Глава 15. Снег

Часы… мой враг сегодня, и моё наказание. Я смотрю на них; весь мир мой сосредоточен в этих часах. Саджита всё нет и нет. И я знаю — придёт день, когда его не будет со мной. Я заставляю себя шутить с ним, но чувствую, как в каждой шутке, в каждой моей улыбке проскальзывает злость — и на него, и на себя, хотя понимаю, что ни он, ни я не в чём не виноваты. Кто может сказать: «Ты виноват, что не любишь меня!!» И кто может сказать: «Ты виновата, потому что любишь слишком сильно?..»

Ни он, ни я… но эти часы в доме Сапны, тикающие медленно, так, что каждое движение секундной стрелки гулко отдавалось у меня в ушах, я возненавидела на всю жизнь.

Я думала, любить его будет просто. Я себя заставляла быть с ним такой, чтобы он не подумал обо мне плохо. Я стала непереносимо дёрганной. Стоило ему протянуть в мою сторону руку, как я машинально отодвигалась; он делал вид, что не замечает, хотя не заметить было сложно. Где-то глубоко в душе мне хотелось упасть на колени и заплакать, запричитать, как делают девочки в глупых фильмах: «Почему, почему ты не можешь меня любить?» — и внутренне я пролила больше слёз, чем за всю свою жизнь… но это было недопустимо, и я молчала.

Однако болезнь — болезнь приближающегося одиночества — наступала, захватывала меня целиком, и я не знала, как с нею справиться. Это была настоящая депрессия; пожалуй, почти такая же, какая была, когда Володя меня оставил. Тяжесть никуда не уходила, от неё было не спрятаться; и вместо того, чтобы убежать, сказать ему, что всё, хватит — я шагала вперёд, навстречу своему безумию.

Мне до сих пор смешно и страшно вспоминать те мысли. Есть ли на свете девушки, что меня поймут, а не сочтут ненормальной? (Хотя… судя по всему, я и есть ненормальная).

То я представляла, как попадаю в России в автокатастрофу и лежу, умирающая, в больнице. Об этом, естественно, узнают и Сапна, и Ритеш; а Ритеш непременно передаст Саджиту. И тот, терзаемый чувством внезапно открывшейся любви ко мне, ринется в Россию, в больницу, и будет держать меня за руку и упрашивать вернуться, а я прошепчу, что любила его, только его, его одного всю жизнь… И умру, конечно. Чтобы у него не было времени передумать и решить, что он всё-таки меня не любит.

То я представляла себе, как узнаю, что в больнице валяется он. Я, бегущая со всех ног в аэропорт, покупающая билет в Индию, молюсь весь путь… Приехав, вбегаю в его палату, смотрю на перебинтованную голову, на покрытую ссадинами руку, осторожно беру её и прикасаюсь к ней губами. Я шепчу ему слова любви и нежности, я обещаю, что всегда буду рядом — как друг, как любимая, или как сестра; я лежу рядом с ним на узкой больничной постели и шепчу ему сказки, которые он так хотел услышать…

Я упрашиваю его вернуться… А когда он открывает глаза и приходит в себя, ухожу от него.

Да, даже в этом случае ухожу… потому что получить вместо любви чувство благодарности — нет, нет, не хочу.

И я плачу за его дверью в мечтах… и слёзы льются рекой, когда я сижу в темноте и слушаю медленный перестук времени.

Когда мы встретились на следующее утро, я поняла, что удивило меня вчера ночью и теперь. В глазах Саджита, ясных, как солнечный день, больше не было того чувства неопределенности, что мучило его с момента нашей встречи. Мой отпуск подходил к концу, и чувство неизбежного расставания давило на сердце, как тяжёлый камень… но теперь, по крайней мере, мы знали, чего ждать, а более всего страшит неизвестность. Я видела, что сейчас, не смотря ни на что, Саджит счастлив — и старалась быть счастливой хотя бы за него. Это потом, когда я вернусь, наступит жуткое чувство, внушавшее страх каждую ночь. В своих снах я бежала по дороге, залитой солнцем, под ногами поднималась мягкая пыль — но всё моё существо охватывал ужас, ибо я знала, что теряю Саджита навсегда. Я просыпалась в ледяном поту и долго не могла успокоить бешено бьющееся сердце.

