Глава 27

*

27

*******

Я лежал на кровати поверх одеяла. Расслабился и смежив веки, пытался погрузится в размышления о чём-нибудь приятном. Но ничего такого отыскать в памяти не мог. Бутылка королевского спирта сбивала все мои мысли на политику.

«Сколько же мы теряем энергии впустую… — думал я, особенно не напрягаясь. — И кому-то надо, чтобы она терялась впустую, не на­капливалась в нас и не взорвала нас изнутри. Уж больно мы привыкли тихо жить и не от то­го ли так любим митинговать...».

Я не додумал свою мысль, парадоксальную и, мо­жет быть, даже нелепую, и она исчезла в никуда, где искать её потом уже было бессмысленно… Кого-то черт принес не вовремя. Дед, что ли, чего-то не досказал?.. Стараясь не очень показывать свое недовольство, я от­крыл дверь.

Как же я удивился, когда увидел Неферти­ти… Олю или… как там еще...

Замешательство мое было полным, а она, не дожидаясь, пока я обрету дар речи, спокойно изложила причину своего визита:

— Папа документы на машину прислал, я пройду?

До меня сразу не дошло, что она врёт. Все документы были в машине. Я соображу это двумя-тремя секундами позже. Если бы сразу сообразил, быть может, я не позволил бы ей переступить порог, а так машинально кивнул.

Она вошла так же осторожно, как недавно входила в гараж. Ну, чем не трепетная лань. И раздайся сейчас случайный резкий звук, она исчезнет, прежде, чем он угаснет. В нашем дворе слишком много таких неожиданных звуков… Но в этот раз двор молчал.

Она прошла в комнату, положила на телевизор пакет и выжидательно посмотрела на меня.

Но видя, что я всё ещё пребываю в шоке, сказала:

— Может предложите сесть?

Боясь, что мой голос выдаст мое трепетное волнение, так некстати охватившее меня, я рукой показал на кресло.

Она села.

Кровь в тот же миг горячей волной поднялась во мне, и мои уши зарделись.

Натали… Оля ничем не отличалась от Люськи, когда та сидела у Протаса Кузьмича в его низком, глубоком, затёртым бабьими задницами кресле… Та же мини-юбка, те же удивительно красивые, оголившиеся до самых бедер загорелые ноги...

Я поймал себя на мысли, что хотел это увидеть, знал заранее, что увижу это, и потому предложил ей сесть в кресло… Но я не ожидал, что эффект будет столь сильным и затронет всё моё мужское естество. Мне стало стыдно за него, за это моё мужское естество, которое, оказывается, всё ещё было во мне, несмотря на горькие уроки жизни, болезни и возраст, и на заранее спланированное хамство. Как нашкодивший школьник, я поспешил спрятать глаза, и они, не зная куда им деться, виновато забегали.

Она уловила это мое движение души, победно улыбнулась:

— Жалеете, что не купили меня?

— Тебя жалею… Если бы солнце не светило так ярко.., если бы был пасмурный день, а в комнате стоял полумрак, твои карие глаза были бы черными, и я не смог бы отличить тебя от твоей матери...

— Она была вашей любовницей?

Конечно, Пташка рассказал ей о Елене Васильевне, бабе Глаше со свойственной ему мерзостью… и еще рассказал о том, о чем он знать-то не знал, но на что хватило у него его примитивной фантазии… И можно представить, что эта девочка сейчас думает обо мне. И нет в её вопросе ни капли любопытства, звучит в нем один только укор.

Похоже, она уже знает ответ.

— Мы были друзьями… Не спеши улыбаться. Я сам знаю, что между разнополыми не бывает дружбы без сексуальных отношений. Но у нас её и не было. Мы не дружили в общепринятом понимании этого слова. Мы не ходили вместе в кино, на танцы, на каток. Я даже не припомню случая, когда бы мы на школьных вечерах танцевали вместе, или на катке под сентиментальную музыку: «Догони! Догони!» у меня бы возникло желание догнать её. Даже домой я никогда и ниоткуда не провожал её, и в мою голову никогда не приходила мысль поцеловаться с ней.

— А ей? Ей нечто подобное в голову приходило?

— За неё не могу ответить… Сама знаешь: чужая душа — потёмки. А впрочем, с чего бы ей захотелось наших поцелуев, если я никогда и ниоткуда не провожал её. Целуются, девочка, на прощанье, когда расстаются. А раз мы не встречались, то и расставаний у нас не было, а раз не было расставаний, то, считай, и повод для поцелуев отсутствовал. Мы были всего лишь друзьями детства, и в детстве даже в женскую баню вместе ходили. Естественно, задолго до школьного возраста… Пожалуй, баня определила все наши дальнейшие отношения. В бане кто от чего отмывается, а мы в ней узнали цену предательства. Моя была инициатива. По недомыслию и со зла я сболтнул лищнее...

