Глава 35. Огненный пёс, плачущий в каменном цветке

Их разбудил телефонный звонок. Саджит снял трубку, быстро-быстро сказал что-то на хинди, и позвал жену:

— Ясенька! Только что звонил дядя Радж; он просит нас с тобой приехать к нему. Но мне надо в больницу заскочить; может, ты возьмёшь Боцмана и пешочком прогуляешься, а я вас потом догоню?..

Ясенька обрадовано кивнула — всё равно собиралась пройтись, а там, глядишь, Саджит раздобреет, и новость о ребёнке будет как нельзя кстати!

Она оделась в своё привычное белое платье, привезённое ещё из России, и белые с цветочками сандалии, на голове — привычная панамка. Всё это время Саджит пристально изучал какую-то книгу, сидя на кровати по-турецки.

— Саджит, я надеюсь, что сегодня ты поимеешь совесть и придёшь пораньше. Обещаешь?

Он, даже не поднимая глаз, кивнул.

Ясенька пожала плечами и позвала Боцмана.

— Саджит, я ушла!

— Не бери в рот всякую гадость, — привычно крикнул он вслед. Взгляд он так и не поднял.

Боцман носился вокруг и радостно повизгивал. Ясенька шла, подтанцовывая под песенку, которая наигрывала у неё в голове — Та-ра-ра-ра-рам, та-ра-рам-пам! Бежит, бежит по улице! Солнце светит так ярко, так чудесно; лучше дня и не придумаешь! Солнце ещё не очень взошло, ещё не так жарко… И как чудесно! Мир — ты прекрасен!

Ясенька в ту минуту не понимала суровых людей, которые считают наш мир унылым и скучным. Для неё он цвёл, как роза. Она с любовью, и уже без боли, представляла себе, как вечером они с Саджитом будут обзванивать близких, и сколько ласковых слов услышат в ответ! Наверняка теперь и Матвей приедет к ним в гости; а уж когда малыш родится, соберется вся семья!

Исполненная радостных надежд, она вместе с Боцманом зашла в дом дяди Раджа.

— А где Сапна? — спросила Ясенька у служанки, открывшей дверь.

— Простите, госпожа, молодой хозяйки нет! Но там вас ждёт её друг!

Ясенька удивилась и пошла в большую гостиную, где они с Сапной танцевали свой танец. Боцман трусил за ней, опустив хвост и поскуливая — размеры зáмка его явно впечатлили.

На небольшом диване, сложив руки на коленях, в чинной позе сидел Салман. Ясенька не видела его очень давно, и теперь удивилась его внешнему виду.

Он похудел и осунулся, под глазами пролегли тени, и взгляд его, лихорадочно блуждающий по стене и полу, наводил на мысль, что он серьёзно болен. В памяти Ясеньки он остался ярким щёголем, контраст между тем, что она помнила, и тем, что предстало её взору, был так велик, что она сразу позабыла о своей обиде на него.

Увидев её, он вскочил на ноги и едва ли не бросился на встречу.

— Лачи! Ты пришла… Слава Богу.

— Да, я пришла, а скоро придёт и Саджит, — Ясеньке стало не по себе от его взгляда. Салман подходил всё ближе, а на губах его блуждала неприятная, какая-то гадливая усмешка, выводившая её из себя.

— Кстати, а куда ушла Сапна?

— Она с самого утра на работе. Или учится, я не помню…

— Странно… — Ясенька резко прошла мимо него и встала у стены, рядом с камином, на полке которого стояли красивые резные шкатулки. — Она мне звонила, просила прийти к ней…

Салман развернулся к ней лицом, прошел вперед и точно так же, как она, встал у камина.

— У тебя странный взгляд. Будто ты хочешь меня убить, — захихикал Салман.

Ясенька прищурилась, стараясь себя сдержать. Нет, убить она его не хотела… Проблема решилась бы с помощью небольшого куска широкого скотча. Нет ли его у Сапны?.. Может, пойти посмотреть?..

Ей ничего не хотелось говорить. День начался так чудесно, хотелось, чтобы поскорей вернулась Сапна и пришёл Саджит, и тогда она бы…

Ясенька прошла к подобию камина, на длинной полке которого стояли драгоценные безделушки. Она не могла не заметить гадливого взгляда Салмана, преследовавшего её повсюду.

