Глава 9

*

Молния полыхнула внутри меня, ослепила и обожгла. Я вспыхнул одним желанием… все остальное на этом свете потеряло всякий смысл, сгинуло в темноте.

******************

9

***********************

Мне кажется, что я смогу выдержать правила игры. То есть, буду раздеваться, как того требует Соли, и этот мой стриптиз не превратится в безобразное отталкивающее зрелище. Главное, чтоб все было по уму… Ну, а там, где получится очень голо, пусть все будет пристойно. Публике надо демонстрировать только приличные места, чтобы не шокировать ее...

Впрочем, теперь уже нашу публику ничем не удивишь. Так мы информационно перенасыщены нашими СМИ. И все это делается неспроста. Куму-то надо опустошить нас изнутри…

Мои размышления обрывает звонок в прихожей. Кого-то черт несет ни свет, ни заря...

Я открываю дверь.

Ефим Афанасьевич собственной персоной!

— Тебя, что, из дома выгнали? — вместо приветствия удивленно воскликнул я.

— Слышь, Федор Павлович! — с пафосом говорит он. — Не сгонять ли нам на рыбалку. День воскресный и катерок ржавеет, застоялся бедолага без дела! А ему ох как охота побороздить Ильмень-озеро.

Пафос его — фальшивый. И веселость, в которой он хочет убедить меня, тоже неестественная. И хоть из дома его, конечно, не выгнали, но ему надо уехать в этот воскресный день от зятя, семьи и семейных неурядиц. Все это я понимаю и умом, и сердцем и деда не хочу обижать. Но уж больно мне лень в такую рань тащиться на лодочную станцию. Почти через весь город идти надо, а я за два года ох, как привык к постели.

Он видит, что я колеблюсь и наседает:

— Утро больно хорошее! Знаешь, как рыба сейчас должна брать!

— Не знаю, я не рыбак. Разве я тебе об этом не говорил?

— Может, и говорил, да ведь не в этом суть. Отдохнешь, раз рыба тебя не волнует. Поспишь в катерке. На Ильмене хорошо спится. Ни пьяни, ни срани. Благодать! Тихо, и волна еще покачивает.

— А комары?

— Комаров на озёрной воде нет. Они только в кустах кусают.

— Ну, ладно, раз ты говоришь, спать на озере лучше, чем дома — поехали!

Мы шагаем почти бодро по еще тихим улицам спящего города. Разговор у нас не клеится. Не размаялись ещё и о разном думаем.

У газетного киоска я притормаживаю.

— Ты пе забыл, чего нам Самохвалов обещал?

— Да, по воскресным дням у них подают рассказы...

Я киваю и обмениваю у киоскерши три копейки на нашу областную газету.

Снаружи — ничего. А что внутри?

Ефиму Афанасьевичу тоже интересно. Сбоку на газету косится.

Я разворачиваю ее, и точно — рассказ.

Но какая жалость! Называется он совсем не так, как был назван у меня.

Я разочарованно протягиваю деду газету. Но он не берет ее, а тычет пальцем вниз, под рассказ.

— Смотри, смотри, чья фамилия!

Смотрю — фамилия моя. Да, четко и зримо красуется — Федор Холмогоров! На сердце потеплело, улыбка поползла по лицу.

А сосед смотрит на меня победно.

— Ты почитай, может, и рассказ твой!

Я настолько обалдел от радости, что сразу не уловил в его словах издевки, а только последовал совету.

Сложив газету поудобнее, я прислонился спиной к киоску, готовясь к долгому чтению. Но едва пробежал глазами первые несколько строчек, как все во мне стало холодеть.

— Почти слово в слово как у тебя было. — растерянно проговорил я.

— А ты как думал! Я же тебе втолковывал, что в моей редакции дадут! — хвастливо воскликнул он.

И тут меня осенило!

— Ты, что, рукопись подменил?!

— Бог с тобой, Федор Павлович! — — замахал он руками. — Как тебе такое могло в голову придти?! Они сами все под свой язык и свои стандарты подгоняют. Я ж тебя убеждал, что надо сразу шпарить по-ихнему. Разочарований было бы меньше. И ты не переживай! Тебе, как начинающему автору, главное — напечататься, а все остальное не должно тебя волновать.