— А подробнее нельзя?

— Нет, девочка, нельзя. Это страшная история. Мы с Люськой никогда её не вспоминали. Щадили друг друга. Но всегда помнили. И пойти на более тесное сближение, а сама знаешь, без рубашки — ближе к телу, и чем это у разнополых друзей рано или поздно кончается — тоже знаешь...

— У всех по-разному.

— Это точно. Но результат у всех — один и тот же. Опрометчивость в таких поступках сродни предательству, и от него в первую очередь страдает женщина, как это и было у нас с Люськой в бане. И ещё поэтому мы сохраняли в наших отношениях необходимую для честных людей дистанцию.

Она привыкла к тому, что всю жизнь ее обманывают, и не верит ни единому моему слову. По лицу вижу. По глазам.

И она тут же подтверждает это.

— А папа говорил, между вами что-тo такое было… — Пауза.., а потом, может, самое мерзкое, что мне когда-либо приходилось слышать. — И когда мама надоела вам, вы подложили ее под своего начальника.

Опять мне жарко. Опять ужасно краснеют уши. Эти уши — моё проклятье.

— А твой папа не говорил тебе, что он самый большой подонок на этом свете! — срываюсь я на крик.

— Нет. Мы оба считаем, что другого света нет, а люди, замечу вам, очень завистливы и не любят тех, кто умеет хорошо жить.

— Ты полагаешь, я завидую ему?

Она повела плечами, словно удивляясь столь наивному вопросу.

— Папа, между прочим, когда вы оставили маму без средств к существованию, помог ей выжить, не умереть от позора, голода и холода.

Она, как казалось ей, расставила все по своим местам. Она находилась под влиянием отчима целиком и полностью. Спорить было бессмысленно, и я не должен сказать то, что я сейчас думаю. Я уже сорвался на бессмысленный крик.

И как бы я сейчас не кричал, чтобы я не говорил, она не услышит меня. Бесполезно разговаривать с глухой. Упорствовать, значит окончательно восстановить её против себя, и в мои планы не входило ссорить их друг с другом, внести разлад в их отношения. Это было бы предатедьством по отношению к Ольге. Да, это был тот случай, когда человеку для его же блага лучше правду не знать.

Но именно последняя фраза, произнесённая ею, всё во мне перевернула. Всё во мне восстало...

А правда была такова, как я теперь это сам понимал, Люська уехала к своей подруге в Чирчик, ещё сама не зная, что беременная, а в Чирчике в то время уже был мощный электрохимический комбинат, в котором электрохимия работала на ядерную промышленность. Кадры нужны были позарез, их собирали со всего Советского Союза, и для Люськи, выпускнице ленинградской техноложки, да никакой-нибудь, а ещё с красным дипломом, наверняка нашлась бы приличная работа. Я там был и знаю, что её там взяли бы с руками и с ногами, и с ребёнком, которого у неё в то время ещё не было. А если говорить о голодной и холодной смерти, то мало сказать: «Ташкент — город хлебный», снабжение в Чирчике было по самым высоким стандартам того времени, и кто из европейцев не страдал в его горах от жары...

И всё же, пусть пока всё остаётся так, как это есть в её головке.

— Ну, что ж, спасибо за документы… и откровенность. Жаль, что диалог не получился.

Но что я говорю… Я говорю совсем не то. Какие документы! Да и пришла она наверняка по собственной инициативе, чтобы достать меня. Ох, этот Пташка. Убить его мало!

Она пожала плечами, мол, стоит ли за такие мелочи благодарить, и поднялась. Неторопливо, грациозно. Я, как вежливый хозяин, пошел следом за гостьей. Надо же ее, незванную, выпроводить...

Молодая… красивая… дрянь… Поступь легкая, гибкий стан… так, кажется, описывал наш лучший лирик подобных дам.

Не знаю, чем кончили те, и постигла ли их участь поэта, а этой, думаю, от тюрьмы зарекаться нельзя.

Жаль девочку… И «папа» не заплачет, когда будут увозить обманутую всеми сироту.

Нежное, что-то ужасно нежное, от чего даже комок в горле встал, проснулось во мне. Дремало-дремало, спало-спало и вот так вдруг и проснулось. Страшно захотелось приголубить девчонку, ну, обнять по-отечески за плечи, сказать что-то ласковое, даже, может быть, поцеловать на прощанье в щёчку… Да не поймет она этого!.. Она наверняка не избалована родительской нежностью, и всё хамство, которое досталось ей, понесёт в свою будущую жизнь и выплеснет на окружающих.

