Глава 29

*

Часть пятая

ЛУКАВСТВО СНОВИДЕНИЙ

29

***************

Была ужасная пора. Россию распродавали оптом и в розницу, а народ вместе с её верховным вождём был в пьяном загуле.

Кому-то это нравилось, и нравилось по разным причинам, но отношение каждого к происходящему в стране, определялось не столько тем, кто и как успел руки погреть на развалинах Советского Союза, а всеобщей ненавистью к падшему режиму.

В отношении к нему, наверное, все были единомышленниками, и именно это, а не что-либо другое, помогло новым правителям, собранным чёрти с каких задворков нашего бытия, удержаться у власти до поры до времени.

Но это будет другая пора и другие времена.

А пока шаш двор пустовал.

Когда был сухой закон и водку можно было купить только по талонам и только в больших алкогольных магазинах, вроде нашего дворового БАМа, да и то только «от и до», в определённые дневные часы, мужики круглосуточно спаивали сами себя, и даже сильные дожди не могли разогнать их.

По пути в гараж я всегда обходил дом, в котором жил, и, выйдя на улицу, уже по ней, минуя алкашей, шел к цели.

Теперь же спиртное продавали во всех ларьках и магазинах любого профиля, и бери в одни руки сколько хочешь, и не надо никаких баксов и талонов — были бы рубли, а в нашем дворе стало непривычно пусто.

Метаморфозы!

Выйдя из подъезда, в первое мгновение я даже неуютно почувствовал себя. Но тут же практический ум взял верх над неправедным смущением, и к гаражу я пошёл через двор. Так было короче.

Через несколько шагов моё внимание привлекла яркая коробка.

Среди облетевшей листвы, которая еще не успела поблекнуть, она лежала рядом с человеческой тропой, ведущей к помойке, и была настолько пёстрой, что я не смог пройти мимо, не полюбопытствовав и не разобравшись, что в ней, и есть ли что, а если есть, то почему её выбросили?

Я огляделся. Кажется, никто из тех, кто был на дворовых газонах и на внутри дворовых тротоурах на меня не обращал внимание. И тогда, изловчившись, внутренней стороной стопы безопорной правой ноги, как истинный пинатель мячей, я слегка пнул её.

Надежда на то, что кто-то обронил эту коробку по пути домой из магазина, мигом испарилась. Она была пустая, как футбольный мяч внутри. От того, наверное, ему и всё равно, куда лететь, когда крепкие ребята, играючи, пинают его ботинками сорок пятого размера, и он летит туда, куда бы им не хотелось...

У меня правая нога — толчковая, левая ударная, и я всегда, как и наш Президент, встаю с той ноги. Живем только по-разному, как и полагается братьям по разуму. И черт дернул меня прельститься черти на что. Так обмануть мои надежды!..

Раздосадованный, я размахнулся самой ударной ногой. Уж пнуть, так пнуть! И замер...

Из состояния глубокой задумчивости меня вывел приятный детский басок:

— Пинай смело, она пустая.

— Я уже убедился в этом.

— Так что тебя смущает?

Я вернул для большей устойчивости высоко отброшенную к заднице ногу в исходное положение и пальцем ткнул в коробку:

— Надпись.

— По-английски спикаешь?

— Нет, но знаю довольно по-английски, чтоб этикетки разбирать. Но эта… эта сбила меня с толку.

— Ничего особенного. Без всяких хитростей по-английски написано «ПРОСТО ПРОСТОКВАША». По-нашему, просто квашенное молоко.

Я кивнул, вроде бы все уразумел, и глянул на собеседника. Ничего особенного. Подросток как подросток, и без особых примет, если не считать мусорное ведро в руке.

— С помойки идешь?

— Ну! А эту я выбросил, когда шел туда, чтобы попинать на обратном пути.

— Понятно. Кто-нибудь дома по-английски спикает?

— Никто.

— Значит, сам со словарем разбирался, что написано на коробке?

— Зачем? Каждому дураку и без словаря ясно, что здесь написано.

— В России много дураков, это еще Гоголь утверждал, но не каждый дурак знает, как по-английски будет простокваша. Я, например, не знаю.

— Но здесь же по-русски написано, только английскими буквами.

Я вгляделся в надпись. Шоры с моих глаз спали. Рассудок, кажется, прояснился.

Действительно, нехитрое словосочетание «просто простокваша» кто-то умудрился написать «по-русски» английскими буквами.

— Мда… у нашего народа что сегодня, что вчера голь на выдумки хитра, — только и проворчал я задумчиво.

— Английский надо учить! — оживился паренек. — Без английского теперь — никуда. Он так и прёт в наш язык. Одни удвоенные согласные замучают! А тем, кто знает грамматику английского языка, с удвоением двоек мучаться не приходится. Удваиваются-то они по ихним правилам, а не по нашим...

Наши господа на каких только языках не говорили!

И на немецком!

И на французском!

И даже живость ишпанского пытались освоить.

А русский, вроде бы как неродной, оставляли для общения с крепостными.

Теперь вот они пристрастились к английскому, а ситуация на международной толкучке такова, что впору китайский изучать, и опыт, и язык.

Радужный денежный пузырь продырявился. Под алчным напором «финансовых гениев» из него фонтанируют купюры и исчезают не в каком-то далеко неизученном космическом пространстве. У них земное притяжение. Деньга деньгу любит, и они оседают на счетах «денежных мешков». Богатые становятся богаче, бедные — беднее. Помойка не косвенно, а прямо отражает суть бытия живущих рядом с ней.

При том мощном опустошении земли русской, в которое нас втянула «мировая экономика», у истории, похоже, на русский язык уже и времени не осталось.

И все же...

— А как быть с милицейской аббревиатурой — БОМЖ, два «б» писать или одно? Ведь это древние греки придумали так обзывать слова, составленные из начальных букв других слов. Что ж, по-твоему, и к древнегреческому пора приобщать все население поголовно?.. Ага! Вот ты и задумался! Совет на прощанье хочешь?

— Хороший?

— Сам определишься.

— Бесплатный?

— Еще бы! Откуда у тебя деньги.

— Давай!

— Удваивай согласные только там, где это требуют правила русской грамматики. В чужой язык со своей грамматикой не ходят. Зачем нам обезьянничать и лишний раз убеждать передовое человечество, что русские, в отличие от него, произошли не от Адама и Евы, а от обезъян.

Я уже уходил, когда он озадаченно крикнул мне вслед:

— А как быть с двойками?

— Чем хуже мы будем жить, тем больше милиционеров нам надо. Развивайся физически, — угрюмо посоветовал я, — и никакие двойки не омрачат твое демократическое будущее.

— Вы, что же, хотите сказать, что умных в милицию не берут?

— Молодой человек, я хочу сказать, что умные в милиции не работают, и только.

Сияющий Ефим Афанасьевич вырос как из-под земли и протянул мне руку для рукопожатия.

— Зачем парнишку милицией пугаешь? Он уже вышел из детского возраста.

Я ответил, пожимая его руку:

— В любом возрасте туда лучше не попадать.

— От тюрьмы и сумы зарекаться нельзя.

— То-то ты куда-то с рюкзаком направился?

— Да никуда — в гараж. Мы же с тобой условились ведьмин остров искать.

— Так я же обещался подъехать к этому времени.

— Это время подошло, а ты, смотрю, во дворе пацана на путь истинный наставляешь. Ну, дай, думаю, пойду навстречу. Хуже нет, ждать да догонять.

— А в рюкзаке что?

— Да вот прихватил картошку, морковочку и лучок. Естественное дело, раз в озеро идём — надо и на уху рассчитывать.

— Мы уже были с тобой на озере не раз, и каждый раз без рыбы возвращались. Моя так уже стала на меня с подозрением посматривать.

— Естественное дело. И моя тоже! Как ей объяснить, что мы уезжаем на неделю, и ещё неизвестно: вернёмся ли через неделю? Вот я для конспирации и поднагрузился овощами.

— Ну, если для конспирации, то куда ни шло. А так, я уху не ем — брезгую!

— С чего бы это вдруг?

— Органически не переношу мутный бульон и варённую рыбу.

— У меня всё это ты съешь за милую душу. Только за ушами будет трещать.

— Я понимаю, что ты повар, к тому же бывший. Но всё-таки не горячись.Уж лучше я буду есть кашу с тушёнкой без твоей трескотни. Или вообще буду голодать. Человек запросто может сорок дней ничего не есть, а уж неделю я как-нибудь перетерплю.

— Где ты это вычитал?

