Глава 5

********************

Они стояли в неестественных позах, и каждая тянула другую за волосы вниз, пытаясь таким образом свалить соперницу на бетонный пол.

*************

5

*******

Многое мы забываем.

Как счастливо мы забываем многое. И спокойно живем.

До поры до времени.

Пока память не взбунтуется. И не начнет подсовывать не те воспоминания… Воспоминания ненужные, нежелательные.

Ну, отчего это так?..

Ну, в старческие годы — понятно. Старики в большинстве своём — сентиментальны, раскаянье их начинает одолевать. Потому божьи дома во все времена изобилуют старухами. Память ослабла… — бог ароде бы и простил, да грехи в ней остались.

Кому надо, чтобы они там хранились, когда уже потеряна прошлой хизни нить, но они лепятся там, как фотографии в альбоме?

Досаждают. Докучают.Нагоняют на душу тоску и страх.

И если бы не было ада, то и ответ на этот вопрос не возможно было бы найти.

Бог — милостив, как утверждают все религии мира.

Но между тем миром и этим, кроме бога, стоит ещё сатана.

А у меня — сенаторский возраст!

Неужели я всё-таки — у последней черты, и в памяти всплывают события, которые так глубоко в ней были запрятаны, что я уже совсем забыл о них, и они никак мне не мешали чувствовать себя комфортно. И физически, и психически.

Но вот здоровье сломалось, и психика поехала сикось-накось.

Да, конечно, в здоровом теле — здоровый дух, и память не настроена на прошлое. Мы — кузнецы, и дух наш молод! Куй железо — пока горячо! И только — аперёд! Не оглядываться!

А если это последний привал?

Если я падаю с огромной высоты? Медленно и долго… Не для того, чтобы не разбиться. Я разобьюсь. А для того, чтобы в оставшееся до смерти время, прокрутить в своей голове всю хизнь от и до, и зациклиться в своих воспоминаниях на самых отвратительных эпизодах… и с ними явится туда, откуда возврата нет, отпетым грешником, который уже и снисхождения никакого не заслуживает, и, кроме котла с кипящей смолой, его там ничто другое не ждёт.

Но я — атеист, и если загробный мир воспринимаю не как бред, то уж, точно, отношусь к нему по-философски.

Но ведь ей надо, чтобы я вспоминал самое худшее в своей жизни, и не только в своей!?.

Зачем ей это потребовалось?

Может быть, она хочет убрать из моей памяти всё, что отягчает мои воспоминания, прямо или косвенно, подспудно — на уровне подсознания портит мне жизнь, отравляет моё бытиё, губит меня. И уж если болезни нам даны в наказание за наши неблаговидные поступки, то я и болеть не буду… Я буду тих и светел, и чист душой. И никаких физических страданий. Наказывать-то, выходит, меня не за что будет!

И если так, последнее бабье лето войны ещё не кончилось. Война шла и ехала мимо нас. В кирзовых сапогах, голифе и защитного цвета гимнастёрках. Она кружила по городу, оставляя на его перекрёстках безруких и безногих, вымаливающих у прохожих милостыню.

Бравурные военные марши, которыми теперь озвучивают фильмы о войне, сочинили после войны. А тогда, на тех же перекрестках, слепые музыканты, пиликая на гармошках, простуженными голосами распевали:

«И никто не узнает,

Где могилка моя…»

И никто их не прогонял. Никто их даже не обвинял в том, что они деморализуют сирот и баб, брошенных неизвестно где пропавшими без вести мужиками.

……………………………………

**************

А бабье лето было в разгаре.

Мы сидели с Люськой на крыльце барака и, как котята, грелись на остывающем осеннем солнце. У моей соседки в подоле ситцевого платья лежала самодельная кукла, сшитая из старого чулка, и Люська, опустив длинные стреловидные ресницы, не сводила печальных глаз с тряпичной уродины, старательно оберегая ее сон.

Я смотрел в неподвижное, бледное лицо девочки и думал о предстоящем мамином замужестве.

Мама выходила замуж, и меня это ничуть не радовало. Мы неплохо жили вдвоем в людном и тесном бараке, и мне не хотелось идти к чужому дяде в его просторный и в его собственный дом. А мама, кроме как домом, в общем-то, ничем другим и не пыталась оправдать свое решение.

Но я догадывался, что она не совсем откровенна со мной, и есть еще другая причина, о которой она не хочет мне говорить. Грустно было сознавать, что собственная мать что-то не договаривает, а может быть, и обманывает...

