лава 16

Бог создаёт гармонию, а сатана — хаос,

и через человека он разрушает ту гармонию, к которой стремится природа....

****************

16

*************

Как и предсказывала Елена Васильевна, физику я сдавал заведующему кафедрой.

Он ужасно смахивал на мясника из соседнего с институтом магазина. Красномордый, широколицый, с приличным животиком и пухлыми руками, он хитро щурил поросячьи глазки, словно, как и тот мясник из соседнего магазина, заранее зная, на сколько обвесит и обсчитает среднеобразованного клиента.

Как-то не очень он походил на того простоватого и добродушного профессора, которого обрисовала мне Елена Васильевна… и которого я собирался объегорить.

Видать, он и сам был не промах. И, естественно, мне подумалось, уж не ошиблась ли любезная моя наставница, слишком доверившись институтским сплетням и пересудам...

Короче, я немного растерялся, может быть, даже сдрейфил, и такой вот растерянный и поникший стоял перед заведующим кафедрой.

Он внимательно изучил мою зачетку, сличил фотографию с оригиналом.

Удовлетворённо крякнул и спросил:

— Ну, и какая у вас степень?

Он положил зачетку на стол, а под столом блаженно вытянул короткие, толстые ноги.

— Степень?.. — переспросил я, растерявшись еще больше от того, что разговор он начал не по сценарию, расписанному Еленой Васильевной. — Вы имеете в виду — ученая?

Профессор добродушно рассмеялся.

— Ну, что вы! Я же вижу с кем имею дело. Откуда у вас — ученая. Я подразумеваю степень вашей готовности к переэкзаменовке.

— А-а! — изобразил я на лице широкую и честную улыбку. — Самая высокая, Карл Иосифович!

Он закрыл уши ладонями, а поросячьи глазки нахально смеялись.

— Стыдитесь, стыдитесь, юноша! Что же вы думаете, ночь над физикой посидели и уже меня, профессора, заведующего кафедрой, переплюнули?

— Что вы! — с неподдельным негодованием воскликнул я. — И в мыслях ничего подобного не было! Тягаться с вами я никогда не осмелился бы, будь даже ленинским стипендиатом… Мне бы только сдать.

— И на что вы хотите сдать? — оживился он.

О, это уже по сценарию!

— «Международная» вполне бы устроила.

— Так плохо ваше дело, — с сочувствием посмотрел он на меня, — что вы даже от стипендии отказываетесь?..

— Мне она не положена… в ногу я не умею ходить, так что уламываться нет смысла.

— Похвальная откровенность...

Он не спеша снял колпачок с «вечной» ручки, опробовал перо на каком-то грязном листке бумаги и склонился над зачеткой.

Кто был студентом, тот знает, как волнительна эта минута… В зачетке «неуд» не пишут. Сердце мое радостно затрепыхалось...

Но уж очень медленно он все делал, этот тучный профессор… и к тому же ещё ворчал:

— Эти мне уж американцы! У нас отлично — пятёрка, а у них наоборот — всё перевёрнуто вверх ногами! Пятёрку нашу и ту перевернули, и получилась двойка. Только вот тройка — у всех тройка, посредственно, значит. Так вы говорите, согласны на «международную»?

— Ещё как согласен!

— Ну-ну… — распрямляясь, окинул он меня пристальным взглядом. А как у вас с Ньютоном?.. В ладах вы с ним?

— Ну, как вам сказать… кое-что из его законов знаю.

— И, наверняка больше, чем он их открыл...

— Ну, что вы, — скромно заулыбался я. — Наверняка меньше. Хотя, если честно, я не знаю, сколько у него было этих самых открытий.

— Вы — человек потрясающей скромности! Ни стипендия вам не нужна, ни сомнительные открытия в науке, ни даже хорошая оценка в зачетке… У вас здоровое самолюбие.

Его поросячьи глазки прямо-таки засветились хитростью:

— Ну тогда я тоже буду искренним. У Нютона — всего лишь один-единственный маломальски стоящий закон — Закон Всемирного Тяготения. Он определяет весь порядок во Вселенной. Вы знаете, что такое гравитация?