Сон — моё скорое будущее. Я уеду, потому что так следует, а Саджит останется. Возможно… я до сих пор не смела спросить… он разрешит мне писать ему письма, ведь мы действительно стали друзьями, и будет на них отвечать… хотя бы изредка…

Мы ехали в электричке, и, уж поверьте, наши им фору в сто очков вперёд дадут. При виде Саджита в джинсах, свободной футболке и со спортивным рюкзаком за спиной, я засмеялась — он был похож на туриста с Грушинского фестиваля. Встал он явно раньше меня, а лёг значительно позже, доделывая работу, а потому постоянно зевал.

Не прошло и получаса, как Саджит задремал; голова его склонилась ко мне на плечо, и нечаянное ощущение близости вызвало слёзы на глазах. Я, всегда смеявшаяся над плаксами, стала какой-то размазанной нюней! Где уверенная Яснолика прошлого? Осталась на той дороге.

Рядом с ним не было ни чувства неловкости, ни ощущения, будто я поступаю неправильно, как бывало в общении с юношами прежде. Я с уверенностью могла бы назвать его и лучшим другом, и братом, и лучшим своим «я» — но знала, что стоит произнести эти слова, и потом будет слишком больно.

За окнами менялся пейзаж. Быстро исчез город, и теперь я видела зеленые поля, с редкими фигурами крестьян; на остановках вдоль поезда бегали дети — они отличались от городских ещё большей худобой и настырностью. Малыши что-то кричали, предлагая то воду, то какие-то лакомства. Поезд трогался — и мы мчались дальше.

Я не видела этой Индии прежде, столь схожей с нашей страной, и отличной от неё, как черное от белого. Наверное, так все страны похожи и отличаются друг от друга.

Где-то через два часа, на одной из остановок он проснулся, заморгал, как маленький — а потом бегом бросился к выходу из вагона, таща меня за собой. Мы спрыгнули едва ли не на ходу, и очутились у подножия какой-то горы. Впервые за то время, что я пробыла в Индии, меня окружил приятный свежий ветер.

— Уф, — перевёл он дыхание, — чуть не проспал. Уехали бы мы с тобой тогда!

Саджит осмотрел мои ноги критическим взглядом (я была в джинсах и сандалиях).

— Ноги не натрёшь?

— Нет, они мягкие.

Мы пошли в сторону небольшой группы домиков, где стоял здоровенный автобус. Судя по всему, туристический — слишком уж хорошим он казался, даже на мой беглый взгляд. Так оно и оказалось — все вокруг говорили на английском, но я различила и французскую, и итальянскую речь. Смешно было смотреть, каким глазами люди пялились вокруг, щелкая бестолково фотоаппаратами, и снимая то себя, то водителя, то крохотные домики… Почти все поголовно позвякивали купленными в ближайшей лавке браслетами, и у половины виднелись разноцветные платки.

— Саджит, — прошептала я, — скажи, я была такой же, когда приехала?

Он заговорщицки склонился ко мне.

— Нет. Иначе мне пришлось бы тебя усыпить.

В автобусе ехать было очень интересно, не смотря на неугомонных пассажиров и без умолку трещавшего гида. Поездка заняла около получаса, и все это время машина поднималась в горы.

Когда мы наконец-то вылезли, я почувствовала разницу. Воздух здесь был более свежим, разреженным, я с радостью вдыхала его полной грудью. Местность оказалась живописной, мне здесь понравилось куда больше, чем в городе. Но спокойно насладиться красотами мне не дали.

Саджит потопал к небольшой скамеечке, стоящей недалеко от станции, и кинул на неё рюкзак.

— Переобуешься сейчас, — кивнул он мне и вытащил тёплые носки и кроссовки.

— Саджит! — я была изумлена. — Но зачем?

— Мы почти в Сундарнагаре, а здесь в горах холодно. Давай, не тормози.

Он молча стал переобуваться, и я последовала его примеру. Потом он встал и, взяв меня за руку, сказав: «Хочу, чтобы мы с тобой прогулялись… вооон туда!» — и указал пальцем в небо. Я сначала не поняла… а потом ахнула! Он тащил меня на фуникулере на вершину горы!

