Глава 11. Лачи

Он внимательно наблюдал за девочкой, чья ледяная рука сжимала его пальцы. Девочка! В её чистом лице, в её глазах сияло нечто детское, и в тоже время истинно женское, доброе и понимающее.

— Как странно… я до сих пор не знаю, как вас зовут. Меня — Саджит.

Она чётко повторила: «Саджит…» — и покраснела.

— А вас?

— Ну… моя мама историк, помешана на всём народном… Допустим, моих младших сестер зовут Варвара и Ярославна.

— Очень приятно, — хмыгнул Саджит.

— А меня… меня зовут Яснолика, — выдохнула она и покраснела, как помидор.

— Красивое! — Саджит беззлобно засмеялся. — Такое взрослое, серьёзное имя!

— Дома меня зовут Ясенька.

Она действительно была Ясенькой — ни одно имя не выразило бы так точно тот свет, что лился у неё изнутри. Ясная, как день, как звёзды, как Солнце. Ясная, светлая…

— Лачи… — сказал Саджит внезапно. — Вы — Лачи. На хинди это и значит — ясная.

Проходя улицы, Саджит рассматривал выражение её лица, её реакцию на людей, на их жизнь. Личико её, внимательное и осторожное, было похоже на небольшое зеркальце — она словно бы отражала в себе всё, что видела, что-то впуская в свою душу, а что-то оставляя за гранью восприятия.

Почему-то решение, куда он поведёт её, пришло само собой. Это была та часть его работы, которой он гордился, особенная часть его жизни.

В маленьком здании, примыкающем к одному из корпусов городских домов, он занял флигелёк. Здесь он был и главным врачом, и хозяином, и помощником. Уже сейчас, за два часа до начала его работы, перед входом на земле сидело три человека. Как большинство из тех, кто приходил сюда, они были схожи своей худобой, бедной одеждой и своеобразной манерой общения.

Саджит поприветствовал их на хинди, прикоснувшись правой рукой ко лбу; Ясенька повторила приветствие и улыбнулась. Он внимательно наблюдал за ней, за её реакцией — но внешне казалось, что она совсем не обратила внимания на их вид. Лицо её было ласково, но не навязчиво-жалостливое, как у приезжих европейцев, а сдержанней.

Саджит сказал им несколько фраз на хинди. Девочка их явно не поняла, но не стала расспрашивать. Чрезмерным любопытством она явно не страдала.

— Проходи, — Саджит раскрыл ставни, — моя смена здесь начинается через два часа. Я просто отпросился, когда побежал за тобой. Это, — он обвёл руками кабинет, — моя личная больница. Я почти полгода клянчил у местных деньги на неё — и, в конце концов, мне пошли навстречу. Европа, которую я так ненавижу, но всё-таки терплю, даёт мне денежки.

— Это очень здорово, — она явно заинтересовалась, — прости за мой вопрос: это ведь больница для… бедных?

Она говорила, так осторожно выбирая слова, что Саджиту стало её жаль.

— Не просто для бедных. Для неприкасаемых. Видишь ли, здесь, в отдалении от Симлы, в больницах довольно строгие порядки. Очень чётко разделено социальное положение граждан. Не смотря на многочисленные законы, на пропаганду, здесь далиты по-прежнему остаются в стороне от нормальной жизни.

Она широко распахнула свои глаза.

— Так люди, сидевшие там…

— Да, неприкасаемые. Ты хорошо их рассмотрела?

— Признаюсь, я заметила, что они ведут себя очень… осторожно. Они улыбались, говоря с вами, но их тон и манеры были почтительными.

Саджит про себя отметил: внимательная! От неё ничего не ускользнуло.

— Но разве то, что они принадлежат к касте далитов, мешает им обратиться в больницу?

— Во-первых, вы неправильно употребили понятие «каста». Да, у нас тут всё с рождения до смерти определяет варна: брахман он, кшатрий, вайшья или ещё кто-то. Но «ачхут» — неприкасаемые — это не каста. Это за границей касты. Что касается больницы… да, конечно, кое-куда они могут обратиться. Теоретически, у нас преследование неприкасаемых запрещено законом, но это только бумага. Реально их вполне могут выставить в любой момент, а если будут сопротивляться — то ещё и избить.

