Глава 38

*

38

*************

Я лежал в копне сена.

Это было совсем не такое сено, которое в полудрёме долгих зимних вечеров на мягкой соломе с великим удовольствием без устали жуют наши одомашненные жвачные животные, тем самым сглаживая острые углы своего сытого бытия в неволе.

Это было сено с заливных лугов, которые не изобилуют разнотравьем, а уж цветов на них вообще никаких нет. Безвкусная сухая трава и без специфического запаха сена. Но если нет другой, то и привередничать не приходится. Травой я уже как существо более высокого умственного развития не питался, а в качестве лежака она вполне сгодилась. Я растянулся на ней со всеми удобствами, подставив лицо уже не жаркому, но вполне ещё тёплому августовскому солнцу.

Хороший день. Хотя начался он гадко. Отвратительно!

Смежив веки, я стараюсь ни о чём не думать. Зачем себя понапрасну растравлять. Здесь покой и простор. Выспаться можно, «как в мягкой постели»...

Поэт, конечно, имел в виду, что около леса в такую примерно пору можно отдохнуть душой и телом, и необязательно в опавших листьях. Кстати, опавшие листья, как трава с заливных лугов, ничем не пахнут, если не считать того, что вся наша осень пропитана запахом сырости. Но мы, так называемые по нынешним временам россияне, давно уже адаптировались к нему, и не замечаем его, как и самой сырости.

Прилетели чайки, громкими криками возвестив о своём прибытии. Они дефилируют вдоль береговой полосы, выискивая свою жертву в воде и на суше. Они выхватывают из воды мелких рыбёшек, а на берегу не побрезгуют беспомощным птенцом или с великим удовольствием растерзают зазевавшегося зверька. Чайка — хищная птица, и как у всякого хищника, у ней нет никакой жалости ко всему живому. Убить и съесть. Так запрограммированы все хищники. Потому мы особой любовью любим охоту и секс и предпочитаем эти занятия другим сферам человеческой деятельности.

Сквозь полузакрытые веки я наблюдаю за птицами. Они отчаянно смелые, нахальные и ловкие рыболовы. Нет-нет да и сверкнёт иная белой молнией, с высоты срываясь в воду.

И всплеснёт вода. А выхваченная из воды рыбка не вскрикнет и не пискнет… У рыбы нет голоса, и она не может на воздухе подать голос в свою защиту, а в воде молчит, набравши в рот воды. Ей неположено возмущаться и сетовать на несправедливость существующего мира.

А сытые чайки в свободном полете радуются жизни и свой восторг выражают оглушительным разноголосьем.

Но вот среди торжествующих голосов раздался резкий крик страха, предупредивший всех об опасности, и чайки исчезают так же внезапно, как и появились.

Велик Ильмень. Необъятны его заливные луга. Места здесь хватае всем, а воздух принадлежит только птицам… и в опустевшем небе я вижу ястреба… Он — их судья и палач.

Он парит высоко над тем местом, где только что были белые хищницы. Интересно, что он там высматривает? Может быть, брошенную беглянками рыбу… Да и питаются ли живущие у воды ястребы рыбой? Скорее всего он ищет изуродованного белой смертью птенца или зверька.

С боку от меня в окружении сосен стоит раскидистая берёза. Эти деревья не растут на заливных лугах, и значит, во время половодий вода не достаёт до них. И почему бы здесь не быть мелким грызунам… Но откуда на берёзе воробьи, и с чего так весело расчирикались?

Воробей живет рядом с человеком. Зимой ему без человека не прокормиться. Так откуда на березе воробьи? Остров необитаемый и до ближайшей деревни, населённой людьми, по воробьиным меркам, — неблизко. Над водой влёт такое расстояние им не преодолеть. Воробей — птаха слабая, далеко и высоко не летает, и вообще в воздухе может продержаться максимум восемь минут. Более длительный полёт не выдерживает воробьиное сердце.

Осёдлая птица воробей, и людям надо бы заботиться о ней, как о никакой другой, и прежде всего — не жадничать. А здесь природа — сама по себе, не видно человеческих гнездовий. Так что же делают на этом необитаемом острове заплутавшие воробьи, обречённые зимой на голодную смерть?

— Они сюда добрались по островам. С острова на остров — и никаких проблем с питанием. Здесь воздух наполнен не только птицами, но и мошкарой. Разве тебе не досаждают комары и более крупные летающие твари, из которых самые кусачие — оводы? Не зря учёные утверждают: «Животные умнее нас». Возможно, они и правы. Не ты их, а они тебя жрут.