Я ошалело смотрела на него. Господи… сказать, что я боюсь высоты…. Я даже со второго этажа не могу смотреть вниз, а о чем тут-то говорить… Саджит тем временем протянул мне теплую огромную толстовку — сразу видно, свою, а сам одел лёгкую куртку.

— Пошли, не бойся. Оно того стоит.

Я вспомнила обо всех тех безумствах, которые во все времена совершали влюбленные девушки, и сочла, что по шкале в 10 баллов присвою себе 8. Девять в моём списке получила зарезавшаяся Джульетта.

Пока он покупал билеты, я отчаянно старалась улыбаться, хотя губы тряслись и не хотели складываться. Но когда мы наконец-то дошли до этого ужасного аппарата, он спокойно повернулся ко мне.

— Я хочу тебя кое о чём спросить. Ты мне доверяешь?

Ответ последовал прежде, чем я подумала:

— ДА!

Саджит вытащил из кармана чёрную бандану и сложил её.

— Поворачивайся, — я сначала не поняла, что он хочет сделать… а он завязал мне глаза.

— Саджит, мы с тобой как в дешевом фильме, где после этого всякие сопли-слюни, маргаритки и розовое вино…

— О, нет. Мы с тобой в том высокобюджетном ужастике, где добрый мальчик оказывается маньяком-убийцей, — кажется, я его рассердила, — и вообще, нет в твоей душе романтики.

— Это точно, нет! Ты мне волосы прихватил, больно… да, вот так лучше.

Стало очень темно — кажется, я и забыла, что это такое — темнота. Я неловко качнулась, вытянув руки — и он тот час поймал меня и сжал мою ладонь.

— Если ты боишься, то просто забудь. Представь, что мы с тобой в кино. И внезапно выключили свет — а звук всё ещё идет.

Я слабо улыбнулась — но теперь, по крайней мере, искренне.

— А на какой фильм мы пошли?

Он уже вёл меня куда-то, я почувствовала его сильные руки на талии — и оторвалась от земли. Через секунду зазвенели ключи зажимов — нас крепко «привязывали» к сидениям. Кто-то заговорил на хинди, Саджит ответил, а потом перевёл:

— Просят нас не вертеться и не раскачиваться, как на качелях. Но мы же в кинотеатре! Нам-то это зачем. Какой твой любимый фильм?

— Ну-у… «Танцор диско»!

— Убей меня сразу!

— М… «Рам и Шиам»!

— Я тебя умоляю, сжалься!

— Тогда «Джодха и Акбар».

— Странный выбор для девочки…

— Это почему странный? Ты Ритика Рошана видел? Видел, какая у него спина?

— Да. Я был в кинотеатре, и, клянусь, мужикам пришлось ноги задирать — слюни в проходах текли реками. Между прочим, у меня спина тоже натренированная.

— Между прочим, я знаю — видела. И я приятно удивлена.

— Почему удивлена?

— Потому что такая спина могла быть только у Ритика. А теперь я просто разрываюсь, кто лучше: ты или он!

Фуникулёр включился, и я вся дёрнулась от страха.

Его рука крепко сжала мою. Он не делал попытки ласково провести по ладони пальцем, или поиграть с нею — просто сжал. Тошнота и страх прошли. А едва что-то зашумело, и я почувствовала, что взлетаю, как он нагнулся — и стал петь.

Я узнала эту песню сразу. Я так любила её, как же я могла не узнать…

«Kehne ko jashn-e-bahara hain

Ishq yeh dekh ke hairaan hai

Phool se khushboo khafa khafa hain gulshan mein

Chupa hain koi ranjh fiza ki chilman mein

Saare sehmein nazaare hain, soye soye waqt ke dhaare hain

Aur dil mein khoyi khoyi si baatein hain…»[1]

Я не ожидала, что у него такой голос. Не могу сказать, что он был красивым, но очень нежным, очень мягким, и, если так можно сказать о голосе, тёплым. Я любила эту песню, хотя не понимала из неё ни слова, а теперь она обрела особый смысл для меня. Я уеду, Саджит, но всякий раз, слушая эту песню, я буду вспоминать твою доброту и ласку.

Он в буквальном смысле процитировал половину «Джоды и Акбара», пока мы ехали, и я очнулась лишь тогда, когда он легко меня толкнул: «Ну, вот и всё!»