— А как же! Это то — почему камень, брошенный вверх, падает вниз.

— Отлично, молодой человек! Именно поэтому яблоко упало на обнажённую голову Ньютона, и так упало, что включило в работу его мозги. Наверняка вам известно, как не пинай проигрыватель, он не заиграет, пока не нажмёшь нужную кнопку.

Я утвердительно кивнул.

— Вот и яблоко, — продолжал он вдохновенно, — угодило в нужную точку на голове великого учёного, и он задумался, с какой стати оно упало, когда он блаженствовал в тени под яблонькой, и упало никуда попало, а как раз туда, куда следовало ему упасть. Многие и поныне утверждают, что это не была случайность, а был тщательно продуманный сатаной научный эксперимент, результатом которого и стало открытие Ньютоном всемирного тяготения. Вы верующий?

— В каком смысле?

— Ну, верите в бога.

— Упаси боже! Я верующий атеист.

— Это хорошо, что голова у вас не забита мусором, так легче понять истину. Так вот, бог создаёт гармонию, а сатана — хаос, и через человека он разрушает ту гармонию, к которой стремится природа. Но это всё наши земные дела, и для нас они кончатся плачевно, к каким бы попам мы не ходили. Но противникам разумного, вечного мало этого. Они подбираются к всемирному тяготению, тайну которого Вселенная хранит за семью замками. Ньютон только открыл его, но не он, не все остальные, живущие в этом мире, не знают его сути, не знают откуда и что оно. Но не будь его — не было бы Вселенной, не могли бы образовываться галактики, звезды, планеты. Даже наша земля образовалась благодаря всемирному тяготению.

— Более того, — осмелился я на своё мнение, — и человека, облик наш человеческий, создала гравитация.

Он счастливо взмахнул пухлыми руками:

— Вы читали мою статью в журнале «Знание-сила»!

— Да, я это читал там, но я не знал, что это ваша статьья.

— Авторов надо запоминать, иначе заплутаешь в учёном мире. Но я счастлив тем, что встретил хоть одного первокурсника, который достаточно любопытен и прочитал в научно-популярном журнале без всякого принуждения мою статью. Однако должен тут же заметить, как опонент самому себе: против моей фигуры бессильно всякое всемирное тяготение, не говоря уже о какой-то гравитации. Будьте умеренным в еде! Из-за стола нужно выходить с чувством лёгкого голода.

— Иначе из-за него я не выхожу. Кормлюсь я в студенческой столовой, а в ней особо не переешь.

— Да-да, это так, и я вижу: без стипендии вас нельзя оставлять.

Он склонился над зачеткой и, тяжело дыша, вывел в ней «хорошо»...

………………………………

Елена Васильевна умирала со смеху, когда я все это рассказывал ей.

Я тоже смеялся, но не забывал в то же время, когда ей особенно весело было, особенно нежно сжимать ее локоток.

Мы шли по Невскому и, как старые друзья, смотрели друг на друга по-доброму и открыто, и нам обоим было хорошо от того, что мы так смотрим в глаза друг другу.

— А у вас, Федя, в самом деле здоровое самолюбие...

Я не очень понял, спросила она об этом или только лишь соглашалась с профессором, но на всякий случай заметил:

— Конечно… меня лишь ваша педагогическая педантность немного задевает.

— Это вы придумали, Федя! Я с вами чувствую себя девчонкой… совсем беззаботной девочкой!

— А то, что вы замерзли, это вы чувствуете?

По Невскому, вдоль него, ветер дул пронизывающий, по тротуару стелилась метель и кружила белыми вихрями у наших ног.

Елена Васильевна так посмотрела на снежную круговерть, как будто бы только сейчас все это увидела.

— А ведь правда, холодно, — просто и мило сказала она.

«А ведь вы — женщина увлекающаяся! — подумал я. — А ведь ты, женщина, увлечена… и не замечаешь холода...».