— Ну ты и рассуждаешь,.,

— Рассуждаю как они. Ты только не обижайся. Они на вещи, в том числе и на твою вещь, смотрят просто… Подошел твой рассказ к определенной дате — вот и появился в газете. А не подошел бы, да будь он хоть тысячу раз гениальным — никто бы не стал его печатать. Система у нас такая, понимаешь. Ей подавай конъюнктуру из масс. Для гениальных рассказов нужно имя, вот ты его пока и зарабатывай на конъюнктуре.

А выбьешься в писатели, тогда можно и по. Но только — единожды, второй раз у тебя такой номер не пройдет… система раздавит и талант и автора.

Все он верно говорит, этот старый повар. Я лежу в «Прогрессе», смотрю в чистое пустое небо и вспоминаю свое первое знакомство с Ильменем.

Незадолго до выпускных экзаменов у меня разболелся палец. Ни с того ни с сего. Ни поранил, ни ушиб, а в глубине фаланги с вечера стало не очень сильно, но довольно-таки неприятно покалывать. Боль не боль, а хорошего мало.

И все же сначала я этому не придал значения.

Думал, покуражится и перестанет.

Ан нет. Ночью там

внутри словно кто-то за нерв начал дергать, да больно так… Мне уже стало не до сна. Я поднялся, включил настольную лампу и принялся расхаживать по кухне взад-вперед, зажав больной палец одной руки в кулак другой.

Мать услышала мои шаги, пришла на кухню.

— Ты чего тут бродишь?

— Вот! — я страдальчески сморщился и показал ей виновника своей бессоницы. — Покоя не дает. Что-то с ним случилось.

— Ну-ка иди сюда к свету!

Мы подошли к настольной лампе. Я протянул под грибок руку.

— Указательный, но на нем ничего нет.

— Кое-что есть, — сказала мама. — Видишь, на подушечке — едва заметная краснинка.

На «краснинку» я обратил внимание еще раньше, но уж больно она крохотной была и, по моему мнению, не могла причинять столько боли.

— Это ерунда! — скептически улыбнулся я.

— Как раз это и не ерунда. Это — волос. Купался небось?

— Еще май, холодно...

Я не любил воду, боялся воды, летом и то с величайшей неохотой лез в нее, и тут для мамы никакого секрета не было.

Она еще раз осмотрела красное пятнышко на фаланге.

— Если не простыл, то это — сглаз… Надо к бабке ехать.

— Да ты что! — возмущенно воскликнул я. — Комсомолец — и к бабке! Уж если и дальше допекать будет, пойду к врачу.

— Не дури! — сурово посмотрела она на меня. — Болезнь партийности не признает.

— Оно, конечно, так, — согласился я. — Но подумай сама: врач только в институте учится семь лет, а у бабки твоей, может, и семи классов нет.

— Может, и нет… Да откуда им у бабки взяться! — теперь уже она согласилась со мной. — Только бабка — надежнее. Во всяком случае, она хуже не сделает...

В общем, наше мнение совпадало только в той части, которая касалась бабкиного образования, дальше наши позиции не стыковались, и утром я пришел в поликлинику.

Длинный и тощий хирург неопределенного возраста, стоя у рукомойника, весело глянул на меня из-под очков, сдвинутых на лоб.

— С чем пожаловали, юноша?

Мне понравился его бодрый вид и та уверенность, которая звучала в его голосе. Я подумал, что имею дело с высококлассным специалистом, и в моей душе сразу появилась надежда на быстрое исцеление. Дело шло к выпускным экзаменам, и здоровье как никогда нужно было. Ведь один разболевшийся палец мог запросто перечеркнуть все мои даже самые скромные планы, не говоря уже о нескромной мечте попасть в институт.

— Да вот палец болит, — пожаловался я. — Мать говорит — волос.

Тили-тили, трали-вали… это мы не проходили, — он быстро вытер руки полотенцем. — Покажьте!

Я с готовностью протянул ему под нос свой больной палец. Он опустил очки на переносицу и острым носом поводил над ним.