На пороге она задержалась. Окинула меня многообещающим взглядом и с простоватой улыбкой сказала:

— Может, мы еще к этой теме вернемся? Позвоните, когда у вас будет побольше времени, телефон в конверте.

Я не говорю ни да, ни нет. Я слегка подталкиваю её за порог и закрываю дверь,

***

После такой столь душераздирающей беседы я уже не мог пройти мимо «рояля».

Уж сколько раз твердили выпивохам, что пьянство есть не что иное, как добровольное сумасшествие, и каждый по-своему сходит с ума.

Я так, как выпью, впадаю в сентиментальность и грусть. Я знаю об этой своей слабости ещё задолго до того, как опрокину стопку в рот, и потому на людях стараюсь не пить. Известное дело, милиция слезам не верит, и ей бессмысленно рассказывать о том, что «если б водку гнать не из опилок, чтоб было с нами после трех-четырех-пяти бутылок…»

И случалось, нет— нет да и поднаберёшься.

Обстоятельства в купе со случаем не только создают нас, но и частенько подставляют под холодный душ житейского вытрезвителя.

Мы рабы обстоятельств, а уж случай развлекается с нами, как хочет. Естественно, пьянства не бывает без причин, и у всякой выпивки есть своё оправдание, по какому бы случаю и при каких бы обстоятельствах она не состоялась.

И вот, пожалуйста, я один на один остался с литровой бутылкой королевского спирта, о котором у нас ещё никто ничего не знал, и я, как специалист по спиртам, уже не мог спокойно смотреть на неё.

Я ещё не выпил, но меня уже достало чувство вины перед дворником. Правильно ли он меня понял?

С учётом его умственного развития и судя по его эмоциональному порыву, он мой ответ истолковал в своих интересах, и, может быть, уже горит синим пламенем.

Я должен определиться: действительно ли «рояль» безопасен, и нашим мужикам с ним море по колено.

Без эксперимента на самом себе честный ответ не получится. И если меня найдут мёртвым рядом с полупустой бутылкой, весь двор будет знать, от чего я умер, и уж дворник, если он ещё не сгорел, уж точно перейдёт на «алкон».

В общем, как это делают мужественные биологи, испытывая вакцину на себе, так и я должен был рискнуть собой ради нравственного здоровья и трезвого образа жизни остальной части нашего пьющего двора.

Я достал из серванта подходяшую стопку.

Открыл «рояль». Понюхал. Знакомый запах этилового спирта.

Чем больше в спирте воды, тем сильнее от воняет. У этого был слабый запах аллотропической смеси, которую ни на одной ректификационной колоне уже не разгонишь. Значит, крепость была по максимуму.

Ну так, где наша не пропадала!

Если что, потом можно сослаться на лукавого, на недомыслие, на излишнюю самоуверенность и даже на благородный порыв души...

А вот когда пьешь — нюхать не надо, иначе стопка застрянет в горле...

Пошла хорошо.

И реакция организма — нормальная, захорошило. Изнутри стал разогреваться.

Глянул в зеркало — разрумянился, и глаза заблестели.

Повторил со своим отражением в натуральную величину.

Подмигнули друг другу ободряюще:

— Чтоб не в последний раз.

Уже лёжа на диване, вспомнил, что забыл поесть.

Хватило сил подняться и выпить бутылку молока. Она пришлась кстати.

Крякнув в своё удовольствие, я вернулся на диван.

Лежу распластанный и расчувствовавшийся. Как в кому, впал в сентиментальность. Наверное, даже слеза набежала на какой-нибудь глаз.

Но мне уже не жаль дворника. Я уже о нём вообще не думаю, как и о своём самопожертвовании.

Меня тянет на душевное самоистязание.

Ненужными угрызениями совести и воспоминаниями я молча терзаю свою душу. Оттого и сердце у меня — больное.

А тут ещё Евгений Иванович Пёрышкин… Пташка встал мне попёрёк горла, да так ловко застрял там, что и сам этого не заметил. И сдаётся ему, что бил он без промаха, натравив на меня падчерицу.

По его уму, я унижен и раздавлен.

И кем бы?!

Он понимает, кем. Пташкой, которого я всегда презирал, которому до вчерашнего дня даже руки никогда не подал. Мне такое даже в голову никогда не приходило, хотя мы были однокурсниками, и в общежитии наши койки стояли рядом.

И он понимает, что я это понимаю, что именно это меня особенно злит, и торжествует. Сдаётся мне, он и Люську с ребёночком взял ради торжества собственного самолюбия.

Они были полнейшей противоположностью, и не было ничего такого в них, чтобы могло объединить эту разнополую пару в одну семью. Зачем Люська сошлась с ним — теперь уже у неё не спросишь. Может быть, подыграла Пташке, зная моё отношение к нему, чтобы досадить мне...