— У Никитина, в книге «Лечение голодом». Самое трудное, пишет он, пережить первые два дня. Именно в первые два дня человек умирает от голода, а в последующие дни, если живой остался, чувство голода пропадает, и чувствуешь себя, как молодой, даже если ты уже на пенсии.

— Человек, может быть, и может сорок дней не есть, но только не повар. Да и как молодым мне теперь быть незачем. Скажу тебе, возраст всё-таки берёт своё — мудрее становишься.

Я почувствовал в его словах подвох.

— А это ты откуда знаешь?

— По тебе определился. Вон ты с мальчишкой какую философию развёл! А ведь не подумал о том, что с ним будет, если он из упрямства действительно начнёт писать слова только по правилам русской грамматики.

— Э, до этого дело не дойдёт: словари не дадут ему сбиться на русскую грамматику. А хочешь, пока мы идем в гараж, я тебе свою историю расскажу с этим бессмысленным, будь оно трижды проклято, удвоением согласных?

— Ещё бы! Я люблю мемуары со счастливым концом.

— Ты прав, конец у неё счастливый, иначе бы ты никогда не узнал этой истории. В четвёртом класе на экзаменах мы писали изложение. В то время с четырьмя классами даже церковно-приходской школы можно было работать телеграфистом, где к азбуке Морзе особо требовалось хорошее знание русского языка, счетоводом, где надо было уметь ловко и с шиком безошибочно перебрасывать на счётах деревянные костяшки из одной стороны в другую, и машинистом паровоза, которому ни считать, ни писать не надо было, и только проезд запрещающего сигнала карался у них как преступлением перед Законом.

— Да я то время на собственном опыте знаю. Четыре класса средней щколы считались чуть ли не высшим образованием. Оно и правильно. Дуракам и грамота вовред. Посмотри на эту, теперешнюю, среднеобразованную молодёжь! В них даже патриотизма нисколько нет. За рубеж хлынули стотысячными ордами...

— Рыба ищет, где глубже, человек, где лучше. Тебе ли, рыбаку, мне это напоминать?

— Действительно, крысы первыми бегут с тонущего корабля. Ну ладно, трави дальше.

— Ты только не перебивай мои воспоминания своими.

— Молчу, как рыба, набравши в рот воды.

— Так вот, именно тогда мне за мою экзаменационную работу, влепили двойку. Перспектива стать второгодником, была более чем определенной, и, чтоб не маяться самому понапрасну и не огорчать маму своей непригодностью ко всякому делу и учению тоже, я решил утопиться.

Во время войны на окраине нашего городка образовался почти настоящий бассейн. Возник он не сам по себе, а после меткого попадания нашей бомбы в немецкий состав с динамитом. Водоём так и назвали — «Динамит». Он был более ста метров в длину и достаточно широкий, чтобы кому-то удалось перенырнуть его. По бокам, из его вечно рыжей воды, торчали металлические остовы товарных вагонов. Ребята постарше ныряли с них, ну а тем, кто ещё, вроде меня, плавал по-лягушачьи, только смотреть приходилось, как другие радуются жизни в глубокой воде.

Никто не знал, какой она глубины, но даже у самого края сразу всем было «с ручками», и мнение всех сводилось к одному: в такой воде черти водятся и любого «лягушатника» утащат на дно.

— Я тоже в твои годы во всякий такой бред верил.

— Мы же договорились, что ты не будешь перебивать.

Молчу!

— Лучшего места для самоутопления, чем «Динамит», и искать не надо было, и я прямо от школы направился к нему.

Дорога, по которой я побрёл в последний свой путь, оказалась безрадостной. Ноги не слушались, заплетались. Слёзы застилали глаза и крупными каплями, срываясь со щёк, бесшумно падали вниз, на притоптанную людьми молодую траву. Летняя жизнь со школьными каникулами только начиналась, а мне предстояло утопнуть. От этой мысли стало ещё горше, слёзы потекли быстрее, и я попытался кулаками размазать их по щекам… и тут же увидел свою учительницу.

Это была та самая учительница, которая уже несколько лет мучила меня двойками, и вот наконец на экзамене доканала. Сквозь слёзы я глянул на неё… Никакой жалости. Никакого сочувствия. И вид у неё был самый обыденный, словно не утопленник перед ней стоял, а самый обычный среднеуспевающий лентяй.

Я хотел проскользнуть мимо, но она остановила меня вопросом:

— Ты куда это направился такой зареванный?

— Да не реву я. Плачу молча.

— Ну, хорошо. А куда ты, молча плача, путь держишь? Дом-то твой — совсем в другой стороне.

Она знала, где я живу, — не раз приходила жаловаться на меня.

Но теперь мне представился случай досадить ей. Она должна знать, до чего своими любимыми двойками довела вверенного ей ребёнка.

Я перестал плакать и решительно заявил:

— Иду на «Динамит»!

— Купаться, что ли, со слезами на глазах?

— Да нет, топиться.

— Это как же так, «топиться»? — удивилась она.

— Запросто. Вскарабкаюсь на искарёженный остов вагона и плюхнусь в воду… Плаваю-то я по-лягушачьи. А какой там глубины вода, никто не знает. Только говорят, что в такой воде черти водятся. Уж они-то, как только я попаду к ним в лапы, завершат моё утопление.

Я тогда впервые подумал, что умею здорово правдиво сочинять, и с интересом посмотрел на учительницу.

Моя случайная мысль никак не отразилась на её лице.

Она небрежно передёрнула плечами:

— А нюни чего распустил? Ещё не утонул, а уже оплакиваешь себя...

— Да нет, не себя. Маму жалко. Расстраиваться будет.

— Ишь ты, какой сердобольный! Ну, прямо-таки любящий сын. А когда двойки домой носил, маму не жалел?

Я хмуро потупился.

— Ну, ладно. Чего уж теперь об этом. Умываешься ты, как? Холодной водой?

— Нет. От холодной воды у меня пальцы сводит. Мама говорит, это всё оттого, что в школе я у печки привык сидеть, и добавляет в умывальник горячую воду из чайника.

— Погода только наладилась. Только кончились черёмуховые холода. Большая вода ещё не прогрелась, и «Динамит» из чайника не подогреешь. Окачуришься сразу в холодной воде. Не только пальчики сведет, но и самого в бараний рог согнёт. Ты подожди с утоплением недельку-другую. Видишь, как солнышко светит, почти по-летнему. И вода скоро будет, как парное молоко. А в тёплой воде «топиться», как ты говоришь, одно удовольствие.

— Я не подумал об этом.

Она сердито воскликнула:

— Вот как о многом ты не думаешь! Это надо же было класс с одним эс написать!? Неужели ты за четыре года не мог запомнить, как это слово выглядит на двери класса?! У тебя, что, дырка в голове?

— Да нет, всё нормально с головой! Только на двери оно написано не по правилам. Вот я и думал, что наш плотник сделал ошибку. Образование-то у него — ниже начального.

Учительница выпучила на меня глаза. Молчаливый хохот стал распирать её изнутри. Худенькие плечи молодой женщины вздрагивали. Наконец смех вырвался наружу, и она засмеялась вслух.

— Чего тут смешного!? Я всё правильно написал, по правилам. Квас мы не пишем с двумя эс.

Она не сразу нашлась, что ответить. Но постепенно смех оставил её. Как бы размышляя вслух, она задумчиво произнесла:

— Квас — это квас, особенно русский. Сколько эс на хвост ему не вешай — хуже от этого он не станет. Вон посмотри, какая очередь мужиков за ним у бочки стоит, а в вино-водочный никого. Жара, и картина — идиллическая.

— Это не жара их сюда согнала. Вчера выходной был, — опохмеляются они квасом. Пиво у нас не продают.

— Ишь, какой у тебя цепкий ум!

Польщённый, я скромно улыбнулся, не поднимая глаз.

— А класс — совсем не то, что квас, — продолжала она. — Его усваивают не животом, а умом. Это — пришлое слово, не из нашего языка. У него — своё право на написание, а вот почему оно до сих пор не обрусело, раз у нас осело, затрудняюсь сказать. Бессмыслица — очевидна, и тут без зубрёжки не обойтись. Другое дело — колос и колосс. Здесь удвоенное и неудвоенное эс оттеняют смысл слова, и если знаешь, в каком значении эти слова употребляешь, то и проблем с их написанием нет. Ну да ладно. Чего нам в языковые дебри лезть, как и незачем в «Динамит» нырять. Раз ты понял, что слово класс пишется у нас не по правилам русской грамматики, значит, ещё не совсем безнадёжный двоечник, и «осень» отменяется.