— Костный панариций — только и всего! Сейчас мы его вам вскроем — и все будет в ажуре!

— А без ножа нельзя? — захныкал я.

— Никак нельзя! — с достоинством произнес он. — Сами болезни не проходят. Если бы онн проходили сами, то зачем было бы государству тратиться на медицину? Вот так-то, юноша! — Он сделал широкий жест в сторону большого стола, покрытого белой простынью, и приказал:

— Ляжьте!

Два дня я ходил на прогревание и терпел, терпел, пока можно было терпеть. Но боль все усиливалась, а сама рука с больным пальцем посинела, распухла и требовала теперь неимоверно почтительного обращения с ней.

— Ну вот что, комсомолец, — решительно сказала мама после очередной моей бессонной ночи. — Сейчас же едем к бабке!

На этот раз я не стал изображать из себя слишком идейного.

Мы долго тряслись в кузове старого грузовика, пока он не вывез нас к Ильменю. Не доезжая до деревни, машина остановилась. Мама рассчиталась с шофером, и грузовик, чихая и пыля, покатил куда-то в сторону...

Вечерело. И небо, такое же синее, как озеро под ним, сливалось с водой, и черта горизонта почти не угадывалась, и казалось, нет его этого горизонта здесь вовсе.

Мама посмотрела на озеро, улыбнулась.

— Если пойдешь прямо по Ильменю и не утонешь, как раз выйдешь к ведьминому острову.

— Здесь и ведьмнн остров есть?

— А чего в деревнях только не было, — уклонилась она от прямого ответа и сразу же сменила тему. — Пойдем-ка садами, так ближе.

Деревня расположилась на пологом берегу недалеко от воды и огородами поднималась к лесу… Черная земля для картошки да прошлогодний бурьян за домами, и никаких садов.

— А где же сады? — удивился я.

— Да мы же стоим среди них.

Вокруг нас в молодой траве виднелись гнилые пни, со всех сторон обросшие бурьяном.

— Это когда-то были сады, — видя мое недоумение, вздохнула мать. — Потом их вырубили, а место это по старой привычке до сих пор садами называют.

— вырубили немцы?

— Какие немцы. Сами деревенские. Немцам-то зачем фруктовые деревья уничтожать?

— А деревенским — зачем?

— Налогом обложили каждую яблоньку… Все боятся, что наш крестьянин разбогатеет и снова кулаком станет.

— Это, конечно, ни к чему.

— Дурак ты у меня, Федя, и скоро аттестованным будешь!

Я надулся и пошел молча. У самой деревни мать полушепотом начала наставлять меня:

— Ты там не очень-то про комсомол распинайся, и не вздумай назвать ее Архиреехой.

— Чего ты меня поучаешь, — проворчал я сердито. — Я вообще не знал, как ее зовут.

— Настоящее-то имя у нее — Ксюша, Ксения, значит. И вообще не встревай в наш разговор. Помалкивай побольше. Переговоры вести буду я. Ведь я уже говорила тебе, она — со странностями, и может не взяться лечить.

— Ничего такого ты не говорила...

Не спорь!

Я не стал спорить, чувствуя, что она и без того чем-то раздражена, обеспокоена, и лишь заметил:

— А чего ей браться-то? Пусть даст мази, вот и все лечение.

— Ишь ты, припекло, так и в народную медицину поверил.

Ответить было нечего, и я поплелся за ней, стараясь по возможности меньше спотыкаться. Каждый шаг и без того отдавался сильнейшей болью в руке.

Дом Архиреехи произвел на меня мрачное впечатление. Черная сутулая изба доживала свой век.

На стук никто не отреагировал.

Я подумал, может, хозяйка такая же ветхая, как ее изба, и сама нуждается в помощи, и толкнул не запертую дверь...

Мы робко перешагнули чужой порог. В низкой избе было сумрачно, сильно пахло керосином и гнилой картошкой.

Мы примостились на краю большой скамьи, и стали ждать Архирееху.

Я, ссутулясь, грел в кулаке палец, а мама, прислонившись спиной к стене, полузакрыла глаза и отдыхала, наверное.