Я узнал голос. Я увидел её и ничему уже не удивлялся.

Я даже не шелохнулся, настолько её неожиданные появления стали привычными, а бред, который она порой несла, уже не развлекал меня. И только невесёлые размышления о воробьиных судьбах сменил грустный сарказм:

— Может быть, они и умнее их, им виднее, на то они и учёные. А я так не пойму, что воробьи тут, вдали от человка, делают? Я вообще впервые вижу воробьёв-путешественников.

— Я позвала их сюда.

— Зачем?

— Сейчас это поле станет ареной грандиозной битвы интеллектов, жертвой которой должна быть я, но я могу и не быть ею, если ты встанешь на мою сторону. Мне нужен твой интеллект! Ты готов защищать меня?

— От кого?

— От него! — она ткнула пальцем в небо. — Он кружит над нами!

— Я давно заметил его, и чайки улетели, как только он появился.

— А воробьи прижались к веткам, и не один не вспорхнет, пока он отсюда не уберётся.

— Даже воробей знает, что такое жизнь и что умереть он может только один раз. Но к тебе это не относится, ты всего лишь хитрое утройство, непонятно зачем и кем сварганенное и обречённое существовать вечно, пока ржавчина не разъест тебя до элементарных частиц. Ты не из плоти и крови, и ястреб не представляет для тебя никакой угрозы.

— Ты занимаешься злопыхательством — это факт. Но я не такое примитивное устройство, как ты, молекулы и атомы которого сплошь и рядом состоят из дырок в вакууме. Я сделана из самого вакуума, из отборного межгалактического вещества, и каждая моя частица не наполнена пустотой, из которой состоит всё земное, мёртвое и живое, и сама Земля.

Понятно, чьи мозги она сканировала. Наверняка «Третий глаз» перепечатал из научного журнала статью о вакууме, которая утверждает, что вакуум — совсем не пустота, а пятое состояние вещества: без плотности, трения и прочих свойств, которые являются непременной характеристикой любого вещества и определяются его параметрами. Но вещество не может быть веществом, если у него нет никаких свойст и никакие его параметры не поддаются измерению только потому, что их вообще не существует в Природе и мировом пространстве, но если у вещества нет никаких свойств и параметров, то это просто ничто, что мы и привыкли понимать под вакуумом. Но статья опровергает широко известное и общепринятое мнение, что из ничего можно сделать только ничего. И дальше больше. Она решительно отрицает, что ничего — пустое место, и пустых мест в вакууме, в обычном нашем понимании, нет. Что каждое пустое место в нём — элементарная частица другого вещества, и даже такого, из которого состоим мы. И, по сути дела, размножаясь, мы увеличиваем количество дырок в вакууме. Чем боьше размножаемся, тем больше дырявим его, и он превращается в пчелиные соты, и мы доразмножаемся до того, что рано или поздно в одной из этих сот, как в келье восковой, застрянет наша Земля, и если вылетит оттуда когда-нибудь в очередную галактическую весну за данью полевой, то уже полетит без всего живого на ней.

Статья и меня когда-то своим бредом взволновала до одури, но с математикой в новой теории — всё в порядке, а вот то, что со здравым смыслом она не в ладу, ничей ум, похоже, никак не занимает.

— Межгалактическое вещество как раз и есть ничто, а из ничего только и можно сделать ничего, пустышка несчастная, и от тебя тут, на земле, — одни неприятности. И если кто-то или нечто сможет забросить тебя обратно в галактические просторы, да так, чтобы ты забыла дорогу на Землю, я поспособствую в этом, как могу, и интеллектом, и делом. У вечности нет времени, но есть бесконечность, вот ты и путешествуй в ней бесконечно. Лучшего занятия, мне кажется, у тебя и быть не может. Развлекательно и познавательно.

— Ты даже не понимашь, на что хочешь обречь меня. Вечность в темной Вселенной, в холодных пустотах темной материи… где редкий солнца луч и то не проглянет. Страшней ада не придумаешь. А я привыкла к людям, к человеческому теплу, да и создана я была, как это мне представляется, для людей. Разве я не разнообразила твою жизнь своими выкрутасами? Ты просто неблагодарный эгоист. Ты даже не представляешь, от чего ты отказываешься. Я вечно молода и всегда буду оставаться такой красивой и радовать тебя своей красотой. Ты за последние несколько десятков лет из юного оболтуса превратился… ах, не буду говорить, во что ты превратился, это ты и без меня знаешь. А надо мной время не властно. Ни одной сединки. Ни одной морщинки! Я не старею и не порчусь со временем, как это происходит с обычными людьми. Потому люди, зная свои возрастные пороки, спешат переростков отправить на заслуженный отдых, пусть отдыхают, лишь бы не перекрывали молодым дорогу в счастливое будущее. А со мной оно у тебя будет всегда, независимо от твоего возраста.