Восторгу моему не было предела. Я тут же выдал обещание:

— Съэкономлю на школьных завтраках и куплю словарь!

— Может, дешевле будет заняться зубрёжкой?

— Нет уж. Если я займусь зубрёжкой, сами знаете, как ребята начнут дразнить меня. Уж лучше я поголодаю...

**

Путь наш много времени не занял. У гаражей я оборвал свои воспоминания, полагая, что и так деду всё ясно.

И не ошибся.

Уложив рюкзак в богажник, он зачем-то отряхнул руки и весело признался:

— А меня вообще удвоенные согласные никогда не беспокоили. Вот ты рассказывал, а я пытался вспомнить, где они и в каких блюдах удваиваются не по правилам русского языка. Все типовые меню в уме воспроизвёл, и нет ни одного блюда, в названии которого были бы лишние буквы. Супы, щи, запеканки, лангеты, антрикоты, котлеты, ну и так далее… как Александр Сергеевич писал: «… бифштекс окравовленный».

Шалишь! — в тон ему весело воскликнул я. — В каждом меню обязательно есть хоть одно слово, с навешенными ему на хвост удвоенными согласными.

Он напряг память и через пару секунд отрицательно покачал головой:

— Нет в наших меню такого слова.

— Грамм!

— Грамм, говоришь?

— Да, говорю!

— Может быть, оно и с двумя «эм» пишется в полновесных блюдах, но в нашем общепите такие блюда… такие блюда, что от грамма остаётся одно «гэ», а остальное идёт на уварку, на утруску, на усушку, ну и на прочие испарения.

— В общем, как я понимаю, — в тон ему весело сказал я, — раз удвоенные не по нашим правилам согласные тебя не беспокоят, то и английский тебе ни к чему.

— Совершенно ни к чему.

— Ну, а как у тебя с немецким? Ты же кормил немцев кашей, наверняка что-то запомнил из их языка.

— Да я уже живого немца сорок лет не видел. Всё подзабылось. Разве ещё две фразы помню.

— Поделись.

— «Хенде хох!» и «Матка! Яйки-курки!»

Мы весело смёмся… А прошло-то всего сорок с небольшим лет, когда эти фразы означали грабёж и смерть… Вот так устроены люди: умеют и прощать, и забывать...

Мы уже выехали из гоража, и Ефим Афанасьевич, как обычно, пошёл закрывать ворота, когда, сидя в машине, я увидел Ольгу.

Сначала её появление на дальнем горизонте, никак не омрачило моё настроение. Наоборот, полюбоваться грацией красивой девушки доставляет, наверное, удовольствие любому пенсионеру моего возраста, а возраст у меня, напомню, ещё был сенаторский.

Она шла по улице перпендикулярной нашей дороге, и ничто в её размеренной походке не указывало на то, что она собирается менять направление движения, тем более в нашу сторону.

Но вот изящный поворот головы… она узнала нас и мгновенно оценила наши намерения, и с шага перешла на рысь, явно стремясь к нам, пока мы не уехали.

— О, нет! — воскликнул я и с легкостью физически развитого юноши, без какого-либо старческого кряхтения, залёг под приборный щит.

Я слышал, как гремит железом мой старый друг, навешивая на петли амбарный замок, я чувствовал, как она приближается к нам, и мысленно не торопил помощника, будучи уверенным, что закрыв гараж, он непременно подойдет к машине и непременно спросит, а что я там, внизу, делаю. Он непременно захочет помочь мне, и тем самым выдаст меня с головой. А в моей душе теплилась надежда, что Ольга не видела меня и, покрутившись возле машины, исчезнет или вообще проскочит мимо.

Я сжался в комок и весь обратился в слух.

И действительно слышу:

— А что вы там делаете?

Как прозвучал её голос! Словно колесо лопнуло.

Я приподнял голову и без особых эмоций, глухо ответил:

— Да вот ключ потерял… зажигания.

И тут же последовало удивлённое восклицание:

— Да вот же он у вас, в приборной доске!

Мне ничего не оставалось, как вылезти из машины.

— Глазастая вы, — проворчал я, уже стоя рядом с ней. — А у меня вот зрение теперь не то. Возраст, понимаете ли.

— Это у вас от рассеянности! Обычная поэтическая расхлябанность. Стихи небось стали писать, всё внимание — рифмам, и уже не до хороших девушек...

Я чувствую, как жарко стало моим ушам, да ещё Ефим Афанасьевич на мои чувства давит. Он, как нарочно, стоит с другой стороны машины, слышит весь этот бред и от удивления или восторга рот раскрыл.

А она продолжала с детской непосредственностью:

— Если сочиняете антисоветчину — приносите в нашу редакцию, мы её сразу напечатаем.

Не находя слов, я с дуру кивнул, а она сразу же протянула мне свёрнутую в трубочку газету, которую до этого держала в руке, как милицейское жезло.

— Это… чтоб вам адрес не искать. И потом, здесь моя статья «Смерть чиновника». Летучая Адель под ней — мой псевдоним. «Летучую мышь» смотрели?.. Ну да, кто же её не смотрел! Наверняка Адель вам показалась хорошенькой авантюристкой. Но ведь привлекательнейшая дамочка! Чем она меня и взяла. А теперь без псевдонима работникам пера — никуда, того и гляди фотокарточку испортят. Вон, чувствуете запах дыма?

— Чувствую.

Наконец-то я нашёл хоть одно в себе слово и с трудом выдавил его из себя.

— Очередной гараж спалили. Последний деревянный гараж за вашими гаражами.

— Да он там всё время был последним, — встрял в наш диалог Ефим Афанасьевич. — Сколько тут живу, а другого ларька за этими гаражами я не видел.

— Последний в городе, я имею в виду. Вот иду в редакцию с этой горечей новостью. Бывайте!

Тут я вспомнил о газете, которую она мне сунула.

— За газетку — спасибо!

И я протянул свободную правую руку для рукопожатия.

У меня это получилось машинально.

Наверное, так же это пролучилось и у неё.

Но прежде чем наши руки коснулись, я отдёрнул свою.

Вышло очень некрасиво. Вызывающе. Но всё это получилось у меня помимо моей воле. Просто в последний момент я вспомнил Соли и наш заговор против этой моей прелестной знакомой.

Она удивлённо вскинула брови.

Объясняться было бессмысленно, да и ничего вразумительного я не мог сказать ей. Хуже того, я опять вообще потерял дар речи.

Она внимательно посмотрела мне в глаза, надменно хмыкнула:

— Вот вы как!

И выдернула газету из моей руки, как мне показалось, чтобы теперь использовать её в качестве милицейской дубинки. Но милиции запрещено дубинкой лупить несчастных по голове, и я мог бы не беспокоиться за свою «фотокарточку», если бы имел дело с добросовестным милиционером. Но эта грациозная барышня вполне могла газетой, свёрнутой в трубку, надавать и по мордам. Откуда ей было знать тонкости милицейской профессии.

Я невольно отступил на шаг.

Не знаю, угадала ли она ход моих мыслей или была полностью поглощена своими эмоциями, но только никакой агрессии она не проявила, а круто повернувшись, пошла от нас быстрее, чем шла к нам.

Ефим Афанасьевич смотрел на меня с недоумением.

— Такая девушка, и ты руку отдернул, — произнёс он разочарованно. — У тебя, чего, комплексы?..

— Комплексы, говоришь? — переспросил я задумчиво. — Много их, может быть, и нет, а один точно есть. Совесть проснулась неожиданно для меня самого, и реакция была вполне естественная… для совестливого человека.

— Какое отношение к вежливости может иметь совесть!? — Он осуждающе покачал головой. — Вот так и наживают себе врагов в прессе. А я бы, будь я на твоём месте, я встал бы на колено и, как знамя, поцеловал бы руку такой красавицы. По пути на лодочную надо хоть газетку с её статьей купить и, поевши ухи, посмотрим, так ли хороша её проза, как она сама.

— Мы же не знаем название газеты!

— Достаточно знать название статьи.

Ну, дед, так и норовит подковырнуть меня. Надо зубки ему показать, а то ведь так и задолбает.

— Картошка, лучок, морковочка, естественно, нужны для ухи, но и без рыбы уху не сваришь.

— Более того, скажу я тебе как профессиональный повар, не всякая рыба для этого дела годится. Из нашей, ильменьской, лучше всего для ухи подходит судак, но и из окушков тоже отличная рыбная похлёбка получается. В общем, для такой варёжки прежде всего нужна хищная рыба. Она тиной не пахнет морской, ну и болотом не воняет, как, например, карп.