В этом надо было разобраться, найти истину, и я подумал, может быть Люська знает здесь больше моего, и спросил у нее:

— Как ты думаешь, зачем люди выходят замуж?

Ее длинные черные ресницы едва заметно дрогнули, но на бледном лице ничего не изменилось, и Люська, не поднимая глаз, с каким-то сонным безразличием обронила:

— Чтобы спать вместе.

— Мама и так со мной спит, зачем же ей еще кого-то?

Люська наморщила лоб, словно что-то вспоминая, и вспомнив это что-то, свела тоненькие черные брови к переносице.

Нахмурилась.

Потом подняла на меня глаза. У нее были черные глаза, как вода в глубоком колодце, и даже солнечный свет не доходил до их дна.

Смотреть в них было немного жутковато, как в глубокий, наполненный черной водой колодец. В то же время, когда я смотрел в них, мне почему-то становилось грустно и отчего-то было жаль Люську.

— С тобой не интересно, — печально произнесла она. — Женщине нужен мужчина. С тобой она спит не из любви к тебе, а только потому, что у вас нет второй кровати.

И она опять уставилась на тряпичную куклу.

Люська была младше меня на год, и наверное, поэтому я отнесся с сомнением к ее словам.

— А ты откуда это знаешь? — понизив голос до шепота, спросил я.

Она погладила куклу, не поднимая головы, стрельнула глазами по сторонам и, снова прикрыв их ресницами, еле слышно произнесла:

— Когда к маме ночью приходит дядя Миша, она перекладывает меня с нашей кровати на лавку.

Дядя Миша был единственным мужиком на всю половину нашего барака. Мне он не нравился. Меня особенно возмущало его отношение к женщинам. Я не однажды видел, как он в узком полутемном коридоре барака похлопывал бараковских баб по задницам, и при этом глаза его неприятно соловели. Как я теперь понимаю, он высоко ценился измученными одиночеством, истосковавшимися по мужьям женщинами. И он развернулся бы в нашем бараке вовсю, если бы не находился под приглядом тети Раи — его собственной жены, озлобленной и вечно заряженной на скандал. При ней он не только не хлопал по задам других баб, но даже словом боялся с ними обмолвиться.

Мне он опротивил окончательно совсем недавно.

Я сидел, где и сечас с книжкой, в которой поэт разъяснял малышне, что такое хорошо, что такое плохо, а он, проходя мимо, задержался на ступенях крыльца, и, глядя на меня сверху вниз, насмешливо поцокал языком и сказал:

— Кроха сын пришёл к отцу,

И сказала кроха:

«Эх бы няню по рубцу...»

«Да, сынок, неплохо б»...

………………………

Я эти »стихи» продекламировал маме, естественно, не понимая их суть, но догадываясь, что они с подвохом и наверняка к самому поэту никакого отношения не имеют.

Моя родительница пришла в ярость.

— Выбрось сейчас же эту мерзость из головы! — закричала она, густо покраснев от гнева...

Может быть, я и старался забыть паскудное четверостишие, во всяком случае уж точно никогда и никому его не пересказывал. Но оно крепко засело в мозгах. Сам Маяковский давно подзабылся, а оно нет.

Вот таким, с одной стороны — трусливым, с другой — до противного нахальным, и был в моем представлении сосед. И когда Люська открыла тайну своей мамы, я невольно связал тетю Тасю и дядю Мишу с тем, что недавно видел в канаве. И все-таки я сомневался, что взрослые люди могут заниматься этим...

— А что они там делают? — стал допытываться я.

— Все, — вздохнула она. — Все, что у нас в сартире на стенах нарисовано.

В нашем общественном сартире много чего было на стенах нарисовано, и для нас он был чем-то вроде храма любви, путеводителем в таинственном мире сексуальных человеческих отношений. Но тогда я думал, что это — фантазия хулиганов, и ничего такого на самом деле между приличными людьми не бывает.

Не мудрено поэтому, что и в люськиных окровениях я усомнился.

— И ты это все сама видела?

— А то как же! Я же на соседней лавке сплю.

— Когда я сплю, то ничего не вижу, даже снов, — возразил я.

— Сплю я только для них, а для себя нет, и вот так смотрю за ними.

— Она смежила веки. Длинные ресницы почти схлопнулись и под ними па щеках появились тени.

— Заметно, что я смотрю?

— Нет! — восхищенно воскликнул я.

Она открыла глаза и с величайшим достоинством сказала:

— А я все вижу!