Она вообще всюду и везде только досаждала мне. Даже вот в этой ситуации, не окажись она втянутой в неё, я бы о Пташке уже никогда и не вспомнил бы.

Повторю ещё раз, о чём я раньше догадывался, а теперь вот и Пташке сказал: если я в чём-то и виноват перед ней, то только в том, что не любил её как женщину. Ну, не было ничего такого в моих чувствах, чтобы она стала для меня желанной, хотя бы на одну ночь. Возможно, Ксения из ревности так меня запрограммировала. Кто знает.

А Люське, может быть, и нужна была такая ночь, и, будучи уверенной, что не выйдет замуж ни за кого другого, она хотела ребёнка именно от меня, да постеснялась сказать об этом.

Оно и правильно. К тому времени, когда она созрела как женщина, Соли сделала меня импотентом.

Не совсем, чтобы немощным. Но какая-то брезгливость появилась в моём восприятии женщин. Стоило почувствовать, что очередная дама проявляет ко мне сексуальный интерес, и между мной и ею сразу возникала глухая стена...

А Люська досаждала мне ненужной нам обоим привязанностью. Она всё время наступала мне на пятки, и как только она появлялась вблизи меня, у нас обоих возникали проблемы с окружающими, и я зачастую конфликтовал даже с самим собой...

С колокольни Ольги, — конечно, я подлец.

Но она не знает о том, что именно я спас жизнь её матери, а не какие-то чудеса современной медицины, и что, именно благодаря колдовству деревенской ведьмы и моим заклинаниям, она вот тут выпендривалась.

Я сам до сих пор плохо верю в то чародейство, но Люська зря пренебрегла советом «цыганки», которая во сне посоветовала ей держаться от меня подальше.

Наверное, поэтому я даже не поинтересовался, куда она исчезла с моего горизонта и как там, за этим моим горизонтом, ей живётся?.. А уж что у неё ребёнок мог быть, это мне даже в голову не приходило. Да и вообще я ни над чем таким тогла голову не ломал. Всё тогда, может быть, было гораздо проще: с глаз долой — из сердца вон.

Кто-то вошёл. Это могла быть жена или же сосед.

В прихожей щёлкнул выключатель. И сразу во всей квартире померк свет. Так бывает днём, когда набегают плотные тучи.

Я лежал и видел только верхнюю часть окна. Там, за окном небо почернело и стало совсем темно. Комнату освещал только прямоугольник жёлтого света, упавший на пол из прихожей.

Я приподнялся на локте, чтобы определиться с вошедшим, и увидел Ольгу. Свет падал на неё со спины, и фактически я видел только силуэт. Но я не мог обознаться.

Она тут же подтвердила мою догадку:

— Это опять я! Я принесла ключ от квартиры в которой живу. Я — честная девушка, живу одна и буду рада видеть вас у себя.

— Как ты сюда попала?

— С помощью ключа. У нас с вами одинаковые замки. Мой ключ подходит к вашему, а ваш соответственно должен подходить к моему. Мы пожем обменяться ключами, как вверительными грамотами. Я стану девочкой вашего ключа, вы будете — мужчина моего ключа.

— Яблочко от яблоньки недалеко катится, — проворчал я.

Она горячо возразила:

— Это вы зря на него наезжаете. Не такой он уж и урод, как вы думаете. И потом, я не его дочь...

«Господи-боже! — думаю я, а у самого сердце сжимается от жалости. — Ну если мы такие, то почему они в нас? А где задуманная, боже, тобой ротация? Почему она не делает мир чище, а людей благороднее?! Иначе зачем смерть?

Заломив руки на груди, свои, конечно, и на своей груди, естественно, я с подобающей для такого случая интонацией произнёс:

— Милое дитя, что он с тобой сделал!? Кого он сделал из тебя — уму непостижимо! Я на собственном опыте узнал, что такое отчим, и сам никогда бы не взял в жёны женщину с чужим ребёнком, как бы она не была близка мне по духу и мила моему сердцу.

— Вы эгоист!

— Нет, не поэтому. В доме, в такой семье, как бы мы не ладили, всегда были бы два чужих человека. Для ребёнка — я, для меня — он. И никакие великолепные порывы души не смогли бы снивилировать вот это скрытое чувство отчуждения.

— У нас ничего такого не было, возможно потому, что я оказалась под его опёкой будучи ещё полным несмышлёнышем.

— Но он же жадный!

— С чего вы взяли?

— А с того! Вот недавно он меня на природу к себе пригласил, потешиться хотел… так вот, он сидел за столом, уставленным напитками, и солнце хорошо пекло… так вот, он даже стакан воды мне не предложил.

