Часть третья, глава 12

*

Любви присущ глубокий внутренний трагизм, и не случайно любовь связана со смертью.

Н. БЕРДЯЕВ.

*******************

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ВЕДЬМИН ОСТРОВ

Ты можешь всю ее жизнь превратить в абсурд,

вот что меня пугает, а не твое неверие.

12

******

После того, что было у нас с тетей Линой, сны навалились на меня с беспощадной свирепостью. Стоило только уснуть дома или немного прикорнуть в школе за партой и умопомрачительный калейдоскоп из голых женских тел и необузданных страстей врывался в мои сновидения.

Теперь уже отчим не смог бы упрекнуть меня за то, что по ночам мне не снятся голые бабы. И чаще всего я видел Люську.

Люська обычно сидела впереди меня за партой, а я, как это и было на самом деле наяву, — за ее спиной, но, вместо того, чтобы смотреть внимательно на классную доску, чем я иногда занимался в классе, я все свое внимание сосредотачивал на Люське и пытался угадать, хочет она быть соблазненной или еще не созрела для этого.

Крамольная мысль мучила меня все больше и больше и не только во сне.

Но только в снах человек находит самые простые и беспардонные решения. И в одном из них я грудью налег на парту и шепнул Люське в ухо:

— По ночам я тебе снюсь?

Люськино ушко порозовело, словно кто-то больно потрепал его, но сама она не шелохнулась.

— А ты прямо зачастила в мои сновидения, — продолжал я, даже и не думая смущаться. — И, в основном, являешься в чем мать родила.

Теперь и Люськины щеки стали такими же красными, как и уши. Она чуть склонила на бок голову и прошептала:

— Дурак!

— Я тут ни при чем, это Морфей безобразничает.

Учительница заметила, что мы перешептываемся.

Она у нас жуть какая любопытная была.

— Горелова, встать! — гневно приказала она.

Люська нехотя пересела с сиденья на спинку парты.

Получалось, она как бы стояла и в то же время не стояла. Я решил спихнуть ее, чтобы не хитрила, и потянулся рукой к ее заднице… И тут впервые обратил внимание на то, на что раньше, может быть, даже никогда не смотрел.

Оказывается, у девчонки были великолепные ягодицы.

— О чем вы там шептались? — начала допрос учительница.

Люська что-то врала, а я, спрятавшись за ее спиной, нежно поглаживал её ягодицы. Получилось это у меня само собой, и Люське следовало бы отнестись к этому, как к заурядной случайности, и не драматизировать случившееся. Но она резко повернулась, гневно сверкнула черными глазами и врезала мне звонкую пощечину.

На этом месте можно было бы и проснуться. Но я только ойкнул и, схватившись за щеку, уронил голову на парту.

— — Ты что делаешь, Горелова! — возмутилась учительница.

— А зачем он меня отвлекает от занятий! — с величайшим достоинством сказала Люська. — В таком отвлечённом состоянии я могу и двойку у вас схлопотать!

— Но это же не метод, — растерянно произнесла наша сердобольная воспитательница. — Ты же комсомолка!

Она всегда более благосклонно относилась к мужской половине класса, и я жалостливо застонал:

— Какой же это метод! Зуб выбила, наверное… Можно я пойду к врачу?

Зубы мои, конечно, не пострадали. Просто щека разгорелась, и я не хотел, чтобы соклассники это заметили.

Не дожидаясь разрешения, я вскочил на ноги и бодро побежал из класса.

А Люська насмешливо крикнула:

— Дураку зубной врач не поможет!

И, странное дело, вместо того, чтобы разозлиться на нее, мне было жаль ее и обидно, что она сама такая дура и не понимает моих простейших заигрываний.

Но как только я переступил порог класса, еще не просыпаясь, во сне, я вспомнил, где Люська, и тут же увидел лес, насквозь пронизанный солнечным светом...

Ничто в молодости так легко не забывается, как плохие сны и чужое горе...