Эта мысль окрылила меня, а трехсотрублевый перевод от мамы придал смелости.

— Не сходить ли нам в кино, Леночка… отогреемся.

Я боялся, что она не примет мое предложение.

Мне было страшно от мысли, что вот сейчас в мгновение ока нас раз и навсегда разделит непреодолимая пропасть.

А Елена Васильевна все также просто и мило сказала:

— Конечно, пошли, погреемся!

Мы не выбирали ни кино, ни кинотеатр. Мы купили билеты в ближайших кассах, и сразу обоим стало ясно, что ничего мы не ждем от киноискусства, а нам просто хочется посидеть рядом в тепле и полумраке...

В большом зале, кроме нас, собралось не более полусотни зрителей. Скорее всего и они сюда пришли погреться, хотя влюбленных среди них я не увидел, и, наверное, поэтому на заднем ряду мы оказались вдвоем.

Что происходит с человеком, с мужчиной, в частности, когда гаснет свет, и он в полумраке остается один на один с женщиной… ну не то, чтобы с любимой, а такой, во всяком случае, которая в тот миг занимает его мысли целиком и полностью?..

А что происходит в подобной ситуации с человеком — женщиной?..

Не берусь однозначно судить. Но мое сердце замерло в сладострастном и нежном ожидании чего-то неповторимо прекрасного и желанного, и ждал я это увидеть не на экране. На экран я вообще не смотрел. И Елена Васильевна, думаю, делала только вид, что смотрит фильм. Я чувствовал, я догадывался, что она замерла в томительном ожидании и верила, что я не обману ее ожиданий...

Но только чего она ждала от меня?.. Она, замужняя женщина, похоже, во всем благополучная… А я — бесхозный студент, полуголодный и нищий, таким я представлялся себе и ей, наверное, тоже.

Правда, в будущем она видела меня другим...

Но не собиралась же она свое будущее связывать с моим… А, значит, я нужен был ей в настоящем и таким, каким был сейчас… А сейчас, кроме любви, с меня нечего было взять. А, значит, похоже, не все у нее благополучно… Не все, раз она сидит вот здесь в темноте и ждет, ждет...

— Замерзла? — шепотом спросил я.

Я специально обратился к ней на «ты». Тут важна была ее реакция на эту едва заметную фамильярность.

Она никак не прокомментировала мою волность, но заметила ее и отреагировала на нее.

Она прижалась ко мне плечом и пожаловалась тихо:

— Руки… совсем закоченели… Я только здесь и почувствовала...

Я взял ее руки в свои. Ладошки были холодные. Пальчики закоченели… И вдруг острая жалость, казалось бы ни с того ни с сего, пронзила мое сердце. Как горько мне стало от того, что она замужем… Я почти физически ощутил, как супружеский долг и людская мораль не позволят сократить дистанцию между нами… А в то мгновение мне она казалась абсолютно несчастной, одинокой и такой покинутой...

«Женщина, женщина, замужняя женщина и так одинока!», — то ли прошептал я, то ли подумал, и, нагнувшись, со слеззами на глазах быстро и страстно стал целовать ее руки, обцеловывая каждый пальчик и каждый пальчик, согревая своим дыханием.

Мой неожиданный порыв нежности, неподдающийся обузданию, наверное, и в ее сердце растопил последний лед, если он там еще был… Она расстегнула верхние пуговицы моего пальто и рубашки и заскользила уже теплыми ладонями по моей груди. Так Ксюша растирала меня, когда я вылез из тёплой воды озера на холодный берег...

Мои руки остались без дела… И тогда я решил, что негоже мне отставать от педагога. Я сделал то же самое с пуговицами ее пальто и блузки, и моя рука нашла горячую, по-девичьи упругую грудь. Она вся поместилась в ладони.

Елена Васильевна минуту-другую не мешала мне. Дала время загореться, чтобы я горел еще сильнее… И спокойно, взяв мои руки в свои, убрала их с драгоценных для мужчины сокровищ.

— Не надо этого, так я не хочу! — шептала она, застегивая пуговицы на своей одежде.