— Это не от жадности у него. Это у него от рассеянности. Он очень не собранный, и наверняка был в шоке. Я ведь знаю, о чём вы говорили. И вы теперь знаете, что мамы у нас не было. И хозяйство, по женской части, было всё на мне, и мы себе ни в чём не отказывали. Продукты к нам шли с обкомовского «стола заказов». А он ни в какое сравнение не идёт с тем «столом заказов», который в магазине напротив вашего дома. А что я такая фигуристая, так это не от недоедания, а от моего образа жизни. И разве не от щедрот своих он мне джинсовые порты подарил! Вот, пожалуйста, сделано в Италии, фирма «Интернейшнлпорт». Полюбуйтесь!

Она выставила вперёд одну ногу, потом другую, потом одновременно передернула их и, встав по стойке вольно, так, что у меня невольно мыслишка мелькнула: «разбитная девица», не без ехидства поинтересовалась:

— Ну как, впечатляет?

И тут до меня дошло, какое я сам произвожу на неё впечатление, лежа на диване, словно на пляже, в одних трусах.

Я попытался чем-то прикрыться, но под рукой ничего не нашлось.

— Извини, что я не при параде, смущённо пробормотал я. — Горбачёв совсем раздел.

— Не только вас. И вот сердобольные итальянцы для поддержки наших штанов прислали в обком свои штаны. Тысячу щтук, в качестве экономической помощи. Не помогло. Деревенские портянки, как папа говорит, и которыми обком снизу доверху забит, дарённые порты расхватали, а на здание обкома амбарный замок повесили. Сейчас я от штанов отделюсь, и вы сможете собственноручно оценить мои прелести.

Я не успел глазом моргнуть, как порты, отделённыё от неё, легли на диван рядом со мной, вдоль моего тела, и штанины вытянулись.

— Да ты соображаешь, что делаешь!? — завозмущался я. — Вот-вот должна придти жена, а я тут, на диване, с твоими штанами!..

— Но ведь не со мной! Вот если бы рядом с вами лежала бы я без портов, эмоции у неё были бы куда интереснее. А пока мы предоставлены сами себе, я продемонстрирую вам товар лицом. Женщина у нормальных мужиков, ну вроде вас, которые ещё в соку, начинается с ног. А если она ещё с походкой и со взглядом цариц, чего от меня как раз и не отнимешь, то тут уж каждый встречный теряет голову, даже если он идёт по другой стороне улицы, по противоположному тротуару. Один недавно с противоположного тротуара так на меня засмотрелся, что не заметил, как сошёл на проезжую часть и угодил под автобус. Сразу — насмерть. Даже прощальными взглядами не успел со мной обменяться.

— Убирайся! Мне уже не до девок!

— Я понимаю ваш семейный статус. И жена у вас — вроде тормозной колодки у железнодорожников, не даёт разгуляться и с пути сбиться.

— Если моя жена застанет тебя здесь— не избежать скандала, а у меня — больное седце. Тебе, конечно, шуточки, а мне будет не до смеха. Такие скандалы супружеских пар часто кончаются инфарктом одного из супругов, который, как правило, был мужеского пола.

— Здесь не пахнет смертью, и мы ещё поживём! Шерше ля фам — знакомо вам? И ля фам сама пришла к вам, без какого-либо шерше. Я буду вашей музой. Верну вам и жизнь, и сдёзы, и любовь! И вы начнёте сочинять стихи, над вымыслом слезами обливаться...

Я встал. Взял её руку за тонкое запястье и приставил ладонью к моим трусам в том месте, где на брюках обычно бывает ширинка.

— Что-нибудь чувствуешь? — спросид я, пристально глядя ей в глаза.

— А что я должна почувствовать?

— Ты ещё и этого не знаешь?! Ах, прелестный несмышлёныш! Ну, пошевели пальчиками!

Она пошевелила.

— Ну, теперь ты чувствуешь что-нибудь?

— Ничего не чувствую… Он, видимо, давно на луне.

Я отбросил её руку.

— Дура! — гневно воскликнул я. — Ты должна была что-то чувствовать! И такое бесчувственное бревно хочет вернуть мне радость творчества! Если у тебя нет трепетного чувства, у тебя должно быть хоть какое-то чувство стыда.

— У меня всё это есть. Но я думала, что вы спрашиваете меня о нем, а он у вас не прощупывается.

— Куда у тебя мозги повёрнуты!? Впрочем, что можно ожидать от уличной девки. Проститутка она и есть проститутка.

— Вот это вы зря. Я честная девушка. Хотя, в общем-то, вы и не далеки от истины. Я уже второй день работаю журналисткой в молодёжной газете.

— Так её же разогнали.