Я долго шел по лесу и с каждым шагом отдалялся от того, что связывало меня с Люськой и с самой реальной жизнью. Я уже ни о чем не жалел, и никому не сочувствовал. Мое сердце сладко замирало от ожидания встречи с чем-то необычным и прекрасным. Я ещё не знал, что это будет, но уже не сомневался, что это обязательно будет в конце моего пути.

Наконец, я увидел на берегу озера деревню.

Я только один раз был в ней и то наяву, но как часто после того визита к знахарке она снилась мне. И всегда в моих снах какой-то внутренний голос требовал обойти ее стороной… И в этом сне я пошел по молодому перелеску, прячась за кустами ивняка неизвестно от кого. Я крался как вор, и, как вор, выйдя к Ильмень-озеру, огляделся по сторонам.

Никого вокруг не было. Только чайки белыми молниями сверкали над водой, а на воде, у самого берега, спокойно покачивалась плоскодонка.

И тот же внутренний голос приказал мне сесть в нее.

Я отвязал лодку от кустов, вставил весла в уключины и поплыл в озеро. Совсем не думая, зачем, для чего...

Скрипели уключины, кричали чайки и только озеро было на удивление тихим.

Вскоре лодка мягко накатилась на зеленую траву, и я выскочил на берег.

Чистое небо.

Чистое поле.

Ослепительно сияющее солнце.

И мрачная раскидистая ива на горизонте...

По мягкой некошенной траве я пошел к старому дереву.

Лихость, бесшабашная удаль наполняли и переполняли меня. Хотелось прыгать, кричать, кувыркаться, летать… Может быть, на меня так действовал вольный воздух, настоянный на полевых цветах. И сам себе в тот момент я казался выше и значительнее бога...

В тени дерева, в красном клевере, лежала Ксюша… Смежив ресницы, она наблюдала за пчелами и, как пчелы, не обращала на меня никакого внимания.

Но я не сомневался, она видела меня и догадывалась, как я любуюсь ею, ее обнаженным телом...

Наверное, только в снах люди так легко раздеваются. И сам я был в чем мать родила и не испытывал ни малейшего стыда. Наоборот, к чувству превосходства над богом еще подмешалось пьянящее чувство свободы, той свободы, когда ничто запретное тебе, как богу, не возбраняется...

Я опустился на колени. Коснулся рукой ее светлых, шелковистых волос… Они соскользнули с плеч… И тогда я нагнулся и поцеловал тронутое нежным загаром плечо.

Ксюша мгновенно вскочила на ноги, словно птица вспорхнула.

Я тоже встал. Выпрямился. И мы теперь стояли как тогда ночью… Как тогда она шагнула вперед. Прохладные соски коснулись моей груди.

Страшная, ослепительно-жаркая молния полыхнула внутри меня. Обожгла. Оглушила. Ослепила.

— Ксюша! — взвыл я нечеловеческим голосом, вложив в этот дикий рев всю жажду любви, которая накопилась во мне за долгие годы отрочества и юности.

— Ксюша! — повторил я, задыхаясь от страсти, и протянул к ней жадные руки.

Но сон оборвался...

Казалось, на этом все должно было бы и кончиться. Мало ли какая чушь не приснится юнцу, изголодавшемуся по женскому телу.

Но странное чувство, уже знакомое мне, уже мучавшее меня, после того, как я вернулся от Архиреехи, снова овладело мной. Только на этот раз оно было намного сильнее. Я ко всему терял интерес. Я стал ко всем безразличен… и лишь жалость к Люське все еще лежала в душе тяжелым грузом.

И, однажды, когда в очередной раз мне приснилась Ксюша, я вдруг подумал, может быть, раз так бессильны врачи, она в состоянии помочь девчонке… ведь помогла же она когда-то мне...

Эта мысль оказалась хуже взбесившейся лошади. И лошадь так понеслась, что я уже не мог ни остановить ее, ни спрыгнуть с нее...