— Более хищной рыбы, чем щука, в наших водах я не знаю, но и из щуки уху я не ем.

— Да, неважнецкая из щуки уха получается. Но когда и судака нет, и окушки не попались, то, как говорится, на безрыбьи и рак рыба, — можно и щукой подкрепиться. Питательная ценность у этих пресноводных — одна и та же.

— Рассуждаешь ты правильно как профессиональный повар. Но, как любитель— рыболов, забываешь, что рыбку сначала наловить надо, а уж потом выбирать, что из какой готовить.

— Не беспокойся, на этот раз я всё продумал.Трогай!

***

На Волхов, с лодочной, мы вышли на вёслах.

Капитан, прежде чем сесть за руль, внимательно оглядел кокпит.

— Ничего не забыли?.. — спросил он сам у себя.

Но я охотно откликнулся:

— Каша с мясом в «трюме», уха без рыбы вместе с рюкзаком — в кокпите.

— Злой ты человек. Редистка! А ведь едем на целую неделю, — к чему-то сказал он, и мотор взревел.

Эти лодочные моторы, подвесные, так трещат, что перекричать их нет никакой возможности.

Я весь свой сарказм оставил до прибытия на место. Вальяжно развалившись на задней скамейке, я настроился на созерцание волховских берегов.

Солнце уже поднялось достаточно высоко, чтобы не слепить глаза, и зависло над правым берегом реки.

По отношению ко мне он был левым. В этой части города, от лодочной до моста, его залепили «хрущёвскими» пятиэтажками и здесь он назывался Набережной Александра Невского.

Ничего интересного на набережной Невского не просматривалось, а недорогой во всех отношениях памятник ему самому остался за нашей кормой.

Левый берег, по отношению ко мне он был правым, сиял в солнечных лучах «сталинскими» двухэтажками, от которых к самой реке градостроители выдвинули здание замысловатой архитектуры, наверняка сварганенное марсианскими зодчими. В нём пока что располагался драмтеатр, и он пока что пустовал. С одной стороны, не было желающиж ходить в него, с другой стороны, сами артисты, как только новая власть лишила их всяких благ и денежных дотаций, подались на заработки в розничный бизнес.

В общем, как не крути головой слева-направо и наоборот, особо тут полюбоваться было нечем, и катер, вздымая широкой грудью сверкающий на солнце бурун, стремился в сырой сумрак под бетонным мостом, переброшенным с одного берега Волхова на другой.

Секунда-другая, и мы из сумерков, сжатых с двух сторон мрачным бетоном, снова вылетаем на солнечный простор речной волны, вздыбленной нашим плавсредством.

Здесь, по правую сторону, пейзаж древнего города украшал такой же, как и он, древний кремль, естественно, воспроизведённый для туристов и для них же, естественно, сложенный не из самых плохих современных строительных материалов.

После войны на его территории, обнесённой глухой кирпичной кладкой, держали пленных немцев, хотя, как вскоре выяснилось, они никуда не собирались разбегаться, и позже их перевели на западную окраину города, поближе к железнодорожным путям, в деревянные бараки, ими самими же построенные.

А в кремле, в центре зелёной лужайки, воздвигли памятник тысячелетию России.

О нём я ничего не слышал в школе. В институте учился… вечерами тусовались в Екатерининском садике, каких только анекдотов не порассказывали друг другу про Екатерину, которая вовсе-то и Екатериной не была, а царствовала в России под псевдонимом, но даже во всём том потоке информации опять-таки никто и словом не обмолвился о новгородском культурном сокровище.

Я увидел его в восьмидесятых годах, когда приехал сюда, и до сих пор думаю: из того ли он металла отлит или же из этого?..

На левую сторону я не успел глянуть, настолько мои непейзажные размышления отвлекли меня от городских красот. Да и ничего там интересного, на той стороне, которая называлась Торговой, не было. Пустая старина, и она, вместе с невыразительными городскими постройками уже была позади нас.

Мы вошли в устье Волхова.

Мало кто из новгородцев знает, что правобережная часть города — островная. С одной стороны её омывает широкий и полноводный Волхов, а с другой, восточной, огибает Волховец. Он берёт начало вот здесь, где мы сейчас мчались на катере, и, обогнув город, возвращается в отцовское русло где-то далеко, в районе Кречевиц.

Поскольку я заядлый спинингист и до болезни выходные проводил со спинингом у реки, замечу здесь, в самом Волхове хищники очень разборчивые и на блесну попадаются редко. А вот в его Волховце рыба не так привиредничает. Однажды на блесну мне даже язь попался. Хапнул сразу все три крючка. А говорят, что он травоядный.

Тут можно было бы сказать несколько слов и о Сиверсовом канале, и они были бы кстати, но к нему на машине не подобраться, и о нём я только и знал, что он соединяет устье Волхова с Мстой.

Я даже смотреть в его сторону не стал и всё своё внимание переключил на Юрьев монастырь.

Да, было чем полюбоваться!

Вот так и надо строить культовые соорушения, чтобы сколько бы раз мимо не проплывал, а глаз отвесть не смог.

Дальше был Скит с несколькими чахлыми сосенками, и он пустовал. Видимо скитальцы в современной России перевелись или всех их современная милиция расфосовала по «обезъянникам», чтобы не смущали ум туристов. А возможно, все они переквалифицировались в бомжей, ведь в древнем Новгороде таких помоек не было, которые теперь украшают каждый двор и являются своеобразной достопримечательностью города. Правда, пока что никто из чиновников не дотункал водить к ним организованных туристов.

А за Скитом всякая цивилизация кончилась, и я не сразу сообразил, что мы полным ходом прём прямо в открытое озеро.

Выходит, дед дорогу забыл.

Я подошёл к нему и на ухо крикнул:

— Не туда едешь!

Он махнул рукой и тоже на ухо мне прокричал:

— А знаю-знаю, куда еду,

На то я верный рулевой!

Пришлось вернуться на место. Но сидеть спокойно я уже не мог. Впереди вода, слева и справа — вода, и любимый город тает в синей дымке.

Я стал пристально вглядываться в солнечные блики на слегка потревоженной слабым ветром озёрной глади, пытаясь по ним угадать глубину воды, мели и подводные камни. Но лоцман из меня был никудышный, и я только окончательно убедил себя в том, что мы идем не тем путём.

У подвесных лодочных моторов есть аварийная кнопка, стоит такую нажать — и мотор заглохнет.

И я нажал.

Стало тихо-тихо, как и должно быть на озере вдали от шума городского.

Капитан, он же и моторист, заёрзал на месте, склонившись к приборному щиту.

— Ну, чего там? — спросил я.

— А шут его знает… Всё, кажись, нормально, а он заглох.

— Не всё, кажись, нормально, потому он и заглох.

— А что не так?

— Всё так, только не туда ты едешь.

Тут он догадался, почему мы стоим, и сурово приказал:

— Не дергайся больше! Я еду туда, где судак есть.

Я возмутился:

— Ты посмотри, как солнце светит! Какой тебе судак! Да судак днём вообще не ловится… Разве что в дождливую погоду. А сейчас он на дне лежит… где-нибудь в тенечке, под кустиком водорослей, и дремлет.

— Займись и ты тем же. Нам ещё километров пятнадцать осталось.

И опять мотор взревел...

Спешить нам некуда было. Ну, и пусть дед потешится. Хоть он и трудно пробиваем, но ему тоже нужны положительные эмоции.

Я надвинул на глаза туристскую кепочку, козырьку которой мог позавидовать любой грузин, и действительно решил вздремнуть, если получится...

Сон был некрепким, и меня разбудила тишина.

Наш катер борт о борт стоял около какой-то деревянной посудины, а капитан вёл непростые переговоры с незнакомым мне мужиком.

Я с первых слов понял, что за торг идёт, но не стал вмешиваться.

Через пару минут мой дед, кряхтя, «маленькую» обменял на довольно-таки приличного судака и, сунув его в суму, победно посмотрел на меня:

— Война-войной, а обед по расписанию!

— Уху есть не буду!

— Разговорчики! Отдать концы!

Я взял весло и оттолкнулся от баркаса. Катер неожиданно легко отошел, и я чуть было не нырнул в пространство, образовавшееся между ним и баркасом.

Дед не упустил случая съязвить:

— Была бы сила — ума не надо. Так ведь можно и в воду шлепнуться. Но раз живой остался, давай-ка мы с тобой обед сварганим.

— Уху есть не буду!