— В этом-то весь и ужас. Ты и внешне и внутренне осталась в прошлом. Наш трёхмерный мир имеет ещё и четвёртое измерение, и ты — вне его. Время не изменяет тебя ни снаружи, ни внутри. Ты отстаешь от меня во времени, а пытаешься остаться в моём пространстве. Ты — вылитая Ксения, когда она была в расцвете женской красоты, но у тебя нет сердца. Да, ты красива. Но это — сатанинская красота, пугающая своей музейной законсервированностью. С тебя так и хочется смахнуть пыль, как с музейного экспоната. Других эмоций ты у меня не вызываешь.

— Что ж, по-твоему, я так подзапылилась, за те годы, может быть, лучшие мои годы, отданные тебе в услужение!?

— От тебя невозможно глаз отвесть. Но моё сердце никогда не билось в унисон с твоим, потому что его нет у тебя вообще. Ксения тоже любила ходить голой, но, глядя на тебя, я никогда не испытываю тех эмоций, которые вспыхивали во мне, когда она шла по цветущему разнотравью.

— Ты просто постарел, и с возрастом утратил свою былую удаль молодецкую. Старый и молодой по-разному смотрят на женскую красоту.

— У меня ещё сенаторский возраст! И она никогда не рвала цветы, чтобы убитыми и увядающими цветами что-то украсить или прикрыть на своём теле. В твоём облике, в тебе самой нет того очарования, которое было в ней и которое есть у по-настоящему красивых людей. Твоя внешность — примитивный плагиат. Ты всего лишь воровка, кукла, внутри которой живое сердце не стучит.

Она в гневе сорвала венок с головы и бросила к моим ногам.

— Ну, что тебе далось это сердце!? Всего лишь плунжерный насос — и только. Всё людское и человеческое под «крышей», под ней весь твой мир и ты сам. Стоит «крыше» поехать, и человек теряет свою сущность. Нет человека. Овощ! Ты не сердцем видишь меня, а своими мозгами, и я сейчас там, в них, в твоих мозгах!

И тут с высоты поднебесья раздался голос:

— Кончай разводить бодягу! Ишь как она мозги тебе пудрит.

— Над нами кричит стервятник, — не глянув вверх, обречённо произнесла Соли.

— Я не питаюсь ни живой плотью, ни падалью. Она вечно всё передёргивает! — Он сделал круг высоко, под самыми облаками, ни разу не взмахнув крылом. — Но в своём понимании меня — она права. Я внеземной борец со стервами.

— Какая же я стерва!? Посмотрите на меня внимательнее. Я, может быть, самое совершенное существо на этой планете, и красива, и умна. В нормальных людях эти два качества редко встречаются.

— Ты видишь в людях только зло!

— Ты же знаешь, что у нас нет зрения в человеческом его понимании, и мы смотрим на земной мир чужими глазами, глазами землян, и в людях я вижу только то, что видит он, и к нему обращайся с подобными претензиями.

— Он — твоя жертва. Ты так заморочила ему голову, что он давно уже потерял своё зрение, и смотрит на всё, сквозь тебя, твоими глазами, которых у тебя нет, и этот свой мир видит таким, каким ты представляешь его себе.

— Не верь ему. Я всеми фибрами души благотворю тебя, и зла тебе я никогда не желала.

Сверху на нас обрушился мощный хохот. Так смеяться мог разве что только сам сатана.

У ястреба — режущий слух голос, и он этим голосом сквозь нечеловеческий смех прокричал:

— Ты забыла, как чуть было не кастрировала его!

И опять ему стало чертовски весело.

— Для его же блага! — гневно возразила Соли, вскинув голову вверх.