……………………

Прозвенел последний звонок. В этот же день я сказал маме, что завтра поеду в Ленинград «приглядеться к институтам».

Мать мало верила в меня, но денег немного дала, прибавив при этом: «Ищи работу!»

А небо с вечера затянули тучи.

Они опускались ниже и ниже, набухали, чернели и должны были вот-вот разразиться проливным дождем. Я с затаенной надеждой ждал его. Пролейся он, и ни одна машина по тем дорогам, что были тогда, не поехала бы в архиреехину деревню...

Но ночью в печной трубе надрывно завыл ветер и разогнал тучи.

Утром на чистом небе сияло счастливое солнце. И как-то все мои сомнения разом испарились. Я стал суеверным.

Кому-то надо было, чтобы я поехал к Архиреехе. Богу или Сатане? Человеку знать это не дано. И когда человек, оправдываясь, говорит, что так угодно было всевышнему, он обманывает прежде всего себя и клевещет на бога...

А я ведь не ради своей похоти ехал. Я думал о Люське.

Попутка высадила меня на краю леса. Я знал его по своим снам. И дальше все было, как в моих снах… Черные избы деревни… Светлый перелесок… Берег, от которого уходил за горизонт молчаливый Ильмень...

Но это уже была явь.

И плоскодонка пахла смолой, и выглядела менее надежной, чем та, которая снилась мне.

И все же без всяких колебаний я сел в нее и поплыл в озеро...

Только вот на остров я вышел не в чем мать родила, как это снилось мне, а в новом костюме, подаренном мамой к выпускному вечеру.

Но разве костюм что-нибудь меняет в самой сущности человека!?.

Только внешний вид, но никак не его содержание… И естественно поэтому, я мечтал, как сон, который так некстати оборвался когда-то, получит свое продолжение наяву...

Глубоко вдыхая свежий воздух, пьянея от аромата полевых трав, я, как олень, почувствовавший вдали желанную подругу, легко и быстро шел к одинокой иве...

И не было сомнений… И не было страха… И все было подчинено одному желанию...

Ксюша лежала на красном клевере в тени дерева. Подперев подбородок рукой, она смотрела вдаль, где небо сходилось с озером, и в ее глазах ничего не было, кроме серо-голубой бесконечности.

Она внешне никак не отреагировала на мое появление и этим выдала себя… Она ждала меня, я так же нужен был ей, как и она мне.

Мои губы в одно мгновение пересохли и, наверное, поэтому я не мог произнести ни слова. Голова кружилась. Кровь стучала в висках. Ноги отяжелели. Ноги не держали меня. Я опустился на колени рядом с ней...

Она не шелохнулась. Даже глаз не скосила в мою сторону. Только губы ее чуть дрогнули. Едва заметная улыбка затеплилась на них.

О, как мне хотелось знать, что таится за этой улыбкой?!

Может, она улыбалась от того, что стрекоза сидела на ее руке и удивленно смотрела ей в глаза, не в состоянии понять, что там в них: небо или озеро вместе с опрокинувшимся в него небом.

А, может, я казался этой женщине всего лишь смешным мальчишкой, и она таким образом выражала свое презрение ко мне?..

Да, слишком затянулось наше молчание. Я собрался с силами.

— Ксюша, как ты прекрасна! — чуть слышно выдохнул я.

Она повернулась на спину, заложила руки за голову и внимательно посмотрела в мои глаза.

— Да, мальчик, я — красива! Ну и что дальше?

Мне вдруг вспомнилась тетя Лиза… Та о своей красоте говорила без всякого вызова, как о чем-то само собой разумеющемся, что должно принадлежать женщине и ни у кого не вызывать сомнений.

И Ксюша верила в себя, но ее слова прозвучали обидно и задели мое самолюбие.

Это был вызов, и я его принял.

— Дальше, дальше, — повторил я глухо, как бы находясь в растерянности, и положил трепетную руку на ее ногу, у самой лодыжки, там, где кончался подол красного платья, чуть ниже этого подола.