— Значит, и дяди Раджа нет дома. Странно. Ведь они утром с Саджитом разговаривали.

Салман напрягся — и расслабился, как человек, дошедший до крайности и переступивший последнюю черту.

— Ему звонил я.

Ясенька никак не отреагировала, и он продолжил говорить, с каждым шагом подходя всё ближе.

— Я сказал, чтобы он прислал тебя одну. И он прислал. Чтобы дать мне шанс. Чтобы ты наконец-то узнала, что я люблю тебя.

Любовь и смерть. Как непрошенные гости…

Он произнёс последние слова с каким-то остервенением… но Ясенька продолжала стоять, не шелохнувшись, никак не выказав своей реакции.

— Да, я люблю тебя, — повторил он с нарастающим ожесточением, — я полюбил тебя в тот день, когда ты танцевала с Сапной, и я понял, что буду любить тебя всю жизнь. Но ты… ты не успела дать мне времени. Ты согласилась стать его женой, даже не узнав, что он за человек! Но скоро всё кончится, не волнуйся.

— Что ты сделал?.. — голос чужой, и дом — тоже чужой. — Что ты сделал?..

Дурное, ненормальное выражение не исчезло с его лица. Оно стало более хищным, словно сквозь человеческое лицо проступила дьявольская маска!

— Я… я тебя освободил, — сквозь зубы процедил он. — Я тебя спас. Ты знаешь, что он сделал? Что он скрыл от тебя, твой ненаглядный доктор?.. Да он недостоин касаться земли, по которой мы ходим! Он — неприкасаемый!

Слово это вывело Ясеньку из ступора; в отчаянии она даже не заметила, что он выглядит, как помешанный.

— Умоляю! Не говори ему этого! Это моя тайна, не его!

Но она поняла, что совершила непростительную ошибку, слишком поздно: увидев протянутые руки, Салман схватил её и принялся осыпать жадными, слюнявыми поцелуями. Ясенька пыталась вырваться, её трясло от страха и отвращения, хотелось закричать — но крик застрял в горле.

— Ты будешь моей, будешь моей! — шептал он; Ясенька, дрожа от ужаса — физического ужаса женщины, знавшей одного мужчину — исхитрилась вырвать руку, схватила что-то и наотмашь ударила Салмана по голове.

Он оседал, прикрывая свои маслянистые глаза, а она, сдавив голову руками, пыталась сдержать рвущийся крик.

Рука разжалась. Статуэтка выпала из её ослабших пальцев. Звука бьющегося стекла она не услышала…

А в дальнем углу, прижав голову к лапам, громко выл Боцман. Выл, сидя на узоре цветка лотоса, а свет, проникающий через витражное стекло, окрашивал его в огненно-красный цвет.

Огненный пёс плакал, сидя в каменном цветке.

Всё перемешалось в её голове — и сложилось воедино, как кусочки мозаики. Правда, которую она так отчаянно отталкивала, встала перед ней в полный рост.

Жизнь последних лет мелькала, как кадры калейдоскопа.

Саджит на постели, не подымающий глаз. Вот он взял трубку телефона и выглянул в окно.

Невозможно бежать. Невозможно сражаться.

Дядя Радж и его слова о врагах. Закрытые двери. Сотни закрытых дверей. Клиника. Поцелуи у крыльца; девочка, мальчик, дом без окон… Нет. Дальше, дальше, дальше.

Плёнка остановилась. Чёрно-белое воспроизведение. Вот оно. Взгляд Салмана в тот день, когда они с Сапной танцевали. Она не поняла тогда, хотя почувствовала. Опасный.

Руки её дрожали. Но страх исчез, уступив место ярости — никогда Салман не видел её такой; она была неумолима и бесстрашна, как разбушевавшаяся стихия.

— Говори! — прогремела она, вцепившись ему в плечо. — Говори, что ты сделал! Что ты сделал!

Удар рассёк ему бровь, левая половина лица залита кровью. Он говорил медленно, заторможено.

— Я пообещал ему, что тебя не тронут. Я пообещал, что ты будешь в безопасности, если он выйдет к ним. Я заплатил, и «Желтый цветок»…

Тишину разорвал крик.

Он не представлял, что кто-то может так кричать. Агония, боль — ничто в сравнении с этим.