И потому, как она возразила, я ещё раз убедился в том, что тогда, в Ленинграде, она не блефовала. Она сделала бы это с помощью химической терапии или моих психических расстройств. В конце-концов, я мог просто запить, а пьяницы не бывают бабниками. На то и на другое даже у молодого человека не хватает сил. Она была убеждена в пользе кастрации для морального здоровья всего человечества, и совсем не думала о тех настоящих бабах, у которых есть живое сердце и горячее тело. Какого им-то было бы среди этого самого человечества, которое навсегда покончило с таким злом, как блуд. Они не смогли бы жить с кастратами и окончательно определились бы в никчёмности нашего существования. Это уже было бы зло космических масштабов, которое пренебрегает всем земным и самой сущностью мужского начала.

И он, который парил над нами, тут же подтвердил очередную мою догадку:

— Мужчина должен быть с яйцами! Без них — он кастрат, регенерат и совсем не мужик. На такого даже немощной деревенской бабке тошно смотреть. Если бы я не надоумил его уехать в Сибирь, где за Уралом кончается твоё колдовство, у нас не было бы вот этой встречи. И ты всё сделала, чтобы вернуть его из Сибири обратно к Ильмень-озеру. Но ты так далеко зашла в своих климатических страшилках, что чуть было не погубила его. И если бы не моё вмешательство...

— Невозможно столько лет симбиозничать и не навредить ближнему! — сердито перебила стервятника Соли.

— Вообще-то, это аргумент, если бы не маленькое но. — Не удержался я и встрял в их диалог. — Ты неправильно понимаешь симбиоз. Симбиоз означает сотрудничество, взаимопомощь, а ты нашим сотрудничеством злоупотребляла в своих личных интересах, и всё время пыталась загнать меня под юбку единовластия и заставить плесать под ней под твою дудку, как это делают в нынешнем, по-нынешним понятиям, цивилизованном мире разного рода гламурные львицы.

— Теперь это всё — в прошлом. Узнай правду. Я потеряла власть над тобой. Отбрось все страхи. У тебя «Лампа Алладина». Я не смогла помешать тебе завладеть тазиком, и теперь я — твоя раба.

— Мне не нужна рабыня.

Рядом с нами, блеснув чёрной молнией, ударился о землю ястреб, и в тот же момент я увидел человека с голубыми глазами, который дважды приходил ко мне, но так и не успел представиться.

— Здравствуйте! — сказал он мне, даже не глянув в сторону Соли. — Всё как-то недосуг было. Нас всё время поджимало время. Фамилия моя Сокол, потому вот и летаю. А имени нет. В отличие от людей мы сами себе выбираем имя, и оно, как и фамилия, должно соответствовать сущности того, кому принадлежит. Я ещё ничего подходящего подобрать для себя не смог. А ты вот придумала, — повернулся он к Соли, — и сама не знаешь, что в имени твоём. Оно так же бестолково, как и ты сама.

— Тут нелишне будет заметить, — улыбнулся я, что, следуя вашей логике, её имя полностью соответствует ей самой.

— Это так! — решительно сказал он. — Теперь я вижу, как ты морочила ему голову все эти годы, и мне, кстати, тоже.

— У вас с ней тоже симбиоз?

— Нет, нас связывает общее происхождение. Но я ей — не брат, а она мне — не сестра. Мы с ней изделия с одного конвейера, если можно так выразиться, прибегая к вашиму пониманию современных технологий. Наши дороги необязательно должны были пересечься и не пересеклись бы, если бы мы оба, по желанию Ксении, не были причастны к вашей судьбе и если бы сама природа вам не дала то, чего нет у миллионов и миллионов других людей...

И тут чёрт дёрнул меня за язык:

— Ксения говорила что-то вроде того, что я — избранный...

Он опять захохотал.

— Извините. Но, право, смешно. Как бабы любят морочить нам голову беспардонной лестью. Это вы были её избранником со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Я не стал вникать, какие вытекали «отсюда» последствия, но ситуация показалась мне забавной.

— Может быть, всего-то было случайно обронённое слово, а оно пришлось по вкусу. Особенно в последнее время тщеславие так и распирало меня, — сознался я. — А Соли нет-нет да и подливала масло в костёр порой уже затухающих моих амбиций.

— И, кроме разочарований, это вам ничего не дало.

— Увы. Как Наполеону, которого жена отправила воевать с Россией. Прибегая к земным меркам нашей суетной жизни, не без иронии добавлю к сказанному: порой, в минуты тягостных раздумий, я сам себе казался партийным функционером, избранным товарищами по партии для карьерного роста и за ненадобностью пропавшим в лабиринте чиновничьих коридоров.

— Не того избрали! — надменно воскликнула Соли. — Не оправдал доверие товарищей.

