у него проблески ума.

Химия — это как раз то, что надо! И с точки зрения профессии, и с точки зрения места расположения она как нельзя лучше подходила мне. И от дома недалеко, и от Ленинграда близко… Хотя… зачем он мне теперь Ленинград… но все же...

Правда, Ильмень рядом. Но нет Ксюши, а успокоится душа, и её «небиологическая копия» оставит меня в покое. Это всего лишь нервы, а не какая-то фантастика, которая со всей периодики и книжных издательств так и прёт в наши мозги, и чем дурнее — тем с более нахальным напором.

…………………

Мама, очевидно, пришла в восторг, получив от меня письмо с известием из Новгорода и моим решением… В ответ она прислала целую ученическую тетрадь, полную пространных рассуждений, с помощью которых пыталась убедить меня, как хорошо быть рабочим, и умоляла ни в чем не перечить начальству… И только в конце письма сообщила, что отчим в первую же ночь после моего отъезда пьяный свалился с крыльца и лежит в больнице с сотрясением мозга. И это меня очень насторожило. Мне вдруг показалось, что не такую уж глупость я видел в ксюшином логове. Тем более, мать дальше писала: «Может, хоть теперь пить бросит. Или ему нельзя будет пить. Уж очень он запил после смерти Сталина. Сдается мне, он чего-то боится, а вот чего — не пойму».

Я не стал в своем ответе комментировать эту часть ее письма. Пусть живут как жили. Каждый должен нести свой Крест. Ну, а что касалось меня, то тут я подробно разъяснил маме возможности заочного образования, и, разделяя ее отношение к работе, тут же заметил, что начальником все же быть лучше. Оно как-то и почетнее, и сытнее, и не так будешь урабатываться, и еще — уважения больше.

***************************

Конец третьей части