Глава 36. Новая жизнь

Индия, 8 лет спустя.

— И теперь, когда мы открываем наш центр, я хочу кое-что сказать. Вся работа, которую мы проделали, всё, что мы сделали, чтобы наш центр получил право на существование, вся борьба, которую мы вели — всё это мне хотелось посвятить… — мужчина запнулся.

Ненависть… она проходит. Притупляется с годами, уходит в землю, как уходит всё плохое — впрочем, как и хорошее. Остаётся только одно — вспоминать.

Салман

Лачи убежала. Её не было, и Салман, пошатываясь от удара (рука у неё тяжелая!), вышел на улицу и сел в машину. Чувство к ней разгоралось всё сильней — и пропорционально ему увеличивалась ненависть к Саджиту.

Он ехал не куда-нибудь — в клинику. Он знал, что его поведут именно туда; в конце концов, он им за это заплатил.

В том, что Лачи не сможет его найти, он не сомневался. Наверное, думал Салман, она сейчас дома. Да, дрожит от страха, да, сходит с ума от беспокойства, возможно, даже в полицию звонит — но кто станет её слушать?.. В конце концов, кем бы ни притворялся её муж, он то, что он есть: грязный. Неприкасаемый.

Но её взгляд, её крик не давали Салману покоя.

Доехав на машине до небольшой улочки, где лишь несколько домов отделяли его от заброшенной клиники, Салман припарковался и пошел пешком. Чем меньше он привлечет к себе внимания, тем лучше — а его машину даже в толпе не скроешь.

Этот район он знал не слишком хорошо, а потому не удивился, увидев группы людей, чьи лица были искажены страхом и болью. Они стояли, поглядывая вперёд, в конец переулка — но они лишь в бессилии сжимали руки.

Что-то дёрнулось в сердце Салмана. Да, он был испорченным, избалованным молодым человеком — но он не был из тех, кому доставляет удовольствие видеть чьи-то страдания. Даже ненависть к Саджиту, управлявшая им всё это время, исчезала. Так пелена спадает с наших глаз, когда мы осознаём, что дорога, выбранная нами, приводит в ад.

Салман подсознательно ждал, что всё будет как в фильме — музыка, отрывки. Действительность — она другая. Нет ничего красивого. Смерть — не поэзия. Проза.

Мерные, тупые, хлюпающие звуки — вот что это было. И смех — воистину смех нечистого! В конце улицы, заканчивающейся тупиком, стоял десяток мужчин; рядом — машина. На полу валялось грязное покрывало, они что-то туда складывали, пиная ногами.

Женщины, мимо которых он проходил, в молитве простирали руки. «Она всё ещё жива… — услышал Салман рядом. — Она всё ещё жива, что же они делают…»

Он ускорил ход — а потом побежал, как не бегал никогда в своей жизни. Всё смешалось вокруг: желтое, синее, зеленое, бордовое, следы крови в пыли — и он закричал, не понимая, что по лицу скатываются слёзы: «ОНА НЕ ЖИВА! ОНА НЕ ЖИВА! ОНА УЖЕ МЕРТВА!» — но и ему казалось, что среди миллионов звуков, его окружавших, от того, что прежде было Лачи, раздавался слабый, еле слышный стон.

____________________________________________________________________________

— …мы проиграли. Мы столько пытались сделать — мы, у кого был свидетель, у кого можно было найти целую улицу свидетелей — мы проиграли. Кровь наших близких так и не была отомщена.

Сначала нас это злило — как злит осознание собственной беспомощности перед лицом ТОЛПЫ, СИСТЕМЫ, где всё куплено, продано, заплачено. Нас злило, что мы можем потерять наших жён и детей точно так же, как потеряли наших близких.

Но сейчас, годы спустя, я понимаю, что это провидение Всевышнего. Он не допустил нас до греха. Когда Саджит Оберой приехал бороться за права неприкасаемых, он совершил большую ошибку — он не победил страх в себе самом.

Сапна

Жизнь Сапны была подобна ровной, гладкой дороге — из тех, по которым она ездила, учась в Лондоне. Но у каждой дороги есть свой конец.