Ясенька медленно шла, рассматривая металлические шкафы с лекарствами, самодельную кровать для осмотра, коробки с бинтами, с какими-то принадлежностями.

— Но разве ничего нельзя изменить?

— Ну, естественно, всё меняется, — Саджит сел на краешек стола и стал похож на преподавателя университета. — Первым, кому удалось что-то изменить, был господин Амбедкар. Он жил в начале двадцатого века. Его отцу каким-то чудом удалось добиться для сына права получать образование, но сидел он не в обычном классе, а за ширмой. Он был очень способным, поступил в Мумбайский университет, несколько лет учился в Европе, а потом вернулся в Индию вместе с Ганди. Они много чего сделали для неприкасаемых, но реальная борьба идёт и сейчас, и она закончится очень не скоро. Допустим, ты знаешь, что здесь, в Химачал-Прадеше, высшие касты создают что-то вроде… отрядов для борьбы с неприкасаемыми? Эти фанатики, сена, они не останавливаются ни перед чем, даже если приходится убивать женщин и детей. Но правительство реагирует вяло. Неприкасаемых слишком много, чтобы была возможность их реально защитить. А сами они, по религиозным соображениям, или из-за своего воспитания, почти не сопротивляются. Даже в нашем городе есть куча магазинов, где их не пустят на порог… или рестораны, где им подадут отдельную посуду. Это всё может показаться мелочью, особенно если учесть, что ещё пятьдесят лет назад человека могли убить за то, что он днём вышел из дома, или попил воды из общего колодца. Но в целом — мы на нуле.

Она обернулась.

— Не на нуле, раз вы здесь. Кстати, а на чём вы специализируетесь?

— В своей больнице — врач на все руки. Только роды принимать не приходилось. А вообще хирург, кардиохирург.

— Как же вы всё успеваете? Простите, я ведь понимаю — это не только трата вашего времени, но и душевных сил, а ведь вам за это не платят…

Саджит нахмурился.

— Мне платят. Благодарностью, — он добавил в свой тон немного сухости — и понял, что ошибся. Ясенька вспыхнула до корней волос.

— Я… не имела ввиду, что ваш труд безполезен. Напротив. Меня восхищает ваша упорность. Я не буду говорить — самоотверженность, ведь для вас это вовсе не жертва. Напротив, вы благодарны этим людям. По сути, это они делают вам добро.

Её речь, то, как за мгновение она поняла все чувства, что двигали его жизнью, облекла их в слова, придала им смысл — ударили и пристыдили Саджита сильней, чем если бы она крикнула на него. Яснолика, Ясенька, которую он привёл, чтобы проверить или испытать, проверила и испытала его самого.

Она отвернулась в сторону; пальцы то сжимались в кулак, то разжимались. Она вновь не смотрела ему в глаза.

— Ясенька, — позвал Саджит, — простите. Ведь и я вас понял. Это было что-то вроде шутки… а вышла злая насмешка. Простите меня.

Она несмело улыбнулась, и Саджит продолжил:

— Я долго не мог объяснить близким, друзьям, зачем я это делаю. А вы своими словами, словно изъятыми из моего сознания, дали мне готовый ответ! Отвечу я и на невысказанный вами вопрос. Чтобы жить, а не бедствовать, я работаю здесь в европейской клинике, где вы меня нашли. Мы проводим устранения сложных пороков сердца. К нам приезжают со всей страны, да и не только. Операции эти очень хорошо оплачиваются. А главный доход — это разработки и статьи для научного британского журнала и одной клиники в Бостоне.

— Вот это да! — неподдельно восхитилась Ясенька. — Да вы не просто врач, вы учёный!

— Вы сильно заблуждаетесь. Есть множество врачей, особенно в Индии, более талантливых, чем я, но менее удачливых. Мне повезло: во время учёбы у нас с братом была возможность ездить по обмену на стажировку в Лондон. Я зарекомендовал себя одному профессору-теоретику. Он очень хотел перетащить меня работать с ним, а когда узнал, что я уезжаю сюда, то устроил, так сказать, работать удалённо. Я безконечно ему благодарен — за его рекомендации и за полученное мной место. Без этой работы жизнь здесь была бы очень сложной.