Она никак не отреагировала па мою вольность. Разве что в ее глазах появилось что-то такое, что отдаленно напоминало насмешку или иронический интерес ко мне...

Но я уже старался не смотреть в ее глаза...

Моя рука медленно поднималась выше… и ладонь ласково скользила по гладкой коже ближе к колену, отодвигая подол платья… и дальше за колено… к бедрам.

И когда под ладонью загорелась кожа ее обнаженного живота, я осознал, что на ней, кроме красного платья, ничего нет.

Она лежала полуобнаженная. Она была оголена мною в точности так, как когда-то — Светланка Костиком...

Жарко застучала кровь в моих висках.

— Ксюша! — прошептал я, страстно желая прикоснуться к прекрасному телу губами и не решаясь это сделать.

— Ксюша! — повторял я ее имя, потому что все другие слова вылетели из моей головы.

Наверное, я был очень жалок и выглядел страшно беспомощным, и это рассердило ее.

— Ты зачем пришёл? Сказать мне, как меня зовут? Опусти подол! — жестко потребовала она.

Неожиданно для себя, я с необычайной быстротой выполнил приказ. И когда платье закрыло все ее прелести, мне вдруг показалось, что уже ничего не будет, о чем я так мечтал.

Странная жалость к себе больно сжала мое сердце.

Теряя всякий контроль над собой, я обхватил ее ноги руками и стал покрывать поцелуями подол платья.

Я находился в таком отчаянье и, наверное, через мгновение разрыдался бы.

Но она взяла меня за волосы и резко подняла мою голову. Наши взгляды встретились, и я почему-то опустил глаза.

— Дурачок… юный лицемер! — тихо проговорила она. — Каждому влюбленному его женщина кажется самой красивой на свете… Таково свойство любви. Она оглупляет и ослепляет. Но тебя не любовь привела сюда, а желание ублажить свою похоть. Ты видишь, какая я на самом деле, и льстишь мне, вопреки увиденному.

— Что ты? Откуда у тебя такое в голове? — забормотал я, жутко краснея. — Видит бог...

— Он видит твои красные уши! — засмеялась она. — Уши у тебя уж больно краснеют, когда ты врёшь. Но ему сейчас не до твоего вранья. Он в сатанинских играх не участвует.

Я вспомнил, что дело имею с ведьмой, и постарался улыбнуться.

— Бог с ним с богом, — сказал я торопливо. — Но, Ксюша, поверь, ты даже снилась мне!

— Я знаю. Это были мои сны. Я позвала тебя сюда. Так мне надо… и тебе тоже. Раньше таких злыдней по достижении половой зрелости женили, и им — хорошо, и обществу спокойнее. А теперь вас, бедолаг, ученьем мучают. — Она посмотрела на меня с неожиданным сочувствием. — Ну, что, как дурень, стоишь на коленях. Раздевайся, раз пришел загорать, и не спрашивай, снимать или не снимать трусы...

……………………………

Я лежал ничком в траве, словно моряк, после страшного кораблекрушения выброшенный на берег ошалелой волной. Не было сил и желания ни говорить, ни двигаться. И тошнило. То плавание, к которому я стремился, вдруг стало для меня отвратительным и мерзким. До того мерзким и отвратительным, что хотелось блевать.

Она положила руку на мое плечо.

— Не думай об этом… Ты еще мальчик...

— Ты ошеломила меня, — пробормотал я в траву.

— Ты еще мальчик, — повторила она каким-то бесцветным голосом. — Но не думай о ней… не сравнивай нас. У тебя всё это скоро пройдёт.

Я вздрогнул, как человек, застигнутый врасплох за нехорошим делом.

— О ком это ты?

— Она крепкая баба, — словно не слыша мой вопрос, продолжала Ксюша. — Подъезды не давали ей удовольствия. Там всегда второпях, в страхе. И муж ее вечно торопится. Вот ей все и не хватает.