— Да, советскую молодёжку ликвидировали вместе с великовозрастными комсомольцами. Теперь настояшая молодёшь в редакции, вроде меня, — настоящие демократки. И у газеты — название настоящее и эпиграф самый что ни на есть современный: «Ведьмы мы али не ведьмы!? Патриотки али нет!?». А тот, «Пролеталии всех стран...» навсегда выбросили, и то ли ещё будет.

— Выходит, ты теперь борзописка?

— Выходит, так. Хочешь хорошо жить — используй с максимальной пользой и внешний вид, и внутреннее содержание. А вы уж тут оскорблять меня принялись ни за что ни про что.

Я схватил её за руку и поволок за собой.

— Я честная девушка и не дамся! — завопила она. — Вы куда меня тащите!?

— Вон! Вон! — закричал я в ответ.

— Ну, зачем, зачем так!?

— Ты очень напористая. Ты мне не по силам!

— Дайте договорить!.. Вы даже не представляете, как он взбесился, узнав, что не того ребёнка кормил и лелеял. Думал назло вам, а оказалось назло себе. Он бегает в своей квартире и в ярости рвёт волосы на своей голове. Но это ещё что! Вы же хотите добить его!? И что с ним будет, когда он узнает, что я стала вашей девочкой! Это разве не вдохновляет вас на сексуальный подвиг. При полном отсутствии у нас родственных связей всякий инцест исключается. А я уже в том возрасте, когда мне нужен зрелый мужчина, мужчина в соку, такой, как вы, чтобы я не наделала глупостей.

— Ну вот, а говоришь: кашу варила, щи вместе хлебали, и не была ты падчирецей, а он был тебе отец родной, а не отчим.

Теперь уже ничуть не колеблясь, я выбросил за дверь прелестное создание и дверь захлопнул.

Отряхнул руки, поскользив ладошками друг по другу, и с чувством выполненного долга уже хотел отправиться на диван, но чу! Слышу кто-то скребётся за дверью. Понятно кто.

— Чего тебе ещё?

— Отдай штаны! — потребовал хриплый мужской голос.

И когда он повторил своё требование, я узнал, чей это голос.

А бывший обкомовский идеолог продолжал настаивать:

— Отдай штаны! Это политическая акция, а не какой-то блуд, как некоторые тут думают! И как участник этой международной акции я должен быть в их щтанах!

Я развеселился:

— Ни к чему нам такой политический блуд в импортных штанах!

Но моя радость была преждевременной. Створки двери стали медленно разъезжаться. Я подскочил к ним и упёрся в них руками...

Меня ничуть не удивило, что они были, как в гараже, тяжелые, из серо-грязных плохо оструганных досок. Они почти сошлись. Немного нехватало, чтобы задвинуть металлический засов.

С той стороны быстро поняли мои намерения, и Пташка в бессильной ярости грязно выругался. Он был слабее меня и всегда об этом знал, даже во сне.

Я ещё сильнее подналёг на створки, они сошлись, и я задвинул засов. За дверью раздался дикий рёв, и Пташка в ярости начал пинать доски. Но выбить столь массивную дверь ногами никто бы не смог.

Я ждал, когда он выдохнется...

А когда он, тяжело дыша, припал ртом к щели между створками и начал браниться, я сказал ему сквозь смех:

— Ты хотел мне досадить! Наша неприязнь друг к другу была так сильна, что ради того, чтобы досадить мне, ты взял Люську с ребёнком, полагая, что ребёнок от меня и что ты, сотворив лобро, своим лживым благородством раздавишь меня! Как же ты ненавидел меня, если всю эту ненависть пронёс через всю свою жизнь, и теперь, узнав правду, ты бегаешь в темноте за дверью и рвёшь на голове волосы! Ты до сих пор в шоке, и наконец-то понял, в каких дураках остался. Но это не всё! Это только начало твоего конца, Пташка! Ты умрёшь, когда убедишься, что твоя падчерица стала моей девочкой. А она станет ею. У нас нет родственных связей, а значит — никакого инцеста, и всё будет, как у нормальных людей! Ты натравил её на меня себе на беду. А у неё любовь ко мне в генах, от матери, и с первого взгляда! А со второго будет ещё сильней!..

Тут я оборвал свой страстный монолог.

Я так увлёкся, что не сразу обратил внимание на тишину за дверью.

Там уже никто не стонал и не рвал волосы на своей голове. Там было тихо. Я не слышал даже взволнованного дыхания Пташки.

Пташка мсчез.

Но он исчез не куда-то в никуда, а побежал вдоль гаражей, чтобы выйти на меня с другой их стороны, с тыла.

И тут я вспомнил, что с тыла я ничем не прикрыт, что задняя стена гаражей до сих пор не достроена строителями… А Пташка был способен на любую подлость, и даже на убийство.