Что-то давлело здесь над нами. На улице уже стемнело, но зажечь керосиновую лампу мы не решились, и если обменивались редкими фразами, то — полушепотом.

Наверное, когда Архирееха вошла в избу, она ничего, кроме двух пар настороженных глаз, не увидела...

— Чего это вы тут без огня сидите? — сказала она нам, как своим лучшим старым знакомым и ловко зажгла лампу.

Пока мать ей что-то говорила, а сама она ставила стекло в гнездо лампы, близко наклонясь к огню, я в его неярком свете рассматривал ее лицо.

Сухощавое и почти красивое. Мелкие черты не позволяли точно определить ее возраст… Но она, хоть и звали ее бабкой, на старуху не тянула.

— А я с озера, — зачем-то сказала она мне. — Хорошо там!

Я помнил мамин наказ, ни в какие разговоры с Архиреехой не вступать, и насупился.

Она сделала шаг в мою сторону и встала напротив меня.

Лицо у нее было действительно красивое.

И светлые волосы впечатляли.

Их роскошная прядь лежала на левой груди...

И ее грудь была роскошной. Распахнутый ворот красного платья вызывающе подчеркивал нежность длинной шеи и белизну свежей, почти девичьей кожи… Я все это схватил одним взглядом.

До того вечера я никогда не думал, что такой глазастый… и вообще такими глазами я никогда раньше не смотрел на женщин. Что-то новое открылось во мне, и это новое смутило меня. Я скромно потупился.

А она улыбнулась.

— Небось комсомолец?

Ей хотелось поиздеваться надо мной, унизить меня.

Мама это тоже поняла и быстро затараторила:

Ксюшенька, да какой же он комсомолец! Так себе! Надо было сплотиться после смерти Сталина — вот он и сплотился. Чисто формально, Ксюшенька. Только взносы платит и все.

— И в Бога не веришь?

— Как же не верит, — не дав мне открыть рта, опять вместо меня стала отвечать мама. — У нас даже, Ксюшенька, Библия есть.

— И вы держите ее в платяном шкафу под грязным бельем.

Мать поперхнулась невысказанным словом, закашлялась, а глаза ее испуганно округлились.

— Правда, Ксюшенька… — беспомощно пробормотала она, — Вот ты, Ксюша, всю правду знаешь… — Эти слова она произнесла с горечью и досадой. — Вот все знаешь, а зачем же расспрашиваешь нас с таким пристрастием? Жить-то все хотят. Не мы веру выбирали, и это ты тоже знаешь.

Архирееха ничего не ответила ей, а мне сухо бросила:

— Пойдем!

И, не дожидаясь меня, вышла из избы.

Я мельком глянул на мать… Но в глазах ее ничего не было, кроме растерянности и суеверного страха. Она даже смысл моего взгляда не уловила. И мне пришлось принимать решение самому...

Мы пришли к озеру. Теперь оно было черным, как и ночное небо, а над водой поднимался белый туман. Я зябко поежился, и спросил у Архиреехи:

— Куда мы идем?

— А никуда, — беззаботно ответила она. — Просто так погуляем. Разве ты против прогулок с красивыми женщинами?

В отличие от мамы, которая, как мне показалось, трепетала при ней от суеверного страха, я ничуть не боялся. Более того, все происходящее начинало злить меня.

— Ну и толчки! — воскликнул я. — А как же палец?

— А что пальчик?

И тут я обнаружил, что мой палец, как ни странно, не болит, давно уже, наверное, с того самого момента, как она вошла в дом.

И все же я был категорически против прогулок по росной траве.

— Да нет, кажется, нет, — неуверенно пробормотал я. — Но лечить-то его все равно надо. А здесь у воды застудить можно.

— Никто не любит так лечиться, как мужики и старухи. Ну, что ж, давай полечимся. — Она насмешливо оглядела меня. — Разбинтовывайся!

С одной стороны от нас настороженно замерли темные кусты ивняка, с другой — разлился, растекся и затерялся в темно-синей бесконечности черный Ильмень.

— Прямо здесь и разбинтовываться? — с тревогой спросил я.

А где же еще? — удивилась она. — У меня специального кабинета нет. Условия полевые.

— Но тут же темно...