Ты должна бежать!

— Я люблю тебя!!! — закричал он. — Я люблю тебя, что ещё я мог сделать?..

Но Ясеньки рядом уже не было.

***

Когда-то в детстве, когда они с Володей были маленькими, то часто убегали из дома и мчались на набережную. Взявшись за руки, они бежали и бежали вперёд, до тех пор, пока не оказывались на берегу, а там падали в бессилии и тяжело дышали, едва улыбаясь друг другу.

«Вовчик… ты только представь: мы с тобой, уже старенькие, женаты, у нас дети, внуки… Здорово, да? А ты на мне женишься, да?»

Володя смеялся: «Ясенька, но почему ты так упорно твердишь, что выйдешь за меня замуж? А если появился твой Такседо-Маск?» Ясенька хохотнула.

«Ну и ну. Ты в своём уме? Меня у нас во дворе никто не любит, а ты думаешь, что Такседо-Маск придёт? Не смеши!»

Володя обнял её за шею и притянул к себе поближе. Добрые карие глаза светились нежностью, по лицу блуждала улыбка.

«Я слышал однажды: только любовь и смерть способны изменить мир. Но это не правильно… Мир меняется… когда остаются только смерть и любовь».

Стук. Стук. Стук. Дрожащими руками достать ключ, но дверь не заперта. Сквозняк. Дыхание тяжелое. Вокруг губ всё онемело.

Медвежата на полу, ладони на стене. Рубашка Саджита, сандалии, плед. В квартире его не было — она вылетела на улицу.

В голове царил сумбур, она сама не понимала, куда бежит — а потом резко замерла.

Тёплая, мягкая пыль под ногами. Солнечные лучи, от которых взмывающий вверх песок блестит, как золото… Она бежала, бежала к мужу — и ВСПОМНИЛА. Она уже всё это видела, видела много раз — это был её личный, самый жуткий кошмар.

Саджит. Увидеть его — хоть раз. Не думать, как он посмел, не думать, что он пытается её спасти. Саджита нет, его увели. Запястье жгли часы — его часы.

Часы. Время. Любовь — и смерть.

Ясенька ощутила слабость в ногах, во всём теле. Её затошнило, дыхание окончательно сбилось. Она потеряла ощущение времени и скорости. Она не понимала, бежит ли изо всех сил, или медленно идёт, едва переступая ногами. Он страха её всю трясло, с пальцев срывались капли ледяного пота.

Люди спешили на работу. Обгоняли друг друга машины, велосипеды.

Она бежала по дороге, залитой солнцем, под ногами поднималась мягкая пыль — но всё её существо охватывал ужас, ибо она знала, что теряет Саджита навсегда.

Клиника стояла — точно как в первый день их встречи.

Ясенька взбежала по ступенькам, распахнула дверь. Ещё один шаг — и её увидели.

Саджит стоял у окна, из носа и губ текла кровь. Белая рубашка, джинсы; в руках никакого оружия. Он знал, что его покорность сейчас — это её жизнь.

Их взгляды встретились.

Лицо Саджита, бледное, как мел, посерело — загар исчез, бескровные губы двигались. Он находился в таком нервном напряжении, что лишь нечеловеческим усилием не дал себе потерять создание.

Она побежала к нему.

— Стойте, стойте! — время вернулось; она загородила его собой, раскинув руки, как беззащитная птичка. — Стойте! Он не виноват! — Ясенька видела, что на их искореженных адреналином лицах застыло непонимание и поняла, что говорит по-русски.

Она переводила взгляд с одного на другого, и страх — необратимость — вернулся. Это были сена. Им не нужны слова. Они пришли уничтожить грязную кровь.

Неприкасаемого.

— Малышка пришла вовремя, — захохотал один из них. — Никто из нас не осквернится, если…

Десяток лиц. Они переменились; и в каждом — лицо Салмана, и каждое — одержимо.

Ничто не дрогнуло в лице Саджита.

— Я не знаю эту женщину, — спокойно произнёс он.

Один из мужчин заорал на Ясеньку:

— Так убирайся!

Ясенька забыла все слова. Все, кроме одной фразы — первой, что научил её Саджит.

— Это мой муж! — голос — твёрдый, как камень. — Это мой муж, он решает всё.