Сказала дружелюбно, почти ласково, не обидела.

И все же я обиженно проворчал:

— Тебе можно, а мне нельзя!

— У меня же, Феденька, совсем другое на уме...

Ну, откуда они все знают, что у нас на уме?!.

Вот тут уж я, действительно, обиделся. Я повернулся к экрану. Сердито уставился в какие-то дурацкие кадры некассовой картины.

— Тебе же совсем это не надо, дурачок...

— Что это мне не надо? — переспросил я строго, хотя отлично понял ее.

— Ну… то, чего, обычно, добиваются мужчины… — пояснила она, смущенно потупясь. — Ты же еще мальчик… и я понимаю, ты все это делаешь только ради меня… Hy… каждому мальчику хочется быть мужчиной рядом с женщиной… и ты решил, что мне нужен мужчина, — говорила она, с трудом подбирая слова. — Ты не понял меня, ты совсем не понял меня… Если бы мне нужно было… ты не обижайся. Может быть, я не так что-то говорю… Но ты привлек меня своей невинностью, свежестью… Да, да, кажется, я не оговорилась. Ты, как девочка, смущаешься, краснеешь по всяким пустякам.., а так может только чистая душа, не тронутая житейской гнилью… И я подумала, вот он этот самый молодой человек, который, как когда-то у меня в юности было, будет боготворить меня, целовать мои руки… и никогда ни о чем другом не станет помышлять.

— И, что же, этот несчастный никогда не целовал твои губы?

— Ну, разве по праздникам...

Я взял ее за плечи. Она слишком много сказала, чтобы я остановился на том, что у нас уже было.

— А сегодня праздник?

Она опустила глаза.

— Для нас… ну, если только для нас двоих...

Она знала, почему опускает глаза и что говорит.

Я прижался к ее губам. Я мял ее губы в своих губах. Я долго не отпускал ее.

Сумасшедший! — выдохнула она, наконец, устало и счастливо. — Так же у меня синяки на губах будут, а мне завтра в институт.

— Свалишь на мужа!

— Он — на дежурстве, с восьми утра до восьми.

— Но откуда студентам знать, что твой муж по ночам не бывает дома! — рассыпал я смешок.

Дальше эту тему я не стал развивать, больно уж скользкой она была, и уж совсем некстати, как мне показалось, вспомнил я мужа. Надо было сменить пластинку и место… пока в ней не разбудил педантного педагога и благоразумную верную супругу, пока она не воспылала желанием все это продемонстрировать мне и заодно показать мне, какой я мерзавец и какой черной неблагодарностью плачу за ее благородные порывы.

Кинозал, после того, что я в нем узнал, стал мне тесен. Здесь я не мог развернуться вовсю...

— Леночка, миленькая, кажется, самое интересное уже позади, не пора ли нам уходить из этого кина?

— Можно, я уже отогрелась.

— И пуговицы все застегнула...

Она слегка ударила меня по плечу, мол, что ты мелешь! Да, Леночка, я не то говорю. Но какое же это хамство. Просто констатация факта.

……………………

Уже зажглись фонари. А ветер неистовал, и метель снежными языками лизала фонарные столбы и пыталась дотянуться до самых огней. Мы оба поежились. На холоду после теплого помещения в первый момент особенно зябко. Я поднял руку, увидев зеленый огонек такси. Через несколько минут мы были у нее в подъезде.

Мрачный большой подъезд старого дома… Под лестничной клеткой — горячая батарея...

Я взял Елену Васильевну за руку и увел под лестницу к теплой батарее.

— Вот отогреюсь и домой пойду! — сказал я, расстегивая пуговицы на ее пальто.

— Не сходи с ума, — тревожно зашептала она, — я рассержусь!

— Милая Аленушка, праздник для двоих еще не кончился! А я не думаю, что ты такая

уж ханжа и позволяешь по праздникам целовать только одни губы.

И чтобы она ничего не возразила, я поцелуем заглушил ответ, который, не сомневаюсь, знал. И вот только тут вспомнил, как долго находился на голодном пайке, как сильно истосковался по женскому телу...