— Неужели ты думаешь, что я буду рассматривать твои болячки?

Едва я снял бинт с руки, как она снова скомандовала:

— Раздевайся!

— Как?

— Догола.

— А это зачем? — пролепетал я, жутко краснея.

— Да уж не затем, конечно, о чем ты подумал. Прополоскать тебя надо хорошенько, чтоб дурь из тебя вымыло.

— А, может, я лучше в бане пополощусь? Ведь он, — я с тоской посмотрел на больной палец, — ведь волос, говорят, тепло любит.

А я говорю: раздевайся!

Я ничего не мог противопоставить ее настырности, и только когда остался в трусах, нерешительно посмотрел на целительницу.

— Думаешь в них теплее будет? — и теперь она уже откровенно рассмеялась.

И тут я разозлился окончательно. Ну, чего я корчу из себя барышню?! Хочется бабе посмотреть на меня голого — пусть любуется. Все-таки она — знахарка, что-то вроде врачихи, а я в военкомате перед врачами уже дефилировал нагишом.

Я выпрыгнул из трусов и, нахально глядя Архиреехе в глаза, отчеканил:

— А в воду полезай сама! Я ведь, как и ты, люблю позабавиться. Так ты уж постарайся… Совсем голой — так-то оно смешнее будет.

Она ничего не сказала, а только взмахнула руками… и платье, взметнувшись вверх, стало медленно опускаться на траву...

Книжки долго меня убеждали, что женское тело — самое прекрасное творение природы. Не скажу, чтобы сомневался в этом, но и никогда не думал, что оно можег быть таким красивым. Для этого, очевидно, надо прозреть.

И время прозрения пришло.

Я смотрел на обнажённую женщину как завороженный.

И вдруг снова стал робким и стеснительным, как мальчик… стал таким, каким и должен быть девственник в мои годы.

Она поняла, что творится там, внутри моей черепной коробки. Хищные огни заплясали в глубинах ее глаз, и она сделала шаг в мою сторону...

Мы уже и так стояли близко, и одного шага было вполне достаточно… Прохладные соски коснулись моей груди — и молния полыхнула внутри меня, ослепила и обожгла.

Я вспыхнул одним желанием… и все остальное на этом свете потеряло для меня всякий смысл, сгинуло в темноте.

— Ксюша! — чуть слышно выдохнул я и протянул к ней руки.

Она ушла, как вода… и крикнула уже из озера:

— Поймай!

Не раздумывая, не колеблясь, я бросился в воду и, пока было мелко, бежал, а когда дно стало уходить из-под ног, плюхнулся в поднятый мною бурун и отчаянно заработал руками и ногами.

Трудно сказать, сколько времени я плыл. Ослепленный страстью человек, теряет чувство всякой меры. Когда я немного остыл, то увидел вокруг себя всё тот же непроглядный туман, растворяющийся в темноте. Я был словно на дне огромного темного сосуда с молоком, и дно его было всего лишь поверхностью Ильмень-озера...

Я перестал грести и прислушался к тишине, надеясь уловить всплеск архиреехиных рук.

И ничего… Только одна жуткая тишина.

— Ксюша, Ксюша! — позвал я деревенскую ведьму.

И опять ничего. Даже эхо не ответило.

И вот тогда я по-настоящему испугался. Силы были на исходе, вода ледяной, а я не знал, где берег.

— Дура проклятая! — завопил я что было мочи. — Я же утону! Я же плохо плаваю! Тебя же посадят за меня!

Я уже захлебывался водой, я уже кричал, выбиваясь из сил, как вдруг услышал:

— Федя! Федя!

Голос был тревожным и тихим и, казалось, звучал где-то далеко.

Сначала я подумал, это — Архирееха. Но когда зов повторился, узнал голос матери и вдвойне обрадовался ему. Она могла звать только с берега...

Я поплыл на зов и через несколько взмахов ногой зацепил дно, и тут же увидел перед собой в тумане черную стену ивовых кустов.

Усталый, разбитый, испытывая, наверное, то же самое чувство, что и моряк, чудом оставшийся в живых после кораблекрушения, брел я по берегу, пока не споткнулся о свою одежду.