Сапна хорошо помнила, как вернулась домой из аспирантуры, и как Рани-джи сказала, что приходили Лачи и Салман, но не дождались её. Сапна хмыгнула — Салман в последнее время был редким гостем, и, признаться, при его имени сердце её приятно дрогнуло. Впрочем, он не объявился ни на этот, ни на следующий день, и она уже подумывала о том, чтобы позвонить ему самой, как звонок Ритеша «смешал карты». Он позвал её к Обероям — и Сапна решила не упускать такую возможность повидать счастливое семейство в полном составе. Как и всегда, Сапна решила опоздать на положенные десять минут, ставшие её визитной карточкой — но она точно не была готова к тому, что увидит.

На небольшой лестничной площадке, окровавленный, лежал Салман, а Ритеш с остервенением был его ногами, превращая лицо и руки в кровавое месиво.

Вспомнилась их первая встреча — то, как представил ей Ритеш своего друга, и она влюбилась в красавца Салмана, как они гуляли втроём… А потом бросилась к нему, закрывая его собою, и заорала на Ритеша.

Друг был похож на помешанного — стоило посмотреть в его озверевшие глаза, как она поняла, что случилось нечто ужасное. Ритеш дрогнул — и медленно, словно раздумывая, опустил руку.

— Дьявол. Тебя обуял сам дьявол! Я говорил Саджиту… и теперь он МЁРТВ!

Сапна подумала, что он говорит о Салмане, и стала ощупывать его, хотя и боялась крови, боялась порванной кожи.

И тут её внимание привлёк Ритеш. Он с шумом втянул воздух — и ЗАОРАЛ на неё.

— ДУРА! КАКАЯ ЖЕ ТЫ ДУРА! — его трясло от гнева. — Он убил их — убил так же верно, как если бы застрелил своими руками!!

Её глаза — непонимание. Ритеш подскочил — и с размаху въехал Салману в подбородок, так, что тот отлетел назад.

— Говори, — прохрипел он, превратившись из милого друга в разбушевавшегося демона.

— Я не хотел. Я не думал, что она его найдёт… как она узнала про клинику… это проклятый пёс его нашёл… А я сказал — уведите в клинику! Я не хотел! Я любил её!

Мир — чужой, и голос — тоже чужой. Побелевшая, как те двое, Сапна огромными глазами смотрела на Ритеша — в поисках ответа на вопрос, задать который просто не могла.

Но на то и был Ритеш — с самого первого дня понимавший всё без слов.

— Да, они мертвы. Оба. Там, наверху, куда эта мразь велела их отвезти.

Это было невыносимо; Сапна сжала голову руками изо всех сил, словно пытаясь задавить боль. Она не могла не верить — никогда Ритеш ей не врал. Это была правда.

Салман протягивал к ней руку. Она отдёрнулась, словно к ней тянулось насекомое, и рванула наверх — но Ритеш молниеносно перехватил её, сжал своими сильными руками и зашептал: «Не ходи. Не ходи. Они мертвы уже два дня; не смей туда ходить».

Сапна оторвалась от него. Глаза — огромные, как у ребёнка. Вспомнилась Лачи, в ту их — БОЖЕ, неужели последнюю?! — встречу.

— Она ему не сказала… — прошептала Сапна; лицо её скривилось, и слёзы покатились тяжёлыми каплями. — Она так ему и не сказала…

_____________________________________________________________________

— …мы пытались бороться. Но систему не победить… даже если вы не один. Мы искали убийц. Как мы их искали… но ничего не вышло. Мы не могли смотреть друг другу в глаза. Мы не могли нормально есть, спать, дышать… Мы хотели убить Салмана. Это было естественное, нормальное желание — отомстить за близких. Жизнь за жизнь. Кровь за кровь. Но судьба распорядилась иначе, возможно, наказав его чем-то хуже смерти. Когда приехала полиция, когда примчался его отец… кажется, он начал осознавать, что натворил. Это оказалось слишком большой ношей для его рассудка.

— Он умер?

— Нет, он жив и теперь. В доме умалишенных в предместьях Гоа.

Матвей

Время неумолимо. Как неотвратимый палач, или как единственный спаситель, оно приходит и уходит, проходя свой несменный круг.

Как песок, мерно переходящий через тонкое стекло. Как тень от тростинки, проходящая свой круг. Как секундная стрелка старательных часов, замершая на руке у девочки.