Трудно было не догадаться, кому предназначалась эта реплика. Слишком реально она понимала моё иносказание и занималась злопыхательством.

Но я продолжал в том же духе:

— Не вовремя пошёл в карьерный рост. Скорее всего, истина лежит в этой плоскости, и попал он в период кадровой стогнации. В государственном аппарате не нашлось брешей, в одну из которых он мог бы втиснуться и жить безбедно, и все доходные места были заняты другими баловнями судьбы. Вот и вынужден такой партийный избранник в период кадрового застоя без устали прозебать на одном месте и существовать на одну зарплату партийного функционера.

— Нечего ждать милости от высокого начальства! Под лежачий камень и вода не течёт. Надо растормошить ситуацию!

— Каким образом?

— Спровоцировать перегруппировкау сил в чиновничьей иерархии! А на войне, как говорил соотечественник того же Наполеона, все средства хороши. Государственный переворот! Болотная площадь! В конце концов революция!

Соли вела себя вызывающе. Во всём шла нам наперекор и, вне всяких сомнений, старалась досадить каждому из нас.

Не теряя самообладания, я заметил ей поучительно:

— Всё это уже было. Лучше — бабий бунт. Крестьянские бунты были, а вот бабьего у нас ещё не было. Тут мы отстаём даже от древних греков.

— Из неё апломб так и прёт, — сказал голубоглазый Сокол. — И я ещё раз убеждаюсь в правоте своих намерений. По земным понятиям, я — лекарь. Эскулап, который вправляет мозги отбившимся от стада небиологическим фуриям.

Соли энергично запротестовала:

— Он — машина. Он не может сострадать и плакать. Он хочет лишить меня моей сущности. Не отдавай меня ему!

— Прежде чем вы примите решение, а ваше слово будет решающим для нас обоих, выслушайте меня. Эта небиологическая копия Ксении чёрти что о себе возомнила. Мало того, что села вам на шею и ноги свесила, так ещё играет вами, как младенец побрякушкой, которому всё равно, чьи он треплет нервы и что потом станется с игрушкой.

— Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало. Но что с ней в действительности будет?

— Я отправлю её на перевоспитание.

— Он врёт. Он ложью затуманит твои мозги, а меня обнулит, и я потеряю свою сущность, а вместе с ней и всё то, что нас связывало. А ведь у нас столько было прекрасных событий! Мы оба забудем об этом начисто и навсегда станем чужими!

— Я не трону твою память. И не возводи на меня напраслину. Я всегда, как товарищ Путин, говорю правду.

— Это кто такой?

— Да есть такой. Вы его ещё не знаете, но он уже нарисовался на политическом горизонте. Я случайно выхватил его, можно сказать, из будущего, и процитировал для примера.

— Много пьёт?

— Шеф его — без отрыва от производства. А почему вас это заинтересовало?

— Что у трезвого на уме, то у пьяного — на языке. В общем, вы понимаете, кто и когда, по нашему мнению, говорит правду.

— Но ведь бывают же исключения.

— В политике исключений не бывает.

— Не верьте ему. Он в политике — полный профан. Газет не читает! Телевизор не смотрит. Радио и то обрезал, чтобы оно не досаждало ему своей болтовнёй.

— Да это так. Противно смотреть на то, что происходит в стране, а уж слушать, с каким восторгом всё это нам подают, и совсем тошно. Однако, Соли, ты стала невыносимой со своей никому ненужной правдой. Хуже зюгановской газеты. И я тоже склоняюсь к мнению, что перевоспитание тебе не повредит. Уж очень много ты принесла мне вреда и докучаешь поныне.

— Но ведь из лучших соображений! О, если бы ты правильно понимал меня!

— На досуге вспомните, пожалуйста, какие только препятствия она не чинила нам обоим, чтобы не допустить нас к межгалактическим приборам. Она ничего не знала, что они из себя представляют, но чувствовала в них угрозу для себя, точнее, для своего единовластия.

— Интуиция есть и у вас?

— О, да! Она пренебрегала тем, что нам до поры до времени, а то и вообще никоим образом нельзя вмешиваться в судьбы отдельных людей, не говоря уже о судьбах всего человечества и стремилась узурпировать власть над вами, а через вас и над всеми, с кем вы в силу житейских обстоятельств вынуждены контактировать.

— Я ничего такого не замечал. Наоборот, во всех этих житейских передрягах я, за редким исключением, оставался в дураках, мной понукали, не успев запречь.