— Ты не можешь! Это противоестественно… ненаучно! — сердито воскликнул я, страшно не желая, чтобы она так много знала обо мне. — Тебе кто-то сказал.

— Ни один из вас никогда ни с кем не обмолвится и словом об этом...

Я с тоской смотрел в небо, чистое, безоблачное, не предвещавшее ни бурь, ни гроз. Неужели на свете есть такие вот бабки, которые все знают про других?! Так это же страшно!

— Я так к тебе стремился, — вздохнул я грустно, — даже на экзамены плюнул. Сейчас наши к выпускным экзаменам готовятся, а я тут валяюсь… может, из-за этого и в институт не поступлю.

— Не хнычь. Без меня ты и без этого в институт не поступил бы, — она поднялась на локте. — Больше я не стану копаться в твоем прошлом и в будущее твое постараюсь не заглядывать… Вообще ничего не буду делать, что тебе не нравится.

— Э, ты не горячись! Студентом мне нравится быть. На месячок-другой я разрешаю тебе заглянуть вперед. Загляни и скажи: стану я им или нет?

— Я уже сказала, с моей помощью станешь, а без моей — провалишься на первом экзамене.

— Ты уж совсем меня за дурака считаешь, — обиделся я. — Всё-таки десять классов! Как-никак — образование!

— Вне всяких сомнений, и ум тут ни при чем, — вполне серьезно сказала она. — К тому же для английского совсем не нужен ум, нужна память.

— Память у меня крепкая!

— Знаю. Учителя плохие были — любовь к предмету не привили, да и с кем там, в твоей большой деревне, по-иностранному калякать. А первым — у тебя будет английский. Ты ж в нем, как я догадываюсь, ни в зуб ногой.

— Ногой ли, рукой ли, но ты ж обещала не копаться во мне.

— Это из прошлых моих знаний, — без тени иронии или насмешки ответила она. — Вот я и помогу тебе проскочить его. — И вдруг совершенно неожиданно: — Только ты приходи еще.

Попросила как-то робко, почти смущаясь. В ее отведенных в сторону в этот момент глазах я увидел мольбу и удивился, что она просит о том, что мне самому надо, и понял, ну так мне показалось, что понял, никакое будущее, даже вот такое, настолько очевидное и простое, она не в состоянии предвидеть...

Я не обиделся. Не разозлился. Наоборот, мне стало весело.

— Хватит меня дурачить! — засмеялся я. — С женщиной ты угадала, попала пальцем в небо, а все остальное — треп! Говоришь будущее умеешь предсказывать, а сама в настоящем не уверена. Никуда я не денусь! — моя рука скользнула по ее грудям и остановилась на одной из них. — Ты очень даже нужна мне. Пусть с твоей помощью я и не получу высшего образования, но уж мужчиной с такой женщиной, как ты, обязательно стану!

— Не сомневайся, станешь! — засмеялась она и прижалась ко мне всем телом, вплетая свои ноги в мои.

………………………….

И опять мы лежали в траве и смотрели на жаворонка. Наверное, это был жаворонок. Птица, зависнув над нами, звонко пела, а мы слушали ее песни, и каждый думал о своем.

У меня были какие-то неопределенные мысли, расплывчатые. Вроде бы ни о чём. И вдруг, того не заметив сам, я стал ругать себя за то, что так далеко забрался. Ну, стоило ли ради «этого» переться к черту на кулички да еще на какой-то ведьмин остров. Дома под боком зрела и была в проекте Люська… Люська… Люська… Что же я думаю-то?! Люська в больнице… Да ведь я совсем забыл — Люська умирает!

Я резко сел.

— Ксюш, а у нас девчонка одна умирает… Спаси ее, если можешь.

Она лежала на спине, заложив руки за голову, и казалось не слышит меня.

— Ты, что, с глушинкой? — рассердился я.

— Вспомнил, — пропуская мою грубость мимо ушей, проворчала она.