Ужас охватил меня. Бегство осталось единственным шансом на спасение, и я побежал вдоль гаражей, стремясь опередить Пташку, первым вырваться из темноты на свет.

Ничто так не пугает человека, оставшегося один на один с опасностью, как темнота.

Кровь клокотала в висках и вене, сердце рвалось наружу, но страх оседлал меня. Вот так слабоумный всадник загонянт лощадь, и она падает замертво.

И я бежал, бежал, не видя, куда, и не зная, куда. Но это не была паника.

Я ещё мог что-то соображать, и вскоре осознал, что бегу по той самой дороге, по которой когда-то из моей юности ушёл Тырли-Мырли, чтобы я навсегда забыл о нём, и так оно и было. Я никогда не вспоминал его. И вот теперь вспонил, а вместе с ним — и весь тот вечер по-осеннему тёмный и с моросящим дождём.

Я перешёл с бега на шаг. Дышать стало легче. И сердце постепенно начало входить в норму.

Я попал на землю своей юности, и что-то из того, давно забытого, завладело мной. Словно из этого мира я вернулся в тот, но не в своих воспоминаниях, а реально, и пришёл в него не со своей реальностью, а с тем, что жило во мне, когда я по этой дороге вслед за Тырли-Мырли уходил из дома отчима.

По обе стороны от неё стояла непроглядная темень, как это было всегда у нас дождливыми осенними вечерами, и, наверное, в кромешной темноте так свободно, не глядя под ноги, можно идти только во сне.

Я не сразу обратил внимание на тополь у края дороги. Да, я знал его. Он стоял здесь всегда, и из года в год рос неземетно, набирал силу, как и я, пока был молод. Теперь он стал могучим деревом. Одного взгляда на него было лостаточно, чтобы определиться в этом. Ствол — в три моих обхвата, а шикарная зелёная крона уходила ввысь, и где-то там, высоко, растворялась в темноте. Это был тополь моей юности. Я приподнял шляпу и поклонился ему.

В этот самый момент от ствола дерева отделилась чёрная фигура в монашеском колпаке, надвинутом на голову, и быстро приблизилась ко мне.

Воспользовавшись секундной моей растерянностью, она заключила меня в крепкие объятия и стала раскачивать, пытаясь повалить на дорогу.

Это была смерть. Я был в её объятиях.

Не знаю, по каким приметам или ещё почему-то, но я узнал её, и ничуть не испугался нежданной встречи.

Я был на свой земле и в своём детстве!

Я напряг все свои силы, и физические, и духовные, и ум свой включил в работу, и стоял, расширив ноги, неподвижно, как тополь.

Смерть дёргалась в разные стороны, пытаясь раскачать меня, переломить мой хребет и опрокинуть навзничь на дорогу.

Когда она поняла, что повалить меня не сможет, она начала медленно раскручиваться вместе со иной в танце… И раз… два… три… И… всё быстрее… быстрее, и всё ближе вместе со мной приближалась к дереву.

Я догадался, что она замыслила. Она хотела, раскрутив меня, с силой ударить о ствол тополя и убить таким образом.

Но тополь был мой! С тополем мы были друзьями с детства. А дорога была дорогой моей юности.

Я подыграл безликой даме в чёрном балахоне.

Обхватив её за талию, положив ей руку на плечо, я повёл её в нашем смертельном танце.

В своё время я прекрасно танцевал вальс!

Ну как, головка кружится?

Ещё, ещё быстрее!

У неё нет головы. У неё вместо головы — балахон, наполненный злыми помыслами.

И когда до тополя осталось полшага, руками я добавил ей скорости, и она глухо, всем телом ударилась о ствол дерева.

Отскочив от тополя, она упала на землю и скатилась в канаву.

Я не видел её там.

Внизу, в канаве, было ещё темней, чем на дороге. Я только слышал слабый стон, вроде бы как живой человек испустил дух. Но она не была человеком, и я в этом не сомневался.

Не оглядываясь на поверженную вражью силу, я пошёл вдоль своей дороги, как я понимал, восвояси, и вскоре услышал голос Клавы:

— Ну, наконец-то ты начал подавать признаки жизни!

Я пытаюсь осознать, где я. Но пока что вижу только жену. Её радостное восклицание никак не вязалось с её внешним видом. Она смотрела на меня без особых восторгов. Что-то было у ней за пазухой… и что именно, она начинает доходчиво, с паузами и ударениями, и с нужными для такой речи эмоциями, излагать мне:

— Так же умереть можно. Ты же знаешь, что спирт — наркотик. Пьяные люди засыпают и не просыпаются. Нельзя пьяному ложиться спать до полного протрезвления.

Если бы она знала, что я только что победил свою смерть… Но вслух я говорю совсем другое:

— Всего-то стопочку и заглотил для пробы.