День за днём. Год за годом. Неумолимое милосердие.

Но для кого-то ничего не меняется. И погибшие близкие, как и прежде, засыпают с нами в ночи, чтобы утром не проснуться. Это поймет лишь тот, кто потерял. Ты ложишься одним человеком — а просыпаешься совсем другим. И так — каждый день своей оставшейся жизни. Боль меняется — но никогда не исчезает.

И вечная память — это неправда. Он не каждую ночь видел их во сне, и не стояли они за его спиной каждое мгновение. И однажды он понял, что не может вспомнить цвета глаз у Ясеньки, не может вспомнить голос своего брата… Но всё равно — он знал, что ни для кого их потеря не была настолько опустошительной. Возможно… возможно потому, что он больше так никого не любил.

Что-то стиралось из памяти, и их милые образы покрывались туманом времени, превращаясь в бесплотные тени. Но иногда, во сне, он чувствовал их прикосновение, их запах; он во сне обнимал их и шептал: «Я соскучился… я так соскучился, и я ТАК СИЛЬНО ВАС ЛЮБЛЮ!» И всегда брат и его жена смеялись: «Ты не скучаешь так сильно, как мы, Матвей; и как же сильно мы тебя любим!»

Нет, самое больное — это не вспомнить. Самое больное — забыть.

Он просыпался по утрам, стараясь удержать чудесные осколки сна. Он старался вспоминать как можно больше — только так он верил, что их жизнь и любовь не исчезнут.

Но когда он чувствовал, что силы его на исходе, а душу поглощает пустота, то бросал всё и шёл к их дому. К дому, который он так и не смог никому отдать.

Лишь там, посреди маленького города штата Химачал Прадеш, он вновь понимал — они живы. Каждый год всё оставалось по-прежнему: тепло, пыль и Солнце.

Матвей вспомнил то, первое утро. Как проснулся в шесть утра (как и брат, он вставал рано и бегал), вернулся домой и собирался выпить чаю, как вдруг позвонил телефон. Тогда, усмехнулся Матвей, он ещё не знал, что это такое — на мгновение замирать при первых трелях звонка.

Всё остальное казалось сном — настолько страшным, что он казался нереальным и привёл Матвея к состоянию странного спокойствия, которое любой врач определил бы как шок. С того момента, как высокий женский голос стал что-то повторять на английском и хинди, Матвей почувствовал, как пол уходит из-под ног, как мир в мгновение меняется — но всё осталось прежним. На плите свистел забытый чайник. Он видел свои ноги и отчётливо разглядел странный узор на носках.

Ноги его не дрогнули, хотя вся кровь отхлынула от лица и сердца, вытекая через невидимые раны во всём теле. Он думал, что потерял сознание, он думал — миллионы лет пронеслись над его головой — из оцепенения его вывело сознание, что брат его мёртв, а он рассматривает свои носки. Он не дрогнул. Весь мир рухнул — а он устоял.

Спокойствие не уходило. Он словно замер; ничто в его душе не отзывалось на слова, что ему говорили, на поступки, что он делал. Это кто-то другой, не он, звонил в Индию, пытаясь хоть что-то узнать; кто-то другой сообщил всё родителям. А настоящий Матвей, наблюдавший из глубины своего сознания, превращался в лёд и камень.

Новый, каменный Матвей теперь всё мог вынести. Перелёт в Москву и встречу с родителями в посольстве. Поседевшие, постаревшие отцы. И матери, ставшие похожими на сестер. И Витя, не перестающий молиться. И Варя, бьющаяся в слезах.

И Слава, с посеревшим каменным лицом, похожим на его лицо, как отражение зеркала.

Дни, часы — как невообразимая гонка. Посольство, попытки получить срочные визы. Вереница мелких, цепляющих отвратительных деталей, не дающих им вылететь в тот же день.

И время. Бессердечное.

Казалось, самые страшные дни — первые. Дни молчаливой надежды. Никакой точной информации, кроме звонка Матвею, не было; дядя Радж отвечал отрывисто, неопределенно. Час, два, день — время, время, когда каждый из них в глубине души надеялся, что всё это — глупое недоразумение, и позвонит Саджит, и высмеет их, что они так потратились на перелёты.