— Будешь-не будешь, это твоё личное дело. А рыбу варить надо, иначе на такой жаре через час-другой протухнет.

— А у него почему она не тухнет?

— Он её в крапиве держит. В крапиве два-три дня рыба будет, как свежая.

— Теперь мне понятно, откуда ты привёз трёхкилограммовую щуку.

— Это когда?

— Ну, когда я ещё чуть живой был, а аппетит у меня уже появился.

— Не помню, не помню я этого… чтобы ты чуть живой был, а трёхкилограммовых щук мне не в диковинку привозить домой. Можешь у супруги моей спросить, она подтвердит. И вообще повара баснями не кормят. Давай-ка среди этих островов, где мы сейчас, найдём самый необитаемый, заросший ивняком да ещё с раскидистой красавицей ивой, чтобы и сушняк был для костра, и тенёк для нас.

— Ты забыл, зачем мы здесь. Может, всё-таки доберёмся до своего острова, палатку разобьём, да и расположимся, как нормальные люди. Там и дерево сухое есть, есть на чём тебе уху варить, и вари её на здоровье… своё. А я ухой брезгую, уж больно она мутная, а ты ещё м воду мутишь с самого утра.

— Зря злишься. Поевши, оно и воевать веселей. Ты думаешь, немец кого бомбил и расстреливал с воздуха, увидев нашу воинскую колонну? Танки? Пушки? Солдат? Нет! Он первым делом старался разбомбить и расстрелять полевую кухню. Сколько лошадей погибло… Вот и я вроде бы как с орденом вышел из тех бомбежек.

Он распахнул рубаху, и на груди я увидел узорчатый след от глубокой раны, в самом деле напоминавший орден.

— Рана — дело честное, простое.

Ежели не в сердце, не в живот,

Тут и беспокоиться не стоит —

Поболит и заживёт...

Чёрт с тобой, делай, как знаешь, а я к твоим услугам. Хоть спешить нам незачем, но всё равно так будет быстрее.

— Прекрасно! Тогда чисти картошку… прямо здесь, в катере. Очень удобно...

Я перебил его:

— Там, в рюкзаке у тебя, ещё лук есть, морковка...

— Да-да!

— Уха — твоя идея, вот ты и чисти всё сам, а я, пока ты чистишь и варишь, со спинингом порыбачу. Согласись, как-то неприлично даже, быть на озере и питаться одной браконьерской рыбой.

— Ты думаешь, он — браконьер? У него — лицензия, и судачков он ловит на свои хитрые снасти. Раньше в обкоме эту рыбку ели слуги народные, теперь в том же здании её кушают господа. А суть рыбалки осталась прежней.

****

Взревел мотор. Старый кулинар решительно оборвал беспредметный разговор и, надо полагать, рыбную тему решил продолжить уже после того, как будет готова уха.

Вскоре на облюбованном нами острове моими трудами задымил костёр. Я ещё наломал в ивовых кустах сушняка, свалил его около костра и, отряхнув руки, сказал повару:

— Ты, наверное, не любишь, когда в твой процесс приготовления ухи вмешивается кто-то со своими ценными советами?

— Не тебе меня учить, как и что варить.

— Я так и думал. Более того, я так же, как и ты, считаю: хуже нет ждать да догонять, и чтобы не томиться около котелка пойду поблесню с бережка.

— А с катера!?

— Боюсь потеряться. Тут все острова, считай, на одно лицо, да и сподручнее мне — с бережка.

— Понятно. В наших местах лучшее транспортное средство для рыбака — маломерный катер. Здесь кругом вода и болота. На машине особо не разбежишься.

— Спасибо за сочувствие, — буркнул я и, взяв спининг, лежавший на траве, пошел вдоль берега.

Но от нашего бивака я ушёл недалеко, метров на тридцать.

Ещё когда мы подплывали к острову, я насмотрел в воде большую рыбину. Сквозь толщу прозрачной воды, насквозь пронизанной солнцем, трудно было определиться, что это за крупная дичь, но многое говорило в пользу того, что это была щука килограмм так на пять-семь.

капитан ещё метров за двадцать до острова заглушил мотор, чтобы мягко «сесть» на пологий, покрытый густой травой берег, и мы бесшумно, не поднимая волну, по инерции проскользили под «ивушку зелёную, над водой склонённую».

И вот тогда-то я увидел её. В тени ивы она ждала добычу и, увидев приближавшийся к ней катер, лениво уступила ему место. Но я не сомневался, что она где-то поблизости, и, если голодная, то желание поохотится у неё не пропало.

Щука более активна, чем судак, но путешествовать иак же, как и он, не любит. Если судак крайне ленив и даже голодный лёжа на дне поджидает жобычу, то щука всегда находится во взвешенном состоянии, стоит в воде, и в любую минуту каждый четвёртый день готова к атаке.

Увы, это не шутка. Шуки кормятся раз в четыре дня, и та, которую я насмотрел, если сыта, то плевать ей было на мой меркантильный интерес.

Но то, что она где-то рядом, сомнений не было, а значит, шанс был.

Я подцепил к леске не самую тяжёлую и не самую большую блесну и стал забрасывать её недалеко от того места, где по моим предположениям ждала меня моя добыча.

Блесна с лёгким всплеском мягко шлёпалась о воду, словно любимые щукой окушки играли, и я, подёргивая удилище, проводил её недалеко от поверхности воды.

Я дразнил блесной щуку. Я пытался рабудить в ней аппетит, растормошить её воображение...

Но моя тактика начала смущать ум старого рыбака.

— Спинингиста ноги кормят! — крикнул он от костра. — Ты вдоль бережка ходи. Пять км туда, пять сюда, — глядишь, и поймаешь окушка грамм этак на сорок.

Я пропустил мимо ушей крик его негодующей рыбацкой души, привыкшей выуживать рыбку на слюнявых червяков.

Тут мог быть только один ответ — пойманная большая рыбина. И вот тогда, дед, мы поговорим… без слов.

Но всё же на десяток-другой метров я отодвинулся, чтобы под руку тут мне не каркали.

Так где же сейчас эта ещё не пойманная большая рыбина? И хочет ли она кушать? И права ли наука, утверждая, что щуки едят раз в четыре дня?..

Но если она сыта, то чего она стояла в такую жару на мелководье в тёплой воде?! На глубине, где вода ещё не прогрета солнечными лучами, рыбе дышится легче. Так, пошукаем по донышку!

Опытный спинингист знает, когда блесна касается дна, и по времени, за которое она опускается на дно, безошибочно может определить глубину водоёма...

Здесь было довольно-таки глубоко, метров шесть-семь, и вполне возможно рыбина ушла от нас на безопасную глубину.

Как далеко видят рыбы, наука этого ещё не знает. Но я не сомневался, что и там, во глубине прохладных вод, избранная мною щука и прекрасно видит, и прекрасно слышит мою блесну.

Ну так как, есть или нет воображение у рыбы? Разыгралось оно уже вместе с аппетитом или нет?

Никто так не умеет обманывать, как человек, и именно этим человек в первую очередь отличается от других земных сущест. А уж терпения нам, как и им, не занимать.

И теперь исход этой охоты, как казалось мне, зависит только от того, у кого оно быстрее лопнет.

Уха сварилась, и повар, потеряв надежду дозваться меня, шел ко мне.

А я уже подумал, что ещё раз… а остальные разы отложу на послеобеденное время, и расслабился соответственно, и без особой надежды, как только блесна коснулась дна, я поддёрнул вверх спининг, и без особого энтузиазма, с тоской посматривая на приближавшегося повора, стал сматывать леску.

Я убрал, наверное, уже метров пятьдесят, как вдруг сильнейщий удар чуть было не выбил спининг из рук, и леску повело в сторону.

В одну! В другую! Так всё-таки ты попалась, зубастая!

В мгновение ока я поставил катушку на тормоз.

Теперь, как бы она не металась, леска всё время была натянутой.

Дед подскочил ко мне.

— Может, опять Водяной?!

— Ты брось эти шутки! — прошипел я. — И не мешай! Это только часть дела. Видишь, в каком я напряжении — отматерить могу! А её ешё надо на берег вытащить.

И я слегка подматывал леску… Ну, милая! Ещё немного! Ещё чуть-чуть!

И вот мы увидели её!

Да, это была щука. Хоть она нам только спинку показала, пытаясь уйти с крючков, но тут ошибки не могло быть. Уж больно хорошо мы знаем этих самых щук. Наверное, из всей рыбы — лучше всех.

Рыба быстро устаёт, и щука вскоре стала сдавать леску. Теперь, не боясь оборвать эту самую леску, хищницу можно было смело, но без особого усердия, тащить по скользкой траве на пологий берег.