Ее горделивая осанка задела мое самолюбие. Все-таки я был постарше, а следовательно, и должен был быть поумнее.

— Не воображай! Костик со Светкой это тоже делали, и я это тоже видел! Но для этого совсем не надо выходить замуж.

— Надо! — решительно не согласилась со мной Люська. — Взрослые так придумали.

— Зачем им такое придумывать? Совсем незачем. Это все твои выдумки. Светланка ведь не замужем тогда была, и мама твоя тоже не замужем. Вы же одни живете.

Люська нахмурила брови и низко склонилась над куклой.

— У взрослых — все по-другому. Я тебе правду говорю. Это они так придумали. Зачем-то, видимо, это им надо.

— Но ведь это же хулиганство, — сердито зашептал я. — если они всем этим занимаются и замужем и без замужества! Разве не хулиганы все это рисуют в нашем сартире!?

Люська тяжело вздохнула и посмотрела на меня своими печальными глазами так, что мне почему-то стало жаль и себя, и ее.

— Конечно, это хулиганство… И поэтому все это делается тайком и ночью...

Наш разговор состоялся накануне маминой свадьбы. Вечером того же дня мама повела меня в баню.

В бараках, чтоб не писали те, кто в них никогда не жил, люди умеют терпимо относиться друг к другу. Сама жизнь, сам инстинкт самосохранения требуют этого.

Вольно или невольно, с охотой или без всякого желания, но многое, живя в бараках, люди делают сообща. Такова уж психология барачника, и поступает он так не столько в общих итересах, сколько в своих личных. И по моим наблюдениям, никто так ненавидит общие интересы, как сами барачннки.

И вот несмотря на все это, а точнее — именно поэтому, в баню мы с мамой пришли не одни. С нами был почти весь барак, в том числе и тетя Тася с Люськой, и бездетная тетя Рая, естественно без дяди Миши.

Я рос среди женщин, в бане мылся только с ними, и настолько привык к их голым телам, что их нагота не вызывала у меня никакого интереса и не будила во мне никаких эмоций.

Но в тот вечер мне страшно хотелось разобраться, почему взрослые не такие, как мы, и им непременно нужно объединяться в пары… Жених и невеста… из одного теста… Муж и жена — одна сатана. Мое воображение занимали картинки из общественного «храма любви», Люськин рассказ и мои впечатления от увиденного в канаве.

Я сидел на лавке, плескал на себя теплой водой из таза и терпеливо ждал когда тетя Тася начнет намыливать свою голову. В бане было полно голых женщин, но только о ней я твердо знал, что она находится в хулиганской связи с дядей Мишей, и горел желанием посмотреть, что же там такое особенное есть у нее промеж ног, что так привлекает его и забавляет их обоих по ночам.

Никто никогда не говорил мне, что такими исследованиями детям заниматься запрещено, но я все равно чувствовал, что взялся не за свое дело и должен быть страшно осторожным, чтобы тетя Тася не угадала моих намерений. Вот и пусть наука утверждает после этого, что человек рождается чистым листом бумаги. Я готов поспорить. И убежден, на этом листе много кой-чего написано. Нужны, правда, годы, чтобы невидимые надписи четко проявились.

Время проявляет их.

И среда. Я имею в виду не день недели… Ведь и хитрость во мне не сама по себе взялась. И звериная смекалка. И осторожность звериная...

И когда мыльные волосы закрыли тетино Тасино лицо, я неслышно зашел к ней спереди. Но она сидела, закинув ногу за ногу, и я ничего не увидел, кроме черной мочалки примостившейся внизу живота между ляжками. Это было всего лишь частью того, что я хотел увидеть. Слишком маленькой частью, чтобы ответить на мучавшие меня вопросы.

Неудовлетворенный я сел на скамейку, а мой ум продолжал работать вовсю. На какое-то мгновение мама чуть было не отвлекла меня от моих исследований. Схватив кусок хозяйственного мыла, она уже собралась было намылить мне голову, но в это время тетя Тася позвала ее в парилку. Я вдруг живо представил, как они парятся, как лежат, как сидят на полке, и понял, что лучшего места, чем парилка, мне для моих исследований не найти.

Выждав минуту-другую, пока они устроятся в ней поудобнее, я соскользнул на пол. Мое сердце неожиданно тревожно и сладко забилось. Какое-то странное чувство, смесь страха и ожидания чего-то необычайно прекрасного, неведомого мне дотоле и готового открыться теперь, переполняло меня, оглушало. Уже ничего не слыша, я перешагнул порог парилки.