— И всё же у вас хватило смелости приехать.

— Ну, я бы не назвал это смелостью.

— А ваши родители? И брат?

Лицо Саджита посветлело.

— Они дома, в России. Брат — детский онколог, вот он действительно творит чудеса. А наш младший брат пошёл в отцовскую родню и стал священником.

Тут Ясенька впервые изумилась настолько, что не смогла это скрыть.

— Священником?..

— Да. Батюшка Виталий, можете себе представить? Мы со старшим чуть не умерли во время его посвящения — от смеха. И оба признались, что всё время видели, как он, в одних трусах, перепачканный вареньем, со слезами ищет нас по всей даче, пока мы прятались от него на чердаке…

Саджит смеялся, но было видно, что он очень гордится братом.

— Не обижайтесь, но вы… всё-таки похожи на индуса, хотя и киношного.

— Аа… Да. Родители и братья русские. Меня усыновили лет в шесть. Я одинаково русский и индус, если честно. Не знаю, чем бы я был, оставь они меня здесь, но я в любом случае рад, что меня усыновили. Это лучшее, что могло случиться в моей жизни. Я всем обязан моим родителям, семье.

Его прервали; в дверь осторожно вошла женщина. Саджит прекрасно знал, что она неприкасаемая. Дело даже не в том, что она была бедно одета. Её выдавало совсем другое: опущенные плечи, спрятанный «вглубь» взгляд… Женщина вошла, стараясь не касаться предметов, и немедленно вперилась чёрными глазами в Ясеньку. Контраст между ними был так же велик, как между горстью земли и бутоном розы: и то, и другое создание Господа, и то, и другое — жизнь; но как же они непохожи…

Девочка явно смутилась, хотя виду не подала.

— Я… пойду домой, — она перешла на английский; наверное, машинально, но Саджиту это не понравилось.

— Нет, — он вернулся на русский, — останься… конечно, если ты не против.

Её лицо просияло, как звёздочка — интересно, он хоть когда-нибудь перестанет так на неё реагировать?

— Если вы разрешите, я подожду… там, у входа. Мне немножко страшно возвращаться одной. Я здесь… привлекаю к себе внимание.

Саджит всё понял — понял больше, чем её слова, и лицо его исказила гримаса гнева.

Девочка несколько дней бегала по городу, пытаясь его отыскать. Прекрасная светлая девочка среди кварталов индийской нищеты…

Его брови сошлись на переносице. Он снял с мизинца колечко, которое осталось ему от младшей сестры, одел ей на правую руку и вывел за дверь.

— Запомни. Запомни, глупышка: ни в коем случае не ходи больше одна! О чём только думают твои родители? Это же опасно, тем более для тебя! Я бы рад тебя оставить в своём кабинете, но, во-первых, они стесняются, во-вторых, нечего тебе там дышать. Посиди пока здесь. Я постараюсь закончить свои дела — побыстрей. Если вдруг кто-то из мужчин подойдёт к тебе, будет о чём-нибудь спрашивать, отвечай вот так… — и он произнёс фразу на хинди, из которой Ясенька поняла только одно слово «мой». Лишь когда Ясенька спустилась вниз по каменным ступенькам, и он разглядел её красивую фигурку в светлой одежде, Саджит понял, как сильно он был напуган.

Обычно в этот день он принимал с двух часов и до позднего вечера, без перерыва, но сегодня предупредил всех, что в половине четвёртого уйдёт на обед. Время пролетело незаметно — деликатные пациенты, которых он любил особенной, отцовской любовью, напомнили ему о времени. Саджиту было совестно уходить, но он ни на миг не позволил бы ей возвращаться одной.

— Передайте, пожалуйста — я постараюсь вернуться через час. Пусть меня подождут, — ласково обратился он к пожилому мужчине, одетому в одни только светлые лунги.