И вот она у наших ног!

Я победно смотрю на деда, и оба молчим. Это был тот самый случай, когда всё всем стало понятно без слов.

Это был мой триумф!

— Красавец! — Наконец излил свой восторг старый рыбак. — Это щур! Только самцы бывают такими красивыми. Природа украшает самцов, а женщины украшаются сами. Вот возьми петуха и поставь с ним курочку рябу, которая золотые яички несёт...

Я молча соглашаюсь с ним, наслаждаясь зрелищем и пропуская мимо ушей его стресс.

У щура — чёрная морда, чёрные плавники и хвост, зелёные жабры. Чёрная спина и жёлто-зелёные бока, переходящие в чистое золото к низу, к серебристому брюху.

Он открывает пасть, хватает открытой пастью воздух, который ему совсем не нужен и который убивает его.

Уловив момент, я сунул ему между челюстями ручку удилища и ловким движением отцепил тройник, а когда он снова широко открыл пасть, глотнуть воздуха, я выдернул удилище.

— Полюбовался?

— О, да!

— Оценил?

— О, да!

У старого рыбака не было других слов.

— И впредь не ершись! — сказал я ему, и, подхватив щура двумя руками за туловище, сделал быстрых три шага к озеру, а на четвёртом вместе с добычей оказался по колено в воде.

Опущенный в воду, щур несколько секунд приходил в себя и, почувствовав родную стихию, свободу и то, что дышать стало легче, медленно, со свойственным хищникам достоинством, удалился от нас на недосягаемую для человеческого глаза глубину.

Старый рыбак с отвалившейся нижней челюстью долго и тупо смотрел на воду.

До него трудно доходило, что я сотворил, но всё-таки дошло.

Он постучал кончиками пальцев по своему виску.

— У тебя там всё в порядке?

Я ожидал такой его реакции и беззаботно ответил:

— Не знаю, не заглядывал туда.

Мой ответ взбесил его. Он сорвался с места и забегал вдоль берега туда-сюда, крича и размахивая руками:

— Эта же царь-рыба! Нашёл кому посочувствовать! Он тут всех рыбёшек сожрёт!

— А ты кому сочувствуешь? Рыбёшкам? А по законам всей Вселенной хищники должны быть и в раю. А раз он есть, значит это надо природе.

— Брось свою демагогию разводить! Ты представляешь, как бы на нас смотрели наши жены, если бы мы сейчас с таким красавцем заявились домой.

— Это нам не по пути, и потом, ты, как повар, знаешь: мертвая рыба — одного цвета, вместе с жизнью она теряет свой шарм.

— Ну, сами бы здесь съели! На неделю всё-таки приехали!

— Ты не жадничай. Остановись, отдышишь и прислушайся к голосу разума.

— К твоему, что ли!?

— В данном случае истина будет глаголить моими устами. Нам такая большая рыбина вообще не нужна. Мы ещё уху из судака не съели, а с этой что делать?

— Шашлыки бы я наделал? Щука такого размера и возраста как раз на шашлыки годится!

— В тебе повар говорит, а не рассудок. В ней — не меньше семи кг, и все эти килограммы до вечера испортятся. Так стоит ли ради шашлыков, к которым я, кстати, крайне отрицательно отношусь, потому что в них полно канцерагенных веществ, губить такого красавца!? У нас же нет крапивы, как у твоего знакомого браконьера.

— Не браконьер он. Я ж тебе объяснял. У него лицензия есть. Он к столу большого начальства ловит рыбку. Вся рыбинспекция, проплывая мимо него, берёт под козырёк.

— Он-то как раз и браконьер, лицензионный. Ведь рыбку к столу большого начальства он ловит браконьерскими снастями… Ну, ладно, не огорчайся. Рыба-то ведь об этом ничего не знает, и надеюсь уха у тебя получилась на славу, хоть и мутная.

— Да ничего подобного! Ты загляни в котелок.

Дед явно горячился, а мы уже подошли к едва дымившемуся костру, и я поднял крышку пузатого котелка.

В нос ударил невообразимо приятный запах, но в тот же момент я увидел в котелке абсолютно чистую воду, в которой преспокойненько, словно приготовленные для варки, лежали четыре картошины, одна морковина, две луковицы и целёхонький, согнутый в бараний рог судак.

Я внимательно посмотрел на торжественного повара. Да, он явно торжествовал, вроде бы теперь и на его улице был праздник.

— Что это такое? — спросил я.

— Консамэ!

— А что это такое — консамэ? Что-то вроде подвоха?

— Что ты! Время обеденное, какие могут быть шутки. Шутить хорошо поевши.Садись на скамейку, верхом, как на лошадь, и вместо уздечки я тебе дам миску с моей фирменной ухой.

Вскоре передо мной, на скамейке, стояла миска с одной картошиной, с одной лучиной, куском рыбы и обломком моркови. Он всё разделил почти по-братски, и, как мне показалось, залил чистой озёрной водой.

Я сразу же выплеснул бы содержимое миски на траву, если бы не запах.

Запах был вдохновляющий.

Я поводил над варёжкой носом и, не отрываясь от блаженства, которое она излучала, спросил:

— Вода-то хоть кипячёная?

— Ты хлебни! Хлебни, и вопросы будешь задавать потом… если они у тебя возникнут.

Я последовал совету. Продегустировал раз, другой...

— И точно, — сказал я ему, — это пища богов, древнегреческих! И вопросов у меня нет. Точнее, они будут, но уже после того, как поедим.

*****

Насытившись, мы завалились в тени, под ивой, на надувные матрасы.

Как бывший белорусс, я на корявом родном языке прочитал байку, которая очень подходила к нашей теперешней ситуации:

— Як у нас в колхозе жисть:

Один робит — семь лежит.

А як солнце припече,

Так последний утече. —

Брюхо кверху, ноги в пень:

Запиши-ка трудодень!..

Но скажи мне, дед, пока сон ещё не сморил тебя, всё-таки что такое консамэ?

— Загляни в свою миску. Это как раз то, что ты съел, овощи-то в ней целёхонькие лежат. А японцы, как самые лучшие в мире знатоки рыбных блюд, вообще картошку не садят и с рыбой не варят.

— Действительно, бульон настолько хорош, что овощи вообще не понадобились.

— Я это предполагал, потому и не раскрошил их.

— Так, консамэ — это японское слово?

— Нет, французское.

— А французский откуда ты знаешь?

— Из кулинарии.

— И в ней написано, как правильно надо варить уху, чтобы бульон был прозрачным?

— В ней написано, как правильно надо чистить рыбу, только и всего.

— А запах! Откуда у твоей ухи такой божественный аромат?

Я слышу, как он смеётся.

— О, это совсем другая история, и к кулинарии она никакого отношения не имеет. Когда обком стал разбегаться под напором демократов, каждый прихватывал с собой всё, что смог. Ну, а что повару было прихватить? Вот я и приватизировал специи. Всё равно пользоваться ими там никто не умеет, рано или поздно выбросили бы за ненадобностью, а нам, как видишь, они сгодились.

— Да, не всем прихватизированное на пользу пошло, — глубокомысленно изрёк я.

— И не говори! — оживился повар. — Я вот тут, пока уха варилась и ты рыбачил, газетку просмотрел, которую, как ты помнишь, по дороге сюда из любопытства купил. Больно уж мне девчонка понравилась. Вишь ты, с гонором: сначала подарила, а потом отобрала, и правильно сделала: ты должен был руку пожать ей, а я бы...

— Ефим Афанасьевич, ты уже говорил, чтобы и как бы ты поцеловал у неё. Газетка-то, как хоть называется?

— «Третий глаз».

— «Ведьмы мы али не ведьмы!?

Патриотки али нет!?»

— Точно, эпиграф у неё такой. А ты откуда знаешь?

— По радио слышал.

— Так вот не случайно эту газетку она хотела всучить тебе.

— Естественно, «Третий глаз» как раз про нас. Но вряд ли она знала, что мы собрались на ведьмин остров.

— Конечно, не знала. Она действовала из других побуждений.

— И эти, другие соображения, у неё были правильными.

— Ты думаешь, со стороны мы так безнадёжно выглядим?.. Может быть. Но в ней сработало нечто другое. Статья «Смерть чиновника», из-за которой я купил газетку, желая узнать, по Чехову ли он у неё скончался или обстоятельства его смерти были другими, касается непосредственно нас. Чиновник-то этот — бывший зав идеологическим отделом и разбился на приватизированном катере, том самом, который нас пугал.