Она утопала в мягком солнечном свете, но жар в ней стоял нестерпимый. И я понимал, чем выше, тем сильнее он будет, и все-таки какая-то неведомая сила повлекла меня на полог, как когда-то влекла к остывающему пожарищу. Там, на самом его верху, лежала и не жилась, широко раскинув ноги, тетя Тася.

А двумя ступеньками ниже стояла моя мать и хлестала веником сдобное, розовое тетино тасино тело.

Я, ничего не видя, кроме этого тела, стал подниматься к нему.

С каждой ступенькой горячий воздух сильнее обжигал мое лицо, и дышать становилось все трудней. И еще он пьянил сладостным ароматом, присущим только одним парилкам, в которых парятся вместе с берёзовыми вениками.

Наверное, от него приятно закружилась голова, и уж потом только в мыслях появился легкий сумбур.

Я остановился рядом с мамой, а она, не замечая меня, хлестанула размоченным веником тетю Тасю по черной мочалке и, обронив смешок, сказала:

— И эту попарю! Соскучилась она у тебя без дела!

— Зато твоей скоро скучать не придется! — рассмеялась тетя Тася.

Я понял каждое их слово, каждое движение. Я уже был готов к тому, чтобы все это понять, и для меня вдруг открылось, что на стенах сартира, возможно, и рисуют хулиганы, но там нет ничего придуманного, а все взято из всамделешней жизни, и, горя желанием постигнуть тайну этой тайной жизни, я впился глазами в черную мочалку, и уже не жар парилки, а жар от раскаленного тела женщины обжег меня изнутри.

Кровь сильно застучала в висках, и никто не крикнул мне: «Сгоришь, малец!», и не привел меня в чувство, как когда-то это было на пожарище. Стук в висках превратился в грохот обвала. Полог ожил, качнулся… Все стремительно закружилось, слилось в сплошной туман...

Очнулся я в прохладном предбаннике.

Ожил… — хмуро глядя на меня, сказала тетя Тася и перевела сердитый взгляд на мою мать. — Ему с мужиками надо мыться, а то от него тут все бабы забеременеют!

— Креста на тебе нет, — тихо проговорила мама. — Это ж у него от голода.

— А петушок его на жердочку вскочил — тоже от голода? — она окинула меня презрительным взглядом. — Смотри с Люськой моей не балуй!

Я понял все, что она не досказала и все, что сказала. Я понял, что произошло со мной. Я настолько повзрослел за этот день, что все понял, и мне стало страшно стыдно, что такое могло произойти со мной и что об этом, благодаря тети Таси, узнали все женщины, с которыми я мылся в бане.

Ненависть, уже знакомая мне по стычке с немцем, захлестнула меня. Но не было под рукой сухого комка глины. Я не мог бросить его в тетю Тасю. Я только дико смотрел, как она, раскачивая широкую задницу, уходила в баню, и напряженно искал хоть что— нибудь такое, чем бы мог оплатить ей за свой позор.

— Ишь какая блядь, — шепнул я маме. — От меня забеременеть боится, а сама с дядей Мишей… — тут я произнес слово, которое у нас нигде не печатают, но которое больше всего любят наши пьяницы.

Мать с ужасом посмотрела на меня.

— Ты откуда так ругаться научился?

Я пожал плечами больше недоуменно, чем виновато.

И действительно, откуда я мог так не научиться ругаться, если в бараке это слово звучало чуть ли не чаще других.

Мама так, наверное, и поняла. Она суетливо стала одевать меня, тихо внушая мне:

— Ты вообще эти слова забудь, и на людей нигогда не наговаривай.

— Я не наговариваю! — — обиженно запротестовал я, чувствуя, что она мне не верит. — Люська сама это сказала!

— И что же тебе Люська сказала? — уже заинтересованно спросила мама.

Я сообразил, что сгоряча выдал девчонку с потрохами, но остановиться уже не мог да и не хотел. Слишком сильным было во мне желание унизить, оскорбить, раздавить тетю Тасю. Поступить с нею так, как она со мной обошлась.

— А то… то, что видела...

Тут я замялся, не в состоянии подобрать нужных слов.

— А что же она видела?

Мама уже торопила меня. Теперь ее распирало любопытство, и всякую нравственность и языковую культуру она уже отбросила.

Но теперь я не находил нужных слов:

— Ну как тебе сказать… Ну то, что у нас в сартире нарисовано, то они и делали.