— Вспомнил, — с недоумением произнес я, не совсем понимая ее. — А, что, нельзя было?

Она вскочила на ноги, окинула меня гневным взглядом.

— Ты не должен был вспоминать ее, не должен!

И быстро пошла к озеру.

Я нагнал ее, схватил за руку.

— Ты чего?

— Разговор пустой затеял, вот чего!

— Да какой же он пустой! Девчонка-то ведь хорошая! Ты вот еще только собираешься помочь мне английский проскочить, а я с ее помощью, знаешь, сколько уже контрольных написал?! Ведь она у нас отличницей была. Я за ее спиной чувствовал себя как у Христа за пазухой. Она бывало только плечико чуть в сторону отведет, а я — зырк, и — в дамках! А ты говоришь, пустой разговор. У нас с ней всю жизнь один вариант был.

— Ты еще самостоятельно-то и не жил. Дома — за мамкой, в школе — за чужой спиной… Теперь у тебя начинается своя жизнь, и я могу сказать со всей определенностью, одного варианта на двоих у тебя с ней уже никогда не будет.

Она вырвала руку и побежала в воду. Какое-то непобедимое упрямство толкнуло меня вслед за ней, и мы поплыли рядом, рассерженные и злые, поднимая снопы брызг.

Я уже стал выдыхаться, когда она сбросила скорость, и сказала:

— Сегодня ночью она умрет.

В ее словах не было ни злости, ни гнева. Она сказала об этом так, как говорит врач своему коллеге о судьбе пациентки, исход болезни которой им обоим заранее известен.

Но она даже в глаза не видела Люськи.

— Вздор! Чушь! Ты не можешь...

— Это противоестественно, но это — правда...

Я посмотрел на солнце. Оно наливалось румянцем и скоро должно было упасть, как перезрелое яблоко, за синюю черту горизонта.

Зайдет, закатится… и Люськи не будет...

Озноб прошелся по моему телу. Я быстро поплыл назад. Но в воде, оказывается, было теплее, чем на берегу. И когда ко мне подошла Ксюша, меня знобило, и зубы мои стучали.

— Ну, вот, как курица мокрая, скис, — проворчала она и ребром ладони смахнула с моей груди капли воды, и стала растирать мое тело, делая над ним какие-то, в общем-то, незамысловатые пассы. — С непривычки-то так и замерзнуть можно, ты же у меня городской. Пойдем-ка, я тебя медом угощу.

— Да, пора возвращаться, — согласился я.

— Никуда возвращаться не будем. Завтра домой поедешь, а сегодня заночуем здесь.

— Прямо под ивой?

Я уже согрелся и дрожать перестал. Ее массаж помог, но ночь под открытым небом, даже рядом с ней, меня пугала.

— Ну, зачем же под ивой, — ободряюще улыбнулась она. — Тут недалеко когда-то дом стоял. До революции господа сюда за утками приезжали… Потом дом спалили по пьянке рабоче-крестьянские охотники до выпивки. Но подвал остался. Только я его и знаю. Давно обжила, и когда хочу от людей отдохнуть — в него забираюсь.

Она пошла вперед, а я последовал за ней.

Буквально через несколько шагов среди больших камней, густо разбросанных в траве и поросших мхом, я увидел отверстие в земле. Ксюша остановилась над ним и ехидно спросила:

— Полезешь в подполье?

— Зря смеешься! Я вырос в подвале, так что считай меня настоящим подпольщиком!

Я глянул на совсем уже красное солнце и стал осторожно спускаться по деревянной приставной лестнице...

В самом подполье было не так уж и темно, как это казалось сверху.

Встав на каменный пол, я осмотрелся. Стол и скамья… На столе — два подсвечника с обгоревшими свечами. На скамье — огромный тулуп. Он мне больше всего понравился — под ним ни в какие холода не страшно… В углу за скамьей — большой сундук, на сундуке — медный таз, начищенный до зеркального блеска.