Но дни шли… звонка всё не было, и они в полной мере прочувствовали, что это такое — Самое Страшное. Страшными стали дни, когда смерть была объявлена фактом, а они ничего не могли сделать.

Их похоронили только три недели спустя после смерти. Странные это были похороны — с закрытыми гробами, в которых вместо тел был рассыпан истлевший прах. Но Матвея и это не тронуло. Он сухо попрощался с родителями, собрал свой маленький чемодан — и улетел в Индию.

Любовь и смерть — всё смешалось в этом городе, но Матвей, наделенный чуткой душой и сильным сердцем, умел видеть.

Он зашёл в их дом, и призраки окружили его — счастливые призраки прошлого. Следы рук на стене — он словно увидел, как Ясенька прижала свои крохотные ладошки и, обернувшись к Саджиту, улыбнулась…

Мгновение — и призраки исчезли. Это он сам стоял, приложив свою широкую ладонь к почти стёртому отпечатку крохотной ладошки.

Их не было… но их домашние божества, эти медведи у ванной, раджастанская кукла на диване, десятки — нет, сотни — книг с закладками в виде фантиков, оберток от мороженого, фотографий, и почти все — исчерканы пометками.

Матвей медленно подошёл к стене в спальне. Дорога из Желтого Кирпича. Время Непрочтенных книг. Озеро поцелуев.

А в конце дороги притаилась маленькая колыбель, и дата — за день до их смерти.

Матвей понял, что она ждала ребёнка — и наконец-то сумел заплакать.

_________________________________________________________________________

— Ваша история… вы хоть понимаете, как она удивительна? Такая любовь, такая стойкость! Подумать только, ведь девушка прекрасно знала, что его должны убить… И всё равно пошла за ним!

— Да. Это была их победа. Придёт день — и я верю, в нашей стране забудут о кастах. Перестанут печатать их в паспортах. И юноши и девушки будут любить, и рождать детей, не боясь того, что смерть так страшно войдёт в их дом. И не будет такого бесправия, чтобы братья, приехавшие за телами своих близких, не смогли бы добиться у страны правосудия. Но дорогу проложат такие, как они. Знаете… они были обычными. Не могу не сказать, что они были чудесными — это очевидно; но в остальном — совершенно обычные. Смеялись и ссорились, мирились, работали, ошибались и падали. Особенными их сделала любовь.

— Как страшно… но как романтично! И вы впервые рассказываете об этом? Да про их историю нужно песни слагать!

— Вы уверены?.. А что вы скажете, если я отвечу: таких историй — тысячи. Считаете… кто-то достоин… а кто-то нет?

— Нет, но почему же?.. Просто, в конце концов… ваша работа за эти годы — вы же всё сделали ради них. Но знаете — кое-чего я в вашей истории так и не услышал.

Ритеш обернулся. Журналист закинул нога на ногу.

— А как она выглядела? Лачи. Вы ни слова об этом не сказали. Она была красивой?

Ритеш молча посмотрел на него. А потом встал и вышел из комнаты.

Ритеш

Когда молодой мужчина, одетый в дорогой европейский костюм, вышел из машины и направился пешком по улочке, его провожала взглядом целая толпа. Не смотря на маленькие очки, мужчина выглядел очень красивым — чёрные волнистые волосы спадали на шею колечками, красивые руки с длинными пальцами нервно сжимались и разжимались. Но, помимо красоты и обеспеченности, было ещё кое-что, сразу привлекавшее к себе внимание — печаль, сквозившая в его взгляде, безмерная усталость, чувствовавшаяся в походке.

Он вышел на тротуар и замер.

Ничего не поменялось за эти годы. Мягкая пыль, подымавшаяся в ярком солнечном свете, была похожа на золотой снег, как тот, что он видел во время поездки в Россию. Золотой снег, падающий с земли на небо…

Все эти восемь лет, что пролетели, как один миг, он не мог сюда вернуться. Стоило ему подойти к этой улице, и сердце сжималось — не боль, а тупое, тянущее чувство, в миллионы раз хуже, чем боль. Боль могла исцелиться. А то, что поселилось в его душе, осталось там навечно.