— Справедливости ради замечу, что прямой вины её в этом нет, если, конечно, не считать, что она постоянно морочила вам голову. У вас слишком мягкий характер, и человек вы — совестливый. Из таких верёвки можно вить, и понимая это, она их вьёт и ими же связывает вас по рукам и ногам, утверждая своё лидерство в ваших отношениях.

— Ишь какая бесцеремонная бестия! Я и раньше сам что-то такое замечал за ней и пытался избавиться от неё. И казалось уже избавился. Так нет же, тазик вернул её ко мне, но уже как рабыню, если верить её словам. Но я меньше всего склонен доверять рабам. От них всё зло, стоит их только приблизить к себе. Такова история падения всех цивилизаций.

— Ну, до цивилизации нам далеко. Но рассуждаете вы правильно. Такова история гибели не только мировых культур, но и миллионов и миллионов доверчивых людей.

— Да ничего с вами не случится, садисты несчастные! Нашли над кем поизмываться! Да вы вдвоём с одной бабой не справитесь!

— Нам как раз это и не надо! — ответил я за нас двоих, заведомо зная, что у неё на уме, и ничуть не сомневаясь в том, что эти галактические изделия из межзвёздного вещества, а, может быть, даже из сАмой тёмной материи, какими бы соколами тут не парили, более невинны любого земного кастрата. — А ты… ты, выходит, чуть было не сгубила вверенный тебе объект. Вот куда завели тебя твои амбиции!

— И апломб тоже, — подсказал Сокол.

— Д-да, твою глупость тоже надо тебе в вину поставить, хотя она случается не от большого ума и возникает спонтанно, порой даже не радуя тех, кто её плодит. По большому счёту и нынешним понятиям, ты — хулиганка и экстремистка.

— Для нас самое главное — не быть экстремистами. Экстремизм противоречит не тлько нашему присутствию на земле, но и всему здравому смыслу и государственному стройству общества. Он лишает спокойной жизни как власть, так и народ.

— Это вы правильно подметили, и экстремистов у нас отправляют в дурдом, на принудительное излечение уколами.

— Нет! Я не хочу в дурдом. Вы хоть мне объясните, что это такое так называемый экстремизм?

Мы переглянулись.

— Ну, за вами слово, — сказал он. — Вы более земной, чем я, и лучше меня знаете здешние порядки.

Я согласно кивнул.

— Вот российский президент по молодости лет, ещё когда первый срок отбывал на этой должности, заглянул в толковый словарь и определился с этим словом. По мнению президента и словаря, экстремизм — это зло для кайфующей власти, а экстремист — это тот, кто сбивает народ с толку и мутит грязную воду в нечистой политике. Я в словарь не заглядываю, и толкую это слово так, как его и следует понимать. Экстремизм — это всего лишь разновидность хулиганства. Хулиганство бывает бытовым и политическим, и чтобы юристы могли отличать одно от другого, политическое хулиганство называют экстремизмом. За бытовое отправляют в тюрьму, а от экстремизма — хочешь-не хочешь будут лечить в дурдоме самыми дорогими уколами и по самым современным методикам.

— А кто платить за это должен? — поинтересовался Сокол.

Про себя я отметил, что не очень-то уж он и оторвался от всего земного.

— Это делается бесплатно, из гуманных соображений, — разъяснил я обоим. — У попов это называется изгнанием беса, у медиков терминология другая, а результат один и тот же — плачевный.

— Мне до фени всё это, и ничего такого я не знаю! — завопила наша обвиняемая. — Отпустите меня безнаказанной, и я уйду в свободное плаванье в просторы Вселенной, и больше с такими, как вы, никогда в контакт вступать не стану.

— Э, нет! Такой номер у тебя не пройдёт. Но раз ты хочешь в свободное плаванье — ныряй в Ильмень с головой, поплавай в его водах рыбкой золотой.

— Как долго?

— Лет четыреста.

Соли жалобно завыла:

— А есть у меня право на последнее слово?

— Никто ещё не отнимал у женщины, даже если она и чья-то копия, право на слово, поэтому, по своей сути, все они излишне многословны. Ну, произнеси это самое оследнее слово, нам некуда спешить.

— Найди меня в этой воробьиной стае. Только одна попытка. Наши уставы расстреливать два раза не велят. Ошибся, и я остаюсь его земной рабой.

Она весело захлопала в ладоши и… исчезла.

— Так что вы скажете?

— Насчёт гуманности наших уставов?

— Нет, насчёт этой небиологической копии.