Ксюша спустилась вслед за мной и достала из сундука горшки, чашки и ложки.

— Мебель — небогатая, — сказала она, — но и эта переживет меня.

Она напомнила мне о смерти...

Я сел на скамью, положил руки на стол.

— Вот мы сейчас будем жизни радоваться, — грустно произнес я, — а человек умирает.

Она сердито поставила передо мной кринку с молоком.

— Выбрось эту девчонку из головы! Ну что она тебе далась?! Сколько каждый день молодых и красивых умирает на земле! Тысячи! И тебе до этих тысяч нет никакого дела.

— Это оттого, что я их не знаю. А вот с этой смертью никак не могу смириться. Ей же ведь всего семнадцать лет, и она отличницей была. Неужели ты ничем не можешь помочь?

— Она должна умереть, и хватит об этом. Ну, зачем нам омрачать хороший вечер такими печальными разговорами. Пей молоко. Ешь мёд. И ни о чем не думай… Я ведь все делала, чтобы ты думал только обо мне, а твои мысли черти куда понесло. — Ее рука легла на мое колено, погладила его. — Ну, кушай спокойно.

Другой рукой она обняла меня, и только тут я обратил внимание на то, что мы совсем голые. Мне как-то от этого стало немного неловко. Я не привык ужинать в таком виде.

— Может, одеться? — робко предложил я.

— Тебе холодно? — она заботливо посмотрела на меня.

— Нет, но...

— Тогда не надо. Человек без одежды — ближе к природе, и тело его должно быть голым, чтобы черпать силы из Космоса.

— Мудрено, — усмехнулся я. — Но пусть будет по-твоему, в чужой монастырь со своим уставом не ходят, хотя… какой уж тут космос, в твоём подземелье. Сюда даже мю-мезон не проникнет.

— А что это такое?

— Сам не знаю. Но в космосе эти мезоны летают беспрепятственно.

Я обмакнул кусок хлеба в мед и подмигнул ей весело.

Она проводила задумчивым взглядом этот кусок от чашки до моего рта и, когда он там исчез, неторопливо сказала:

— Сегодняшняя наука, как бабка деревенская. Ты попробуй, посудачь с нашими деревенскими. Они тебе слова не дадут сказать. Всё-то они знают, и на всё у них готовые ответы есть. А если им нехватает аргументов — сразу на бога ссылаются. Знаешь, почему?

— Догадываюсь. У нас такая же ситуация с бабками. Невежество — всегда амбициозно.

— Это ты и меня решил уколоть? И напрасно. Лучше не обращай никакого внимания на мои странности. Нечего тебе голову ерундой забивать, она у тебя — слабенькая… пока еще.

— Ты ужасно беспардонная дама, — посмотрел я на нее обиженно, и в свою очередь поспешил не остаться в долгу. — А тебя за глаза ведьмой зовут. Ты знаешь об этом?

— Знаю, но ты не злорадствуй.

— Я не злорадствую, но в тебе в самом деле есть что-то такое, что отличает тебя от нормальных людей. Я не хочу сказать, что ты — дура какая-нибудь ненормальная… Совсем нет. Может, даже совсем наоборот.

— То есть дура, но какая-нибудь нормальная.

— Интересное понятие, — задумчиво улыбнулся я. — Нормальная дура… Вообще в нем есть определенный смысл. Но я, Ксюш, — не об этой твоей отличительной черте, я...

— Ой, но ты и мерзавец!

— Как аукнется, милая, так и откликнется. Ты забыла, как только что оскорбила меня. Долг платежом красен. Я думаю, хоть эти поговорки и не матерщинные, но все равно они тебе никакого удовольствия не доставляют.

Она прижалась ко мне прохладным плечом.

— Сдаюсь и больше не хамлю!

— Значит, квиты, и в самый раз нам снова о Люське подумать.

Она гневно сверкнула глазами.

— Ничегошеньки ты не понимаешь! Чтобы спасти ее, я должна отдать свою силу, сыграть против правил!