— Вот даже как… И как же его угораздило?

— На баржу налетел. Баржа из под моста выползала, а он в этот же проём сунулся на всём ходу… Да вот посмотри сам, тут у неё всё расписано с таким смаком и с такими восторгами, аж дух захватывает.

— Газету мне не нужно. Я всякую муру не читаю, не слушаю и не смотрю. Теперь в СМИ ужас сколько стервятников развелось. С утра до ночи в телевизоре и радио смакуют подробности чужих трагедий, досаждая близким погибших. А эта барышня, которая очаровала тебя своим хамством, кстати, падчерица незадачливого прихватизатора.

Он молчит. Наверняка не только уху переваривает, но и мою информацию. Я даю ему время поработать и головой и, с учётом его возраста, делаю паузу такой, стобы он не уснул, не дослушав меня.

— Вот теперь, когда ты по всем направлениям проинформирован, стал бы ты целовать её ручку, как знамя, встав на одно колено?

Он быстрее, чем я предполагал, осмыслил мой вопрос.

— Ты ведь тоже ревмя не ревел, когда отчим твой умер.

— Ни одной слезинки на похоронах… Да и никого я не видел на них со слезами на глазах.

— Не тот праздник.

— Увы.

Я чувствую раздражение. Я чувствую, что и мой собеседник раздражен, и у нас обоих пропала охота продолжать диалог.

У него на это были свои причины, о которых я, быть может, даже и не догадывался, а мой ум смущала череда моих последних снов, и смерть чиновника, и письменные восторги падчерицы, кажется, ставили в них точку, и больше ничего такого мне снится не должно.

В который раз я поблагодарил судьбу за то, что я такой совестливый, вовремя одумался и не пожал протянутую мне руку, тем самым не отдал счастливую сироту на откуп небиологической и, как всякая машина, тупой в своём упрямстве Соли.

Молчание — лучший способ примирения, когда вы раздражены друг другом, а если ещё поспать… И мы вздремнули. Известное дело, хорошая еда действует как снотворное.

Мой сон был коротким. Открыв глаза, я увидел небо, застланное тучами, и они торопливо уплотнялись и чернели.

— Хватит спать! — крикнул я деду. — Гроза надвигается!

И услышал в ответ ленивое:

— Не мечи икру! Обычное послеобеденное явление на Ильмене. Тучки соберутся днём, а к вечеру рассеиваются. И что интересно, в городе ни одна не прольётся, а здесь непременно какая-нибудь да покапает. Слабенько так, только траву смочит.

— А может быть, всё-таки на ведьмин остров махнём, пока нас не смочило?

— Да мы ещё уху не съели. Куда спешить? И потом, я ведь без солнца не знаю, где тут у озера — право, где тут у него — лево. Озеро — это тебе не шоссейка, на которой указательные знаки стоят на каждом шагу и всё расписано по-английски.

— Так у тебя, что, и компаса нет?

— Так ведь не в лес же приехали, зачем компас. Я по берегу всегда ориетируюсь. А вот в этот раз чёрт занёс куда-то не туда, и берега нет, и острова здесь, сам говоришь, на одно лицо, — без солнца не выберешься, только бензин сожгём.

Мне было что сказать капитану без коипаса и повару без царя в голове. Будь она проклята эта чёртова уха, типа консамэ, с приватизированными пряностями и браконьерской рыбой. Но не время скандалить, и проклятьями делу не поможешь.

Сдерживая гнев, я энергично прошёлся вдоль берега и сел на бережок, в траву, ждать у моря погоды.

Ждать, сидя на траве, долго не пришлось. Земля под ней оказалась влажной, и попа всеми двумя ягодицами почувствовала неприятную сырость.

А дед блаженствовал на матрасе и, кажется, опять спал.

Но нет, едва я перебрался на свой матрас, тут же услышал:

— Ну, что ты страдаешь!? Тучи уже линяют. Скоро совсем слиняют. Утром по солнечным лучам прямёхонько пойдём к западному берегу. Там-то уж я тебе твой остров и без компаса с ходу найду. А сейчас зачем на него спешить? Чего там ночью делать? Мне так и днём тошно на нём.

Я ничего не сказал.

Тучи действительно линяли. Грозный черный цвет исчезал, они светлели, и постепенно белая пелена от горизонта до горизонта затянула небо. Она вся сияла, как будто бы само солнце в ней растворилось, и искать на небе хоть что-то, что от него осталось, было бесполезно.

Про себя я решил: подождём заката и тогда определимся с частями света.

Мы съели уху, теперь вместе с овощами. Потушили костёр, чтобы не слепил глаза. Но даже отблесков зари не было видно. Небо темнело одинаково со всех сторон, и ветер стих.

Погода, по всем приметам, вошла в состояние стогнации. Говоря обыденным языком, впала в спячку.

Мы оба это поняли и тоже стали укладываться спать в катере.

— Готовность номер один! — сказал я любителю ухи. — Едва заря займется, тронемся в путь.

Он был счастлив, что мы вынуждены заночевать здесь, и охотно согласился со мной.

В августе темнеет быстро, и уже стемнело, а сон ко мне не шёл. Мои мысли всё упорней возвращались к пойманной и отпущенной обратно в воду щуке. Да, это был великолепный щур! Прекрасный образец самца, и он не стал жертвой бессмысленного убийства ради нелепых рыбацких восторгов. Жаль, что щур оказался обычной рыбой, а не волшебной...

Во мне назревало противоречие, и оно всё дальше уводило меня из сказки в жестокую реальность. Всё больше мой ум смущало то, что я так, без всякой для себя выгоды, отпустил щуку в в воду. И с чего это в русском фольклоре дураки всегда оказывались умнее всех остальных?.. А чтобы я делал, если бы сумел договориться со своей добычей? Какое бы желание я попросил бы исполнить по-щучьему велению и моему хотению?..

К своему удивлению, я обнаруживаю, что у меня нет никаких желаний. Что же, выходит, я, как выжатый лимон!?.. Ну уж нет, я ещё побрыкаюсь! И я бы, будь мы в сказке, попросил бы щура вернуть на небо звёзды...

Я глянул в ветровое стекло.

А небо-то не чёрное — синее-пресинее, и усыпано звёздами...

— Слышь, дед, бывают же совпадения! И сон в руку, и щур из сказки...

— Из какой сказки?

— Про Емелю-дурака.

— Ум у тебя детский, — буркнул он сквозь сон. — Это тоже бывает… на старости лет.

Я отбросил тент.

— Посмотри, какое небо!

— Небо как небо. В августе ночью оно другим и не должно быть, и вполне естественно, если с него сейчас будут сыпаться звёзды. В августе и такое с ними случается..

— Заводи мотор!

— Да что случилось?

— А то случилось! С тобой каши не сваришь! А уху из браконьерской рыбы можно есть и дома, достаточно на базар сходить. Дешевле обойдётся!

Я сел на капитанское место.

— В этот раз катер поведу я.

— У тебя прав нет.

— Здесь они никому не нужны, а зрение у меня — лучше твоего. Это как раз то, что нам сейчас и нужно, чтобы не налететь на спящее судно. Случайности бывают не только счастливые, но случаются случайности и трагические.

— Так может, для полной безопасности до рассвета подождём?

— Нет, надо идти сквозь тьму. Видишь вон ту звёздочку над горизонтом? Это Полярная звезда. А нам как раз и надо на Север.

*****

В полночь мы подъехали к своему дому. Когда выходили из машины, из некоторых открытых окон на сон грядущий вместо гимна звучала бодрая музыка, его заменяющая.

— Какой только дурью власть не мается, — проворчал сосед.

Я охотно поддакнул:

— Это она ещё во вкус не вошла. То ли ещё будет.

— Полночь. На ведьмином острове сейчас ведьмы на шабаш слетаются, и у тебя, наверное, упадническое настроение.

Дед опять воду мутит, и наверняка не только для того, чтобы досадить мне.

— А ты чего расчувствовался? Радуйся, что мы дома. Слышишь, погромыхивает, и ветер усилился.

— Гроза надвигается… Греметь, грохотать будет… тут уж не до сна. И мучает меня консамэ.

— Переел?

— Нет, хуже.Действительно, уха сбила нас с дороги, и обоим нам под грохот грома, вспышки молний и дурные воспоминания о напрасно загубленном времени, считай день из жизни вычеркнули, быстро не уснуть. Это надо же так в озере заплутать, всё равно что на ровном месте споткнуться.

— Что-то я не пойму, к чему ты клонишь?