Бездумный хохот усилился, и поверх ненависти и страха в душе Ясеньки шевельнулась жалость. Они безумны в своей ненависти. Они боятся того, что творят!

Руку закололо от боли: Саджит тряхнул её и яростно зашептал:

— Убирайся! Убирайся вон!

— НЕТ. Пусть я умру! Пусть рухнет мир! Но я не оставлю тебя одного. Как твоя мать не оставила твоего отца! У тебя есть семья: Арджун, Рани и Сухани Оберой! Я знала правду! Ты — неприкасаемый! И я люблю тебя!

Глаз его за очками закосил.

Он понял. Когда мы бежим от правды, она бросается вдогонку. Столкновение — неизбежно. Саджит замер, а потом — резко, одна секунда — схватил её и вместе с нею выпрыгнул из окна.

Они вскочили; их руки, лица были поцарапаны, сквозь светлую ткань проступали пятна крови, но всё не важно — он потащил её за собой, быстрей, быстрей попасть на шоссе, откуда можно уехать…

Дорога — единственный шанс.

Ясенька не чувствовала боли. Её рассудок, не способный принять происходящее как реальность, отключился.

Она отчётливо слышала биение своего сердца. Слышала движение крови. А хриплый, рвущийся звук — это её дыхание. И если Саджит ВЕРИЛ, что у них есть надежда, то Ясенька отчётливо понимала — всё.

Нет, это не конец. Они бежали по своей дороге из жёлтого кирпича к чему-то, что носило имя Начало.

Для Саджита не существовало ничего, кроме ладони, которую он сжимал. Борьба, которую он вёл все эти годы, оказалась разминкой перед сражением.

«Я неприкасаемый…» — стучало в висках, но ни отвращения, ни ненависти к себе не появилось. Он был неприкасаемым, но ничего не изменилось.

Он был неприкасаемым, а она любила его.

Ошибка. Он ошибся. Он приехал бороться с людьми, не победив демона в себе самом.

Что-то со свистом рассекло воздух, и он почувствовал жгучую боль в груди, заставившую остановиться.

Ясенька налетела на него; могло показаться, что она прижимается к нему от страха, но она держала его, ладони быстро становились липкими, горячими…

Люди хлопали окнами, люди отходили в сторону… Днём, посреди жилой улицы, они оказались загнанными в ловушку.

ОНИ приближались; Саджит выпрямился и загородил Ясеньку собой.

— БЕГИ!!

— НЕТ! Ты сказал — вместе, навсегда! Я не оставлю тебя!

Кто-то кричал: «Далиты, далиты!» — но ему было всё равно. Он заговорил, и его голос, словно отделившись от погибающего тела, ураганом пронёсся над толпой.

— СМОТРИТЕ! Вы, кто приходил ко мне! Вы не спрашивали, кто я: брамин или далит — нет! Я был просто человек! И я просто человек из плоти и крови. И я уйду, как простой человек. НО ВЫ — ЗАПОМНИТЕ! Я ЗНАЮ — Я НЕПРИКАСАЕМЫЙ. НО Я ВСЁ РАВНО ПОБЕДИЛ. ВЫ — РАБЫ, А Я — СВОБОДЕН!

Часть начавшей собираться толпы отхлынула. Но вторая часть — страшная, разъярённая толпа охотников — неслась на них.

Откуда-то выскочил Боцман. Верный пёс встал впереди своих хозяев, готовый разорвать всякого, кто приблизится к ним. На дворе стоял двадцать первый век. Город. День.

Кольцо смыкалось. Все пути к отступлению — отрезаны.

Горожане в ужасе отворачивались. Насилие, перед которым они были бессильны, порождало в их душах чувство сродни нехватки кислорода. Невозможно бежать… но и невозможно сражаться.

Последнее, что было видно, это рука Саджита, прижавшего к себе Лачи, закрывающего её своим телом.

Слышен был рёв собаки, потом её жалобное поскуливание… вой… а потом толпа поглотила всё.

Неделю спустя российское посольство в Нью-Дели, чьими гражданами являлись Яснолика и Саджит Оберой, получили уведомление об их смерти в результате дорожной аварии. Из-за отсутствия запросов со стороны родственников тела их были кремированы.

Дело закрыто.