Платок Саджит попросил не снимать, я взлетела — вместо того, чтобы тащить меня за собой, он взял меня на руки и понёс. Я чувствовала прохладу, куда более сильную, чем раньше. Он осторожно опустил меня на землю, прошептал близко к уху: «Готовься…» — и снял платок.

В первое мгновение меня ослепило — а потом я закричала от восторга!

ВОКРУГ БЫЛ СНЕГ! Настоящий снег! Я опустилась на колени и схватила горсть — он был холодный и жесткий, он был настоящий!

— Что это?!

Саджит радовался моему счастью, он и сам широко улыбался.

— Здесь такой климат, не удивляйся. Из-за разницы в давлении и температурах сильного холода не чувствуется, а вот снег лежит. Ты же хотела увидеть снег, верно?

Я забыла про снег и повернулась к нему.

Так вот, что это было.

Это был его подарок мне. Вот как он хотел со мной попрощаться…

Зачерпнув ладонью снежинки, я поднялась и подула — легкие хлопья полетели ему в лицо и на волосы, но он и не думал отворачиваться.

— Снег. Ты подарил мне зиму посреди этого вечного лета.

— Помнишь, ты сказала, что некоторым людям суждено встретиться, не смотря ни на что? Я удивился твоим словам. Ты ведь просто девочка, которую я вытолкнул из-под машины! Но потом… незаметно… я понял, что ты вросла в меня, как часть моей души, и оторвать тебя значит то же самое, что вырвать своё сердце. Я очень мучился эти дни. Не потому, что был неуверен в тебе; нет — просто я знаю, какая ты, и знаю, что ты заслуживаешь много большего. И всё же… даже зная это… я не могу отказаться от тебя. Я полюбил тебя с первого мгновения, как увидел. С первой минуты, как я заглянул в твои глаза, я узнал тебя. Я вижу, что ты настоящая. Ты понимаешь, кто я, и понимаешь, что я не смогу изменить себя — я нужен этим людям, я нужен народу, к которому я принадлежу. Я такой, какой я есть… и я не могу измениться. Не уезжай, Ясенька. Останься со мной… и стань моей женой.

Кап, кап… из глаз ручьями бегут слёзы… но это не те слёзы, которые я ждала, те ушли, растаяли, как вешний снег. Эти были сладкими, как нектар, они капали мне на губы, на пальцы Саджита, на его волосы, когда он прижался щекой к моей щеке…

— Прости. Я, наверное, должен встать на коле…

Я схватила его руку и поцеловала её. И расхохоталась.

— Я тоже люблю тебя. Не сомневайся во мне. Это слёзы счастья. Я думала, ты скажешь, что это наша последняя встреча!

— Так значит…

— ДА! — слёзы испарились, и голос мой прозвенел как серебристые колокольчики на ветру. — Да, я останусь с тобой!

Он подкинул меня в воздух — и первый раз в жизни поцеловал.

Все ростки, которые посадили в моей душе семена надежды, прорастали и укреплялись, превращаясь в могучую силу, в энергию, дающую жизнь… Я не умела выразить свою радость, а потому вцепилась в Саджита мёртвой хваткой — и меж поцелуями стала допытывать.

— Почему ты раньше мне не сказал? Почему вчера… хоть бы предупредил!

— Ты переживала? — судя по тону, Саджит очень хотел услышать «да».

— Вот ещё, — высокомерно фыркнула я, — спала, как убитая.

Он зажал моё лицо в ладонях и поцеловал — Боже, неужели и для мужчины любовь может значить не меньше, чем для женщины; неужели для кого-то исполнение чужой мечты может стать такой радостью, как та, что расцвела на его лице?

— Я плакала. Я плакала всю ночь, я и сейчас буду плакать; я боюсь, что ты смеёшься надо мной, что ты врёшь… что это сон, и я проснусь, и ты скажешь: «Прощайте, Ясенька! Заходите, если снова будете у нас!»

Мысль о возможных злоключениях ударила по нервам с новой силой — я опять расплакалась, уткнув лицо в рукава его толстовки. Тут Саджит, кажется, начал понимать, до какого состояния он довёл меня за последние дни. Я почувствовала, что он обнимает меня, целует волосы, шею, плечи… Рядом с ним я чувствовала себя маленькой и беззащитной — так велика была его власть над моим существом.