Я расстегнул все, что можно расстегнуть, и целовал, целовал все подряд.

Она сначала вяло протестовала. Она сначала пыталась сохранить свою женскую порядочность и не вспугнуть меня, а только образумить… Но сама, очевидно, поняла бессмысленность такой затеи, и стала совсем покорной, обмякла и мне пришлось затратить немало усилий, чтобы не дать ее совсем ослабевшему телу опуститься на холодный пол заплеванного и захарканного подъезда. Я еще не так ошалел, и чувство брезгливости у меня сохранилось.

И все же я уже начал было подумывать о подъездном варианте, но тут на лестнице раздались чьи-то быстрые шаги. Кто-то спускался сверху вниз.

— Не отходи от меня, — прошептала она испуганно, — прикрой!

Я прикрыл ее своим телом, распушив тёплую куртку.

Неизвестный кто-то торопливо прошел над нами, но уже о «подъездном варианте» и мечтать нечего было. Елена Васильевна теперь никогда бы на него не согласилась.

— У тебя же никого нет дома, как я понимаю… Чего же мы тут маемся? — почти сердито сказал я.

— Я боюсь тебя, — пролепетала она жалобно и спрятала лицо на моей груди.

Каждая женщина отдается по-своему. Это только в кино они до примитивного одинаковы в этой части своей жизненной концепции...

Ни слова не говоря, я подхватил ее на руки и понес вверх по лестнице. Она не сразу поняла, что я задумал, а, поняв, попробовала вырваться из моих объятий, но не тут-то было. Я только сильнее сжал ее и сурово спросил:

— Какая квартира?

Она молчала.

— Ждешь, когда пойдет очередной сосед?

— Восемьдесят седьмая, — чуть слышно пропищала она. — Но не надо, Феденька, ради бога, не надо… этого у нас ничего не получится… я же знаю себя.

Я не слушал ее жалкий лепет. У квартиры с восемьдесят седьмым номером я поставил ее на ноги и прижал к стене. Пошарил в ее карманах, нашел ключ и открыл дверь...

Она не решалась войти в собственную квартиру. Я втянул ее за руку, бросил на пол и тут же, в прихожей, подмял под себя.

Она пыталась уползти, выскользнуть из-под меня и все жалобно скулила:

— Как было хорошо. Как все ты испортил. Ну, зачем тебе это нужно? Все равно ничего не получится...

У меня уже не было времени на разговоры, нежности, сентименты и прочую чушь!

У каждого свой ритуал… Я задрал ее ноги к самым плечам, как когда-то тоже самое сделал с ногами бабы Глаши, и все у нас получилось...

Она села на пол, с тоской посмотрела на свои оголенные ляжки и заплакала, запричитала:

— Боже, Боже, какой была чистенькой Леночка, и кем теперь стала. Как ты все изгадил. Если кто-то сейчас войдет, я скажу: ты изнасиловал меня. Феденька, ты же изнасиловал меня!

Картина в прихожей непосвященного человека очень даже могла навести на подобные мысли. Женщина, полуоголенная и в пальто. А на полу валялось все, что мешало...

Я взял ее на руки и понес в кровать. И только в кровати снял с нее пальто, разул. Простынью вытер слезы, поцеловал в остывшие губы.

— Ой, Феденька, — прошептала она, — не выйдет из тебя Ломоносов… Похоже, твой удел — бабы!

— Может быть и так. Одни от скуки докторами наук становятся, другие спиваются, третьи — блядуют по той же самой причине… Иначе от суки сдохнешь. Замкнутый круг, и каждый стремится из него вырваться.

— Филосов, — горько улыбнулась она. — А науки общественные тебе плохо даются. Впрочем, возможно, я и не права. С волками жить — по-волчьи выть, и это-то в обществе, в котором человек человеку — друг, товарищ и брат. А мне ты теперь — не то, не другое, не третье. Исчезни! Сгинь! Видеть тебя не могу. И слышать не хочу. Забудь мой телефон.