— Каких это таких правил?

— Мне не дано право вмешиваться в чужую судьбу. Я просто не имею права ломать то, что ей предначертано судьбой.

— А как же ты в мою судьбу вторглась?

— Ты предназначен мне.

— В каком смысле?

— Не в смысле житейском, конечно. Но я не могу сейчас объяснить тебе это. У тебя нет нужных знаний. Ты не поймёшь меня.

— Я другое понимаю. Я догадываюсь, что ты можешь что-то сделать для Люськи, и поэтому так настойчиво прошу… Не из упрямства, и даже не из жалости к ней, а из простой веры, что для нее еще не все потеряно, и, чем меньше у неё остаётся времени, тем сильнее эта вера крепнет во мне с каждой минутой.

……….

А солнце уже село.

Моя упрямая ведьма зажгла свечи.

Я подошел к ней, обнял.

— Глупая, — ласково проговорил я, целуя ее щеки и глаза. — Я ведь тоже отдаю тебе свою силу, но она потом восстанавливается!

— Федя, Федя, я не о той силе говорю, что дана простому человеку. Это другая сила, неведомая обычным людям. И если тебе не жаль меня, пожалей ее. Не будет у нее судьбы… Она войдет не в свое, не в отведенное ей богом время, как бы переживет себя помимо его воли...

— Ты опять про бога...

— Федя, кто-то знает наше будущее. Оно — в твоих глазах, на твоих ладонях, и не одергивай меня больше на этом слове. Я под этим словом подразумеваю нечто другое, нежели ты. Кто-то видит, что с нами было вчера и знает, что нас ждет завтра… Мне кажется иногда, что мы уже прожили свою жизнь где-то, а на земле повторяем ее заново… или живем по точно разработанному сценарию...

— Мы все ходим под богом, моя прелестная колдунья. Но приключаются с нами разные странности, как будто он и не видит тех, кто ходит под ним, а если и видит, то ему никакого дела до нас нет. И советские учёные доказали опытным путём, что бог сознательно не вмешивается в дела людей. Они взяли два улья. В одном улье пчёлы жили обычной трудовой жизнью, в другом стали их трудовую инициативу гасить искуственным подкармливанием. И вот из этого улья вскоре никакими цветами пчёл нельзя было выманить. Они только работали челюстями, и ни одна пчёлка не хотела из кельи восковой лететь за данью полевой. Если бог, пришли к выводу наши советские учёные, начнет реагировать на прсьбы трудящихся, то вместо трудящихся у нас в стране рабочих и крестьян будут одни трутни.

— Теперь мне ясно, почему мало кто ходит в церковь! — смётся она.

— Твоё чувство юмора никак не вяжется с достижениями советской науки. А я такой научный вывод принял к сведению, и потому обращаюсь к тебе. И тебя, как я понимаю, останавливает только одно: если ты спасешь Люську, никто уже не в состоянии будет предсказать ей ее завтрашний день.

— Да, она останется без будущего.

— Будущее останется с ней, просто ни одна гадалка, вроде тебя, не сможет бесцеремонно вламываться в ее судьбу… Так это и прекрасно! Долой гаданье! Кудесник, ты лживый, безумный старик! Спасай девчонку! Только у живущего есть будущее, а покойники — всегда в прошлом.

— Но в ее судьбе есть одна линия — это ты… По этой линии ты несешь ей несчастья и при жизни ее, и после смерти ее… Я не могу сказать, как это будет выглядеть в действительности, но обещай мне, никогда не сближаться с ней, не втягивать в свои дела… Ну, а уж там будь что будет...

— Запросто обещаю! — воскликнул я радостно, думая, что все эти страхи — от ревности, и только. — Во-первых, никаких таких дел у меня с ней никогда не было и не будет. Школу кончили — и в разные стороны. А сближаться… Ксюш, честное слово, кроме тебя мне теперь ни с кем не хочется сближаться. Веришь?

*****************************************************

*