— Я скажу, да благословит вас Бог! А какая прекрасная госпожа! — лицо старичка заискрилось; Саджит удивился. Снял халат, тщательно вымыл руки, лицо, протёр спиртом и вышел.

Если прежде были сомнения — теперь они исчезли. Если при первой встрече он был поражен, а утром, в больнице — ошеломлён, то теперь он знал, что любит — или полюбит — эту девушку. Она могла быть с другими глазами, волосами и губами; она могла родиться старше или младше — всё не важно. Он полюбил бы её в любом случае.

Он узнал её.

Она сидела на каменном бордюрчике, полностью спрятав ноги под юбку, и играла с малышом лет трёх. Рисовала длинным прутиком в пыли, а он что-то болтал на детском языке; подняла свою голову и рассмеялась — и он засмеялся тоже.

Свет. Она была светом этого мира, этой жизни — его жизни. Он спустился по ступенькам, но Ясенька до сих пор его не видела. Малыш что-то ей показал, и она сосредоточенно заводила прутиком.

«Если ты сейчас подойдёшь к ней, то их двух самых важных вещей в жизни получишь первую: любовь. Но помни. Тогда у тебя останется только…»

Она увидела его и помахала рукой. Саджит подошёл. Ясенька рисовала ёжика, колобка, лисичку. Теперь понятно, почему малыш смеялся — он же ничего из этого не видел.

— Пойдём, — усмехнулся Саджит, — отведу тебя домой.

Они медленно брели по улице. Саджит знал её район и дом — один из самых больших и богатых, что и говорить. О хозяине дома даже писали.

— Вы всё время молчите. Простите, что пришлось меня провожать, да и вообще… день какой-то странный.

— Что странный, я согласен, а вот прощать вас не собираюсь — не за что. Я давно живу в Индии, и достаточно побывал в других странах, чтобы знать: зла и насилия везде хватает одинаково. Но здесь оно имеет своеобразную форму; вы можете даже не понять, чем спровоцировали ту или иную реакцию. Вы видели моих пациентов? Их могут унизить не за того, что они бедны или совершили какой-то дурной поступок. Они виноваты лишь в том, что родились на этот свет.

— Это так ужасно, — Ясенька не сдержала дрожь, — они такие худые, такие… даже не знаю… Но при этом они всё время улыбаются!

— Да, в улыбках они черпают силы жить, идти дальше, бороться.

— А среди них есть образованные?

— Ну, конечно! Ах, Ясенька, не стоит относить их к отдельному человеческому виду. Люди рождаются великими или низкими, гордыми или подлыми вне зависимости от времени и места. Разве не был Иисус бедняком? А здесь — другое. Это как унижение африканцев из-за цвета кожи, отказ в поступлении в университет темнокожему только из-за того, что белый умник видел по телевизору племя людоедов. Кто-то пробивается, не смотря ни на что. А остальные… им приходится очень не просто. И таких большинство.

Какое-то время они шли молча.

— Вам нравится здесь жить, работать?

— И да, и нет. Я ведь далеко от своей семьи, а я их очень люблю, скучаю. Мы редко видимся. Конечно, пишем и звоним друг другу, но это совсем не то.

Саджит остановился.

— Вот и ваш дом, светлая Лачи.

— Да, — она неловко дёрнулась, — мы пришли. Вы не зайдёте? Я бы предложила вам…

— Ну, нет! — засмеялся Саджит. — Вы плохо знаете своих хозяев, Ясенька. Для них я осквернен общением с неприкасаемыми, да и вас за это по голове не погладят.

Она явно оскорбилась за друзей и бросилась на их защиту.

— Но это не так! И дядя Радж, и Сапна — очень хорошие люди! Они образованы, у них нет предрассудков!.. — внезапно она осеклась, словно что-то вспомнила. Тон её стал более неуверенным. — Нет. Всё-таки они не такие.

— Лачи, вы ещё совсем не поняли наших людей. Дело ведь не в предрассудках, и даже не в воспитании. У нас ведь не просыпаются утром, внушая себе: «Сегодня я буду ненавидеть тех, кто ниже меня!» Это совсем другое, это у них… не знаю… выработано тысячелетиями!