Все мое было на месте, а вот платье Архиреехи исчезло вместе с нею...

Да я уже и не горел желанием увидеть ее. Похоже, вода действительно вымыла из меня всю дурь...

В избе, как я и предполагал, Архиреехи не оказалось. Хоть была она ведьмой, а возмездия простого смертного боялась.

Мама по-прежнему сидела на скамье у притушенной лампы и обрадовалась мне, как-будто бы я с того света вернулся.

— Ты никак купался? — сразу же обратила она внимание на мои мокрые волосы.

— От страха вспотел, — невесело пошутил я.

Она тревожно зыркнула по сторонам, перекрестилась быстро.

— А что с рукой?

— Кажется нормально… Одни раны остались, забинтовать надо.

Она достала пакет из сумки и, перевязывая палец, между делом посетовала:

— Я тут вся извелась. И сон какой-то странный приснился. Будто стою у самой воды, а она черная, как смола, и туман над ней непроглядный… и кажется мне, что ты там в тумане, в этой воде, заплутал и не знаешь, куда плыть. Испугалась я и стала звать тебя...

— И больше ничего не видела? — насторожился я.

— Больше — ничего. Да и это не знаю, как приснилось. Я ведь, Феденька, не спала, сидела перед лампой, вас ждала… И вот видела сон — не сон, а все как наяву было.

— Место здесь такое… Тут еще и не то можно увидеть, — усмехнулся я. — Поехали-ка домой… Светает, самое время сматываться.

— И то верно… Не нравится мне здесь, Феденька. Предчувствие нехорошее душу томит.

— Это у тебя от усталости… А так нам нечего переживать. Вот еще разрезы заживут, которые хирург наделал, и все будет в ажуре, как он говорит. Главное, чтопосле всех этих лечебных процедур я живой остался.

Я старался успокоить мать. Мой голос звучал бодро. Настолько бодро, насколько возможно для него после бессонной ночи. Но сам я почему-то не верил своим словам. Что-то надломилось во мне в последний момент. Какая-то странная жалость к самому себе подтачивала меня изнутри.

Мне казалось, что мужская сила покинула меня надолго, если не навсегда, и что теперь я уже, может быть, никогда не смогу вот так любить женщину.

Ну как ты можешь со спокойной душой разлеживаться на рыбалке? — с укором говорит Ефим Афа

насьевич, а сам кладет рядом со мной спиннинг и садится на капитанское место.

— Ничего не поймал и ворчишь, — смеюсь я, не поднимаясь с импровизированного лежака.

— Так вообще можно облениться, и вообще я не понимаю таких людей, которым на рыбалке лень удочку забросить.

— Но я же тебе, кажется, говорил, что я не рыбак. Ты же сам привез меня сюда поспать.

— Ну, валяйся, валяйся, словно трутень мелкобуржуазный… только вдвоем мы наверняка что-нибудь да вытащили бы.

Я сажусь рядом с ним.

— Поехали-ка, дед, в ближайший магазин, в котором свежих щук продают. А в озере рыба больно тяжелая, нам ее и вдвоем не вытащить.

— Ты за два года болезни от жизни отстал. Теперь ближайший магазин, в котором щук продают — не ближе, чем в Швейцарии. К рыбакам надо ехать, в деревню.

— К нашим или американским?

— Пока что еще к нашим.

— К тем самым, у которых ты в прошлый раз щучку купил?

Он делает вид, что не слышит меня, что всецело занят мотором… И мотор взревел.

Катер поднимает бурун и несется через Ильмень-озеро да не в ту деревню… А где это та деревня с ведьминым островом в Ильмень-озере?.. Да и есть ли она на самом деле?.. А, может быть, только была?.. Как прошлое, которое только бывает, а физически, реально не существует. А что реально, что физически не существует, может быть, это можно безболезненно выбросить из своих воспоминаний и идти дальше, дальше, туда, где не было Архиреехи. Где она не присутствовала ни тайно, ни явно и никак не влияла на мою судьбу. На меня самого. На мой внутренний мир. Который так и остался, несмотря ни на что, моим, и вход в который всегда и всем был строго воспрещен...

**********************************

Продолжение следует