— Чего ж тут не понять. Гимн, неизвестно из какой музыки, наш сон не улучшит, а вот бытылочку коньячка раздавить на сон грядущий было бы неплохо. И он у меня есть!

— Откуда он у тебя?

— К новоселью готовлюсь. Помаленьку отовариваюсь заранее. А то цены так бегут, что в моём возрасте их и не догнать.

— А меня почему на новоселье не приглашаешь?

— Я тебя приглашу, когда вещи будем перетаскивать. Ну, так что скажешь?

— А чего скажу? Хорошее предложение. Но ведь неудобно. Ночь… хозяйка и молодая семья. Может, в машине?

— Хозяйка на работе, ночное дежурство. Ванечка спит без задних ног. Мама его так же спит, она на ночь что-то вроде снотворного глотает. Ну, а зять, сам понимаешь, рад, что меня дома нет, — давно поднагрузился.

Живописал он мне своё ночное семейство...

У меня и без этого-то выпивки на уме не было, а теперь совсем расхотелось пить. Но отказаться сейчас, означало окончательно испортить деду настроение, обидеть его. А какой-никакой — всё-таки товарищ.

— Считай, уговорил. Пошли!

В подъездах в те годы двери не закрывались. Когда мы входили в прихожую, по квартире пронёсся сильный сквозняк и на кухне гулко хлопнуло окно.

— Закрой, пожалуйста, — сказал хозяин, — а я в туалет загляну.

Всё-таки консамэ достало его, и жадный больно.

Проходя на кужню, я увидел распахнутой дверь комнаты, и решил сначала её закрыть.

Не включая света, чтобы не помешать спящим, я подошел к двери, взялся за ручку, и потянул дверь на себя, чтобы закрать её, и тут почувствовал, что кто-то из сумрака комнаты пристально смотрит на меня.

Я приподнял голову и в свете уличного фонаря увидел на кровати женщину. Она была в одной рубашке, закатанной до самой груди и, приподняв голову, пристально смотрела на меня.

Рядом с ней ничком, лицом вниз, валялся совершенно голый мужик.

— Извините, — пробормотал я, — Я только...

Женщина никак не отреагировала на мои слова, и дверь я закрыл, не договорив фразы.

Я находился в состоянии гроги. В юности я малость занимался боксом, и на собственном опыте знал, что это такое.

В чувство меня привёл голос Ефима Афанасьевича:

— Может яичницу с салом? А? минутное дело.

Я сидел за столом, притулившись к окну, а он по рюмкам разливал божественный напиток.

— Коньяк пьют без закуски.

— Почему ты так решил? Кина насмотрелся ихнего?

— И в кино, и в жизни коньяк пьют сытые люди.

Мой голос звучал откуда-то издалека, я плохо его узнавал, и говорить мне не хотелось.

Мы чокнулись, но выпить не успели, — на кухню вошла молодая женщина, та самая, которую я только что видел в кровати, и теперь она была в одной рубашке.

— Бесстыдница! Набросила хотя бы кофту на плечи!

— Чего это мне плеч своих стесняться. Плечики у меня что надо. Скажите, Фёдор Павлович.

Я чувствовал, как горячая кровь заливает моё лицо, как что-то сухое перехватило горло, и понимал, голос выдаст меня, а вот в чём он выдаст меня, если я ещё смогу произнести хоть слово, я и сам не знал, и в ответ только кивнул.

Она благодарно улыбнулась мне и тут же, жеманно пожав плечами, сказала:

— А вообще-то прохладно. Пойду одену трусы.

Очередная волна горячей крови хлынула мне в голову, и голова слегка закружилась, как это бывает от первой стопки коньяка.

Так что же это?.. Так просто, так сразу она вскружила мне её!?

Или я так одичал, что один вид молодой, здоровой и полуголой бабы, оголённой снизу до бюста, всколыхнул мне душу до дна?

Или душа здесь ни при чём?

Она ещё пахла… Она ещё, как сука, источала запахи, от которых балдеют кобели и которые мы не чувствуем, потому что, по природе нашей, кобелиные чувства не должны смушать наш ум.

Мы оба ещё в себя не успели придти, как она вернулась, но теперь с кофтой, небрежно накинутой на плечи и, очевидно, с трусами, натянутыми на задницу.

Она подвинула табуретку к столу и села напротив меня.

— Вам, очевидно, папа сказал, как меня зовут?

Ответил Ефим Афанасьевич:

— У нас вообще о тебе разговора не было. Ты не вписываешься в нащу концепцию.

— Но это не значит, что я не могу с вами выпить, правда Фёдор Павлович? Меня зовут Марина. Двадцать восемь лет. Не первый год замужем. Без вредных привычек. Плесканите-ка и мне. Кто тут у вас разливает?

— Хозяин, — наконец-то голос у меня прорезался. — И это уж на его усмотрение.

Мы оба глянули на поскучневшего хозяина.

Он крякнул, плесканул немного в пустующую стопку и подвинул её к дочери.

Она подняла стопку и, глядя мне в глаза, произнесла тост:

— Выпьем за знакомство, и пусть наши случайные встречи всегда начинаются так же, как сегодняшняя.

Ефим Афанасьевич малость поменжевался и, в очередной раз крякнув, буркнул себе под нос:

— Ну ладно… а я выпью за ваше знакомство.

Он не понял, какой шар любви эта шалунья синеокая бросила мне под ноги.

Она явно провоцировала меня. Но всерьёз или потешалась?

Долго искать ответ не пришлось.

Мы выпили по второй рюмке, когда она сказала:

— А не съездить ли нам за грибами? Как у вас, Фёдор Павлович, машина — на ходу?

Мы думаем быстрее, чем говорим или слушаем.

После второй стопки язык у неё развязался, и она вдохновенно рассказывала нам, какая сейчас грибная погода, как много лисичек на базаре, и вот опять дождик хлещет с молниями и громами...

Да, всё это так невинно выглядит для непосвящённого глаза. Но если мы едем втроём, Ефим Афанасьевич должен будет остаться в машине, чтоб её на запчасти не разобрали...

Она это знала и предполагала именно такой сценарий.

Но я понимал и другое. Соли всё делала для того, чтобы я забыл дорогу на ксюшин остров, и надо было уходить домой, пока мы не договорились до чего-нибудь хуже.

Ефим афанасьевич вызвался проводить меня.

Несмотря на дождь, который уже лихо танцевал по лужам, он дошёл до моего подъезда и мы встали под козырёк.

Разговор не клеился.

Изредка вдали полыхали синим пламенем молнии, на какие-то мгновения освещая в темноте наши лица.

— Стороной гроза прошла, — заметил провожатый. — Над озером сейчас буйствует.

Я не замедлил похвалить себя:

— Блогадаря моему чуткому руководству, мы вовремя смотались домой.

И опять наступила неприятная пауза.

— Мне наша ночная прогулка под дождём напомнила анекдот из моего детства. Двое ребятёнков спрятались, вроде нас с тобой, от дождя под грибок. Скучно дождь пережидать на улице. Вот один и говорит другому: «Вась, пошли к тебе домой.» «Ко мне нельзя, — отвечает товарищ. — У моей мамы — внематочная беременность. Папа бегает по комнате и рвёт волоса на своей голове. Может, к тебе?» «Ко мне тоже нельзя. У моей мамы — внепапочная беременность, и папа рвёт волоса на её голове».

Темень была полнейшая. С приходом демократии свет во дворах перестал гореть, и дом уже спал — окна не светились.

Я больше чувствую, чем вижу реакцию слушателя.

— Сказать тебе, где надо смеяться?

И слышу в ответ:

— Фёдор Павлович, ты не бери всё это в голову. Это она таблеток наглоталась. Мужик есть, рядом, как бревно, валяется. Пользы от него — ни в доме, ни в постели. и она на ночь снотворное принимает. А теперь вот, он говорит, что здесь останется, от меня отдохнуть хочет. А я квартиру должен сдать в обмен на коттедж.

— Характерами вы не сошлись.

— Да как же с пьяницей можно характером сойтись, посуди сам.

— Далёк я от вас, и вам не судья.

— Вот за это я тебя уважаю!

— За что?

— За то, что ты ленив, как всякий баловень природы, и нос в чужие дела не суёшь.

Он знергично пожал мне руку и ушёл.

Надеюсь, ушёл не совсем в плохом настроении, и та, которая испортила ему настроение, должно быть уже спит...

А я ещё не знал, что для меня она будет как наваждение. Страсть, желание обладать этой женщиной заполонят мой ум.

*************************

Продолжение следует