— А ты, Саджит, значит, другое дело?

Он ей подмигнул и кинул свой главный козырь:

— А у меня, Яснолика, русский отец, он меня учил, что все люди равны! И потом: хочешь сама всё узнать — спроси у них напрямую.

Он остановился. Все слова были сказаны. Пришло время прощаться. Ясенька замолчала, не смея продолжать, не смея настаивать, очевидно, подумав, что она ему не интересна. Саджит ясно понял: точку в этой истории необходимо поставить именно сейчас, или он не поставит её никогда. Он повторил несколько раз про себя, приготовился сказать ей нечто вроде «прощайте, заглядывайте, если ещё приедете в Индию»… Но стоило заглянуть в её глаза, как слова застряли в горле.

Его обуял внезапный страх потерять это странное, незнакомое ему существо; и потерять сейчас означало потерять навсегда…

А в её глазах, таких безконечно проницательных, читалась обречённость. Она ждала его решения, как ждут подсудимые.

Лицо Саджита изменилось. Он склонился к ней и чётко, твёрдо произнёс:

— Мне страшно. Мне очень страшно. Я не понимаю, что происходит, но мне страшно, что ты уйдёшь сейчас, и я больше тебя не увижу. Я не знаю, как объяснить, но это так.

Девушка вскинула голову, и, к его изумлению, широко улыбнулась.

— Слава Богу. Саджит, от ваших слов мне сразу стало легче. Я чувствую тоже самое! Я это ещё тогда почувствовала, когда вы меня спасли, ещё даже вас не видя. Я узнала вас. Узнала, что вы… — она не посмела договорить, и жар запылал в его груди. Но то был не жар отчаяния, а огонь радости!

Широкая улыбка озарила его лицо.

— Странно. Когда ты думала, что я — выдумка, говорила мне «ты». А теперь всё так официально. Может… ввиду того, что мы двое русских в чужой стране, и, — тут он заулыбался ещё шире, — ты уже успела меня побить, перейдём на «ты»?

Ясенька подумала — и кивнула.

— Ладно. Так и быть, сделаю тебе одолжение. Но если бы мы были в России, ты бы познакомился и с моей второй рукой.

— Хорошо, я понял, что меня пустили в круг избранных, — он усмехнулся и машинально поправил очки на носу. — Как странно, Ясенька, что мы встретились, ты не думаешь?

— Нет, — просто ответила она. — Некоторым людям суждено встретиться, не смотря ни на что.

— Кстати, что ты делаешь завтра? Ты свободна? Я заканчиваю смену в больнице в два часа, а клиника…. ну, открою её к вечеру. Можем погулять по городу.

Лачи засияла, как золотая капелька.

— Я приду! О, я приду! Спасибо, Саджит, спасибо!

Страх в его душе извернулся — и, найдя своё место, устроился так, чтобы остаться навсегда. Страх потерять её. Страх, что кто-то её обидит: неосторожным словом, движением… Пусть только посмеют!

— Саджит, тебе плохо?

— Нет, почему ты спрашиваешь?

— Лицо у тебя стало каким-то злым, словно ты хочешь… не знаю… шею кому-то свернуть!

— М-да… Ты читаешь мои мысли, надо быть поосторожней. Но раз уж ты так хорошо угадываешь, запоминай: такое лицо означает, что ты не должна ходить одна, по крайней мере, в той части города. Слова-то мои помнишь?

— Угу. Кстати, а зачем колечко? Оно тебе, наверное, очень дорого, раз ты его носишь.

— Дорого. Но не дороже твоей жизни. Пока будешь жить в Индии, носи его.

Они замолчали, но, вот странно — ни у того, ни у другого не появилось чувства неловкости.

— Тогда… до завтра?

— До завтра, — он расшаркался, протягивая руку в сторону её дома. Ясенька уже почти ушла — но на ходу обернулась.

— Саджит! Я забыла вам сказать. Спасибо за тот день!

Он помахал ей в ответ и крикнул.

— Спасибо за этот день.