Мать злорадно улыбнулась.

— Ну, милый, ты посиди тут немножко, а я до Райки схожу. Ох она сейчас и попарит эту любительницу париться. Ох и задаст она ей жару!

………………………

Сначала в бане послышался нехороший шум, и почти сразу же дверь в предбанник распахнулась. Я увидел тетю Тасю и тетю Раю. Они стояли в неестественных позах, далеко отставив голые зады, и каждая из них тянула другую за волосы вниз, пытаясь таким образом свалить соперницу на бетонный пол.

Мокрые голые бабы толпились вокруг дерущихся, подбадривая их короткими репликами и криками и сами распалялись. Первой не выдержала низкорослая круглозадая и большегрудая бабенка. Она истошно завопила:

— Ишь, шлюха, мужиков чужих совращать вздумала!

И выскочила в круг, и подъемом ноги хлестко ударила тетю Тасю по заднице.

А другая, тоже незнакомая мне женщина, врезала звонкую оплеуху этой круглозадой и гневно срывающимся голосом прокричала:

— Мужика, стервы, пожалели! Да они вас каждую ночь обслуживают! А как быть ей, одной!?

Мокрая голая бабья толпа задвигалась, заходила ходуном, смешалась.

И замелькали мочалки, тазики и злобой искаженные лица.

— Трофимыч, разливай баб! — громко, как сирена, завыла банщица. — Перебьют друг друга, перебьют!

Трофимыч словно ждал этот зов.

Он тут же вынырнул из котельной вместе с черным шлангом. Не спеша осмотрел дерущихся и открыл брандспойт.

Вода тугой холодной струей ударила в кучу голых тел.

Разгоряченные дракой бабы завизжали сильнее прежнего и бросились врассыпную. Истопник закрыл воду и лениво затащил шланг обратно в котельную.

Женщины, не глядя друг на друга, стали рассаживаться по лавкам, а мать подошла ко мне. Ее глаза сверкали, лицо пылало, и она настолько была возбуждена, что даже не замечала, как сильно кровоточит ее правая грудь.

Я показал ей на глубокие царапины. Она сразу сникла, словно потухла. Сокрушенно покачала головой и жалко пролепетала:

— А ведь мне завтра — замуж… Что он подумает, что подумает… Это ведь только мужиков раны украшают.

Я опустил глаза. Тайна замужества больше для меня не существовала, и я попытался спрятать свои глаза, чтобы мама об этом не догадалась.

Но уши мои, как назло, отчего-то порозовели и выдали меня.

Настолько выдали, что мама поняла весь ход моих мыслей. Она прижала меня к себе и жарко зашептала:

— — Ты не подумай что-нибудь. Я ведь только ради тебя это… Барак — страшней войны. Он искалечит тебя, изуродует.

Я хотел было возразить, но в этот момент крик, как ножом, резанул мой слух:

— Она убъет девчонку! Отнимите от нее ребенка!

Я вскинул голову вверх, которая до сих пор была почему-то стыдливо опущена, и увидел Люську. Мы все забыли о ней, а она корчилась на полу предбанника в углу за скамейками, и тетя Тася пинала ее, остервенело и молча. Бабы набросились на разъяренную мать, за волосы, за руки оттащили в сторону. Люська медленно поднялась на ноги и пошла из бани совсем голая и ни на кого не глядя. Какая-то женщина подхватила ее на руки и посадила с собой рядом на скамейку, что-то быстро и тихо говоря ей.

Я снова опустил голову.

Мне до боли было жаль Люську и стыдно было от того, что так вот все плохо получилось. Наверное, то же самое чувствовала и моя мать. Она заторопилась, одеваясь, и меня стала поторапливать.

Домой мы возвращались одни. Всю дорогу мать говорила о том, как она устала от этого проклятого барака и сколько в нем зла, как он калечит человеческие души.

И все же, мне не хотелось идти в новый дом, обнесенный забором, отгороженный от всего остального мира. Он почему-то пугал меня больше, чем весь остальной мир с его озлобленными войной и жизнью бабами.

И самое странное было в том, что я не верил маме, ни единому ее слову, и, кажется, — впервые в жизни.

Я вдруг понял, что меня предали… Предала так же, как я предал Люську.

Но я ещё не знал другого. Не сразу, а намного позднее, я пойму, что именно в этот день навсегда и наглухо захлопнул свою душу для матери.

****************************************

Продолжение следует