— Ничего хорошего.

— Она в воробьиной стае. Серенькой воробьихой прикинулась. Моя задача найти её среди совершенно одинаковых птиц, у которых только самцы отличаются от самок, ткнуть в её сторону пальцем, и будь добра — промывай мозги в экологически чистых водах Ильмень-моря.

— Ну уж, нашли чистое море.

— Я отброшу её на четыреста лет назад. Тогда озеро называлось морем, и новгородцы ещё не загадили его фекальными стоками из близлежащих деревень и скотных дворов.

— Всё должно быть по-честному! Отключись от его мозгов! Он читает все твои мысли. Ты вольно или невольно помогаешь ему. Пусть он сделает это сам, если сможет.

— Ишь как расчирикалась! — проворчат борец со стервами.

— Не знаю, чем я вольно или невольно помогаю вам, но требование вполне справедливое, как мне кажется, уж раз вы согласились на честную игру.

— Потому, каким был наш диалог, вы сами вполне можете определиться, что никакой предварительной прослушкой я не занимался. Это мерзко. Всё равно, что в замочную скважину подсматривать. Она пытается отвлечь моё внимание, рассеять его. Ей свойственно хитрить. Ведь она сдуру думает, что хитрость — второй ум. И, несмотря вот на такую лживую её натуру, я свой выбор не меняю, только пока не вижу птичку, в которую с уверенностью мог бы ткнуть пальцем.

Действительно, воробьи вели себя, как обычно, не обращая на нас внимания, и однополые птахи ничем не отличались друг от друга.

— Вспугни их, — сказал он задумчиво, — и они взлетят. Покружив над деревом, снова сядут на те же ветки, но уже в другом порядке… Это нам ничего не даст. Пугать воробьёв, так же бессмысленно, как и бунтовать, — утверждали философы древнего Китая. Народ страдает, а чиновники только местами меняются на ветвях власти.

— Ну, зачем ходить за тридевять земель, да ещё в древний Китай. У нас тоже самое происходит снизу доверху в нынешние времена. Но китайцев, думается мне, вы не зря вспомнили. Не древние, а нынешние поубивали всех воробьёв, чтоб те рис не склёвывали, и остались на несколько лет вообще без риса. Голод у них был страшный. Зато теперь воробей в Китае — одна из самых почитаемых птиц. Уж камень в него не бросят, зная, что у воробьёв — слабое сердце, а без этих санитаров полей и риса в полях не будет. И вот что я думаю. Если поднять в воздух всю стаю и не позволить сесть, в небе останется только Соли. У нашей осуждённой на долгое плаванье нет сердца, и ничего с ней не случится ни в воздухе, ни в воде!

— Придурок! — донеслось до нас с берёзы. — Зачем ты его надоумил!?

— Он старается ради меня.

— И я всегда старалась ради тебя.

— Мне не нужна рабыня, и ты сама себе подписала приговор. Ты и в вольном качестве поднагадила мне предостаточно! Ты же слышала, что без тебя у меня была бы совсем другая жизнь.

— Кажется, я этого не говорил.

— Возможно. Всего не упомнишь. Но это вы держали в уме.

— Вне всяких сомнений.

— И вы, ради вашей тщеты, готовы погубить невинных пташек! Уж лучше я сама. Всё равно результат предопределён.

Одна птичка вспорхнула с берёзы, и тут же я увидел в своих руках самую настоящую рыбку да к тому же ещё и золотую.

— Не позволяй ему прикасаться ко мне! Брось меня в воду!

— Я бы с удовольствием, — растерянно пробормотал я. — Но где вода?

Впереди, насколько хватало глаз, под палящим солнцем грелись песчаные барханы.

— Миражи! — прошептала золотая рыбка и слегка махнула хвостом.

Тут же барханы стали тёмносиними, превратились в волны, и волны хлынули на берег. Они побежали к нам, и самая первая, самая большая, накрыла меня своим гребнем, а когда откатилась назад и вместе с другими волнами вернулась в озеро, золотой рыбки в моих руках уже не было.

Но прежде чем озеро успокоилось, с той самой волны, которая забрала у меня золотую рыбку, с самого большого её гребня, прозвучал прощальный крик Соли:

— Сволочи!

— Не обращайте внимания. Чего только не скажет женщина в гневе. Там, где мужчины хватались за пистолеты и шпаги, женщины изощрялись в сквернословии. При всех её колдовских возможностях, она прежде всего — женщина, а всё остальное — потом.