Всякий раз, когда он вспоминал о своих друзьях, почему-то перед глазами вставала маленькая гостиная Саджита, куда они с Сапной пришли через несколько дней после их свадьбы. Ясенька, поджав ноги и положив лицо на коленки, посмотрела на него с сестринской нежностью, а потом спросила: «Ритеш, ты не знаешь, что значит фраза…» — и она попыталась произнести несколько слов на санскрите. Сапна захохотала, лицо Ясеньки вытянулось, как у маленького ребенка.

«Я всё сказала неправильно?»

«Абсолютно, — подтвердил Ритеш, сдерживая улыбку. — Но я, кажется, могу помочь. Он это сказал?» И Ритеш произнёс фразу на санскрите, теперь уже совершенно правильную. Ясенька, узнавшая слова, просияла: «Ну, точно! Ритеш, он так и сказал, а что это значит?»

Он улыбался.

«Это санскрит. Высший комплимент женщине. Он сказал, что не ты должна касаться его стоп, а он всю жизнь целовать подол твоего сари».

Вот такими он должен был их запомнить. Ясеньку, ласковую, как свет утреннего Солнца, за что муж и прозвал её Лачи. И Саджита, этого медведя с улыбкой озорного мальчишки.

Но то, что он вспоминал потом, навсегда перечеркнуло весёлое, беззаботное прошлое. Разве забыть ему то утро, когда раздался звонок и соседка Обероев, над которой они всегда подшучивали, попросила его приехать и проверить их квартиру? Ритеш сначала удивился, а потом вспомнил, что Саджит дал ему запасной ключ и оставил его телефон, как номер ближайшего родственника. «Укатили-таки без меня в Симлу, — рассердился Ритеш, — а сами забыли что-нибудь отключить. То-то Несчастная судьба им благодарна!»

В плохом, несвойственном ему настроении, он приехал к их домику, поднялся наверх и открыл дверь. Едва он переступил порог, в нос ему ударил неприятный запах — что-то холодное и одновременно тухлое. Ритеш скривился. Саджит не зря смеялся над Ясенькиной способностью всё забывать; наверное, оставила еду на столе, а при жаре, которая стояла, она мигом портилась.

Но запах шёл не из кухни, и даже не из зала. Он доносился из их спальни. Ритеш счёл, что в данный момент вопрос об этике не стоит, и, пользуясь приглашением друзей чувствовать себя, как дома, пнул дверь и вошёл. Запах в спальне стоял такой, что он поморщился. Первое, на что он обратил внимание — разбросанные вещи. Рубашка Саджита, телефон; на кровати — груда пёстрого скомканного белья, прикрытого покрывалом.

А потом Ритеш замер.

Он всё про них знал. Они были друзьями, никаких тайн у них не было.

Шаг, ещё шаг. Саджит, читающий книги в кресле.

Вздох. Ещё один. Ясенька, в тот миг, когда вырвала свою руку из рук Сапны.

И начало, альфа всего.

Дорога. Пыль. Жара.

И миг, когда их взгляды встретились.

Безконечность времени и пространства, миллиарды галактик и кривая времени — всё преодолела любовь.

Ритеш дотронулся до покрывала. Оно не было пёстрым.

Это была кровь.

Он сдёрнул её.

Бардово-красное, коричневое, сочащееся… женская рука, вывернутая под неестественным углом, на которой замерли разбитые часы.

А за кроватью, под стеной, где эти два озорника рисовали свою Карту Мечты, сидел Салман. Взгляд его был безумен. И он смеялся.

_______________________________________________________________________

Всё осталось по-прежнему. Пыль и жара. И маленькая клиника, у которой толпились бедняки из деревень — не только неприкасаемые, а все, кто не мог получить помощь в другом месте. Ритеш вздрогнул. Навстречу, перескакивая через ступеньки, к нему шёл врач — светловолосый, и очень красивый. Безмолвные, они подошли друг к другу и крепко обнялись.

— Матвей.

— Брат.

— Столько лет не виделись, — Ритеш хлопнул его по плечу. — Хочу тебе кое-кого представить.

Матвей засмеялся — и улыбка эта сделала его похожим на Саджита.

— Да мы вообще-то знакомы. Хотя… сколько лет прошло?.. Восемь?..

— А ты познакомься ещё раз. Моя жена — Сапна.