— А полбутылки нет.

— Надо же, как он испаряется… Чистый спирт, и летучесть большая.

— Всё спиртное — от лукавого. А спирт — чистейший сатанинский напиток. Стопочку выпил — захорошило. Ещё стопочку выпил — по мозгам вдарило и внутри всё горит синим пламенем. Человек уже не человек — забалдел! И пожар внутренний тушит тем же спиртом, пока не окачурится.

— Кончай рассказывать мне то, что я знаю на опыте своем как специалист.

— Вот, как к специалисту, тут ещё твой друг приходил с бутылкой «рояля». Я его выставила.

— Рояль-то у него откуда? На митинг, что ли, успел сбегать?

— У зятя отобрал.

— Ишь ты, дед соскучился по «сучку».

— Сам он пить не собирался. Он для пробы принес, чтобы ты определился, можно ли эту гадость Валерке пить.

— То же мне, нашёл дегустатора, — проворчал я поднимаясь с лежака. — Пусть к Менделееву обращается.

— Это к какому Менделееву?

— К нашему, естественно. К тому самому, который сорокоградусную сварганил.

— Я ему — про Фому, — раздражается она, — а он мне — про Ерёму! Причём тут Менделеев?

— Менделеев как раз и знал толк в спиртах. Он в мензурках разбавлял спирты водой в разных соотношениях, прежде чем осушить их...

— Ну, точно, как у вас на работе.

— Пожадуйста не язви. Я уже давно на инвалидности. И вот таким образом, методом проб и ошибок, после многих лет экспериментов, он открыл нашу сорокоградусную водку и запатентовал её. Обрати внимание, водка — русское слово! Может быть единственное русское слово в современном русском языке, и произошло от слов вода и стопка.

— Хотела бы я знать, когда он свою таблицу элементов составил: до того, как запатентовал, или после того, как пить бросил.

— Он её не составил. Она ему приснилась.

— Пьяным сны не снятся. Это научный факт. Значит, он увековечил себя уже после того, как запатентовал… Ну и ты можешь что-то полезное сделать уже после того, как проспался. У меня колонка не загорается, а мне помыться надо. Разве ты не видишь, что я вся в чернике.

— Нет, я сразу обратил внимание, что ты перемазана от рук до головы в синюю краску. Но мне и в голову не пришло, что это — какая-то ягода. Я думал, что ты так энергично белье подсинила.

Она покрутила пальцем около своего виска, молвив при этом:

— Спирт не только организм сушит, но и мозги. А сушённые мозги — это уже маразм.

Она ужасно злится, когда я где-то и в чём-то намекал ей, как трудно приходится неумехам в быту, особенно замужним. И, зная эту её слабость, я не упускую такой случай, если он мне представится, и всегда даю ей возможность реабилитироваться.

— А сама ты не можешь? Я что-то не в форме.

— Нужен код доступа.У меня его нет. Но есть густой компот из черники. Лучше любого рассола. Опохмеляйся. Он уже остыл. И минут через двадцать будешь, как огурчик.

— А что ты имеешь в виду под «кодом доступа»? Что-то новое в твоём лексиконе.

— Компьютеризация ещё не проникла во все слои населения. У нас, на роботе, она уже есть, а ты от нее пока что далёк. Под кодом доступа родразумевается набор фраз, который позволяют выполнить опредёлённую работу.

— О, дорогая! — воскликнул я весело. — Я выдам тебе набор нужных фраз, а ты иди и с этими фразами отремонтируй колонку сама.

— Там словами делу не поможешь. Ещё нужны и гаечные ключи.

Похмелье мигом слетело. Вот он момент истины!

Озарение!

Ксюша говорила, что я такой же избранный, как она, и если это правла, то у меня должен быть код доступа, и он наверняка есть. Я и раньше замечал, что меня заносит, то в прошлое, то в будущее, но это были случайные визиты. Я не мог управлять даже своим маршрутом, время от времени путешествуя во времени против своей воли, как это бывает только в снах. Сначала я думал: психика разболталась, и перестал смотреть телевизор. Но когда ночью буря прибила наш катер к бывшим владениям Ксюши, что-то во мне там щевельнулось… осознание чего-то такого противоестественного. Но я те чувства, больше похожие на растерянность, списал на запоздалую сентиментальность.

А, может быть, не случайно мы там оказались… и ключ надо искать там!?

— Слышь, милая, ты сама того не зная, перевернула мои мозги! Да, колонку пальчиками в работу не включишь, уж если она забарахлила. Хорошо-хорошо, голубушка, ради такой подсказки, я готов стать на несколько минут водопроводчиком! Где твой черничный компот!?

**************

Продолжение следует