— Я ухожу. Я понимаю, без меня истерика пройдёт быстрей. Но позволь напоследок рассказать, как я сдавал историю партии. Я думаю, тебе это будет небезынтересно.

— А почему ты сразу это не рассказал?

— Сразу после физики мы переключились на кино, холодно было. А в кино, сама понимаешь, не до таких историй.

Она даже не улыбнулась. Во, как разозлилась.

— Ну, хорошо. Рассказывай, только без рук.

— Ну, хорошо, буду подпирать косяк, хотя особого повода для этого нет, двери у тебя надёжные. И с историей у меня получилось так, как мы с тобой задумали. И скажу тебе, этот долдон, Николай Иванович, большой педант. Как на настоящем экзамене разложил передо мной билетики.

Вежливо предложил: «Пожалуйста, берите любой!».

«Любой, это значит, на выбор?» — с бесхитростной физиономией заметил я.

«Да, выбирайте, ваше право».

«Но они лежат кверху жопками, как же я выберу, если номеров не видно?»

— Так и сказал?

— Так и сказал, и без малейших признаков нахальства на физиономии.

— Ну, а он?

А он поводил носом над билетами, убедился, что ни один из них не просвечивает, ухмыльнулся:

«Выходит, случай за вас выбирает».

«Выходит, так».

«Ну, тогда посмотрим, какая у вас фортуна».

«Посмотрим, — согласился я и вытащил билет. — Самая что ни на есть безответственная у меня фортуна… двадцать седьмой подсунула...»

«Вы, что ж, его не знаете?» — с тревожной ноткой в голосе спросил он.

«Увы! — разочарованно вздохнул я. — А можно еще раз счастье попытать?»

«Это ваше право, но буду вынужден снизить оценку на один балл».

«Шалишь, — подумал я. — В институте ниже двойки балла не бывает!».

— Феденька, — запротестовала Елена Васильевна, — но так же нельзя измываться над педагогом!

— Леночка, но он же не знает, что я над ним измываюсь. Он весь наш разговор за чистую монету принимает.

Я взял очередной билет и разочарованно заявил:

«Опять не пятый!»

Николай Иванович изумленно вскинул на меня глаза:

«Вы, что, только один билет знаете?»

«Нет, что вы! Я знаю все, но пятый — лучше всех!»

— Нет, он давно должен был тебя выгнать! — вяло улыбнулась Елена Васильевна.

— После этого, Леночка, он меня и выпроводил. Правда, назначил новую встречу, а я с пафосом заверил его, что к тому времени и другие билеты буду знать также, как сейчас — пятый!

— Нет, это бесподобно! — качала Елена Васильевна головой. — Ты настоящий садист. У тебя нет жалости к людям.

— А вот это ты брось! Идея взять долдона измором была твоя. Я всего лишь исполнитель — роль играл. Но слышь, Лен, я врал. Ни у какого историка я не был, и никому никакую историю не пытался сдать. Хуже того, для себя я давно решил, что не буду брать измором без вины виноватого долдона. Я эту историю придумал, чтоб потешить тебя. Ну, чтоб ты хоть немножко расслабилась. И кое-что мне удалось. А теперь скажи: ведь ты же сама этого хотела?

Она медленно смежила ресницы и после долгой паузы сказала:

— Хотела. Но ты должен был пожалеть меня. А теперь уйди.

И когда я уже переступил порог, она спросила:

— Слышь, Фёдор, а как ты полагаешь: человек — ошибка природы или осознанная необходимость?

— «Физики и лирики» — теперь очень модная тема, — буркнул я в ответ и закрыл дверь с той стороны.

******

Уже спускаясь по лестнице, я вдруг подумал: это по её мнению, я закрыл дверь с той стороны, а на самом деле закрыл с этой стороны. Как в мире всё относительно, и в некоторых древних религиях отрицали добро и зло. Возможно, так оно и есть. Ласточка и ястреб летают в разныж небесах, но небо у них одно, и мир един.

*******************************