— Моя милая, ненаглядная, — шептал он, — прости, прости меня! Но мне и в голову не пришло, что ты будешь во мне сомневаться. Я же при первой встрече, на дороге, понял, что люблю тебя. Господи, моя дурашка, ну разве я стал бы проводить с тобой столько времени? Да разве можно во мне сомневаться, когда моя любовь так очевидна?

— Я думала, ты с ней смирился, как с хроническим насморком. Мол, само пройдёт. Уеду я в Россию — и пока-пока!

— Лачи. Да я же в первый день назвал тебя своей женой.

Я вытаращилась на него.

— В каком смысле?

— Та фраза, которой я тебя научил… ты знаешь, что она означает? — я отрицательно замотала головой. — Перевожу дословно: «Это — мой муж. Всё, что вы хотите сказать мне, сначала скажите ему, а я сделаю всё, что он скажет».

Кажется, у меня даже рот открылся — я вспомнила реакцию людей на эту фразу, смех Сапны и Ритеша, которые всё поняли… А Саджит сжал мои руки, прижимая к себе ещё крепче.

— Маленькая ты глупышка. Я просто хотел, чтобы ты знала, какой делаешь выбор. Видела, так сказать, все минусы жизни здесь, всю сложность моей работы. Я не из тех мужчин, у которых много свободного времени. Жена врача должна понимать всё это, или… ну, не должна становиться женой врача. Если этот месяц — репетиция того, что может быть, то я не хочу расставаться с тобой. Наверное, если бы мы встретились в России, я бы завоёвывал тебя, ухаживая так долго и так упорно, как тебе этого бы хотелось. Мы бы встречались, целовались по вечерам, постепенно узнавали бы друг друга. Но обстоятельства против нас. Конечно, ты могла бы вернуться в Россию, а я за тобой приеду… но что-то мне подсказывает, что нам не нужно разлучаться. А потому я предлагаю тебе взять меня за руку и прыгнуть в неизвестность. Я знаю, что для тебя это не простой выбор, но… я очень сильно тебя люблю. Мне просто больше нечего тебе предложить.

Я смотрела на него, как на сумасшедшего, даже слёзы высохли. Вот это признание в любви! Да я даже в самых прекрасных мечтах не могла такого вообразить!

— Нечего предложить?!? Саджит, да ты сошёл с ума. Если бы ты знал, какой счастливой я стала с того момента, как встретила тебя! Да, я знаю, что не мало оставляю позади — но ради тебя, поверь, я готова и на большее.

Тут источник романтики иссяк — мы не выдержали и засмеялись.

— Надеюсь, мы не поссоримся, решая, кто из нас любит сильнее? Ведь и так ясно, что я всегда и во всём прав.

— Да уж, — с ехидцей отпустила я, — с самомнением у тебя всё в порядке. Да ты не волнуйся, — успокоила я его, — ссоры будут в любом случае.

— Слава Богу! — он уже обнимал меня безо всякого стеснения. — Я думал, ты никогда в себя не придёшь, а глупое выражение лица тебе не идёт.

— Ну да, а ты у нас самый умный, — всё это время мы целовались. — По-английски говоришь лучше меня.

Саджит чуть приподнял голову, как делал всегда, когда улыбался.

— Подумаешь, английский! Я и на хинди говорю лучше тебя, пенджаби ты вообще не знаешь, да и по-русски, как мне кажется, тоже нера…

— Вот ещё! Русский — мой, и не распускай руки! Да как ты можешь всё знать лучше, чем я?

— А вот так: я в школе за три года всех догнал и перегнал, закончил отличником, а в институте преподаватели практически на меня молились!

Я закатила глаза и изобразила тошноту.

— Подумать только, его преподобие святой Саджит!

— Ты разве не согласна? — поинтересовался он с истинно мужским эгоизмом. Я была более чем согласна, но признаваться в этом просто так не собиралась. Нет-нет-нет!

— Допустим — согласна. Но должно же быть во мне что-то лучше?

— Одна вещь всё-таки есть.

— Какая?

— Я, — он сжал меня, — ведь я принадлежу тебе.

[1] Все говорит о том, что это — торжество весны

Но любовь поражена тем, что она видит:

Благоухание обижено на цветы в саду

В вуали природы — какая-то скрытая грусть

Все вокруг притихло, течение времени погружается в сон

И сердце таит столько несказанных слов