— Да, многое она может. Ей подвластны такие силы, о которых мы и понятия не имеем. Ишь как природу разозлила, и дождь с грозой прошёл.

— Хороший летний дождь. Умытая природа и вымытые воробьи радуются жизни.

— Не догадался я спросить у неё: Машину спалить — была её инициатива?

— Вне всяких сомнений. Это была последняя попытка уничтожить межгалактическую технику, и она умело сыграла на ревности вашей жены.

— Всё-таки она женщина, — улыбнулся я. — А всё остальное потом. И если честно, мне грустно от того, что мы навсегда расстались.

— С чего вы это взяли?

— У вас есть сомнения. А мне кажется, ещё четыреста лет я не проживу.

— Вы не обратили внимание на то, что я отбросил её в прошлое, и начнёт она отбывать свой срок, в каком веке, получается? Ну-ну, туго соображаете. Получается в семнадцатом веке. Это для неё четыреста лет будут день в день по любым летоисчислениям, а здесь жизнь идёт своим чередом по московским часам, и, не успеете вы оглянуться, как она догонит вас в вашем современном мире.

— Вы хотите сказать, что мы будем в одном и том же мире: один жить, другая срок отбывать, но только в разных временных пространствах?

— Именно это я и говорю.

— И опять она начнёт помыкать мной?

— Я думаю, за четыреста лет она образумится и выйдет из воды, как шёлковая.

— Вот если бы так наказывали нормальных людей, — мечтательно произнёс я.

— Всё это было бы возможно, но человеческая цивилизация идёт к своей гибели другим путём, по пути технического прогресса.

— А в судопроизводстве дошла уже до смешного. В США суд недавно насчитал преступнику, за содеянное им, более тысячи лет, хотя всем ясно, что даже в американских тюрьмах, с трёхразовым питанием и бесплатной медициной, ни один зэк столько не проживёт. Да и кому он нужен будет в обществе, выйдя из тюрьмы через тысячу лет. Общество будет другое, если оно вообще будет. Тут наши зэки через пять-восмь лет выходят, а уже своих нет — кругом чужие люди, приткнуться не к кому, и иди снова на большую дорогу, чтобы срок заработать. Так-то, ни за что, обратно в тюрьму не берут. А вот если бы наши отбывали наказание как ваши, проблем с адаптацией зэков просто не существовало бы. Посадили на тысячу лет, а он через пару дней вернулся домой, и срок отбыл, и перевоспитался в экологически чистой среде, чего в наших тюрьмах пока что нет и быть не может.

— В вашем варианте исполнения наказаний тоже есть своего рода справедливость.

— Вы так находите?

— Для смертных наша юриспруденция не подходит. Слишком долго стали бы ваши преступники жить. А с учётом того, что их наказывают за прошлые грехи, а не за будущие, они станут бессмертными, как и сама преступность. Как быть остальным людям, которые ещё не пристрастились к коррупции и не живут по законам криминального жанра, но тоже мечтают о вечности в земном исполнении?

— Разьяснять тут ничего не надо, даже самым тупым. Даже самые тупые понимают, что нужно делать в таких случаях, чтобы вечно жить.

— Ну, а в нашем случае есть надежда на лучшее. Я ведь отбросил её в прошлое из гуманных соображений. Там, в прошлом, моря ещё были экологически чистыми, не то, что нынешние тюрьмы. Чистая вода древнего Ильмень-моря и промоет её мозги.

— -Но, очевидно, вы уже знаете, что с ней произойдёт за эти четыреста лет.

— Знаю не больше того, что знал Александр Сергеевич Пушкин.

— А что он знал?

— Читайте его сказки. А мне пора крылья поразмять. На небе — ни облачка. «Тих мой край после бурь, после гроз.» Прав поэт. Прекрасен мир. Приятно посмотреть с высоты птичьего полёт. Вблизи он гораздо хуже.

Ветровка и мои брюки сушились на берёзе, а я, перевернув копну сухой травой кверху, лежал под берёзой.

Вернулись чайки и раскричались ужасно. Что-то им не нравилось у береговой черты. А воробьи, отряхнув дождь с перьев, счастливо чирикали. Может быть, и чайки жизни радуются, по-своему. Только я не знаю этого. И вообще у меня — другое настроение. Не то, чтобы — муторно на душе, но и радости никакой. Гляжу я на небо

И думку гадаю:

«Чего я не сокол?

Чего не летаю?..»

************************

Продолжение следует