Глава 23. Друг

Жизнь подобна дуновению ветра. Он рождается из ниоткуда и уходит в никуда, оставляя за собой невидимый след. У кого-то след широк и свеж, как движение теплого ветра, у кого — жесток и суров, подобно урагану, но любой, даже маленький, ветер, не может исчезнуть бесследно.

Удивительно свойство всего живого на свете — держаться за жизнь. Мы боремся за неё даже тогда, когда, кажется, нет уже выхода; мы боремся тем отчаянней, чем нас пытаются от неё оторвать. В мире так много зла: насилия, жестокости, бедности и голода, но мы всё же хотим жить.

Существо, которое двигалось вдоль стены, не знало больше, что такое страх. Этой ночью ему пришлось пережить слишком много, чтобы теперь прятаться от косых взглядов, бросаемых на него, на отворачивающихся людей, на мир, который был так к нему несправедлив. Всё, что им руководило — это яркое желание жизни, непонятное даже для него самого, как непонятно было, почему он забыл побои, забыл жестокость и издевательства и теперь уже не мог вспомнить лица своих обидчиков. Он упрямо двигался вперед, среди миллионов запахов, которые его окружали, пытаясь найти тот самый, единственный для него запах, способный его спасти. Как заблудшая душа, ищущая дорогу к Богу, так и он шел, зная, что не имеет права сдаваться — нет, не здесь и не сейчас.

Наверное, думал он, в мире миллионы существ, которые, подобно мне, ищут путь к спасению. И, подобно мне, они жаждут свободы и счастья. Так чем я лучше их?.. Каков шанс, что я смогу выжить — мои конечности деревенеют, я не чувствую ничего, перед глазами странная пелена… Но я упрямо продолжаю свой путь, зная, что проиграю не в тот момент, когда умру, а в тот момент, когда сдамся.

Он думал о том, что остался один в мире, и это было верхом несправедливости. В мире, которым правили люди, изменяя, калеча его по своему усмотрению, он был всего лишь рабом, никчёмным существом, без имени, прошлого и будущего. В каменных лесах, наполненных огнедышащими чудовищами, пожирателями плоти и мяса, способными растерзать тебя в любую минуту, он и ему подобные вынуждены были не жить, а выживать.

Они были неприкаянными.

И всё же — он шёл вперёд. Он знал, что ТАМ, где-то вдалеке, его ждет спаситель, его единственный хозяин. Его повелитель после Бога на этой земле. Его избавитель и друг.

Он бежал, пытаясь добраться до людей, но с чуткостью, свойственной его породе, понимал, что все, кто его окружают, не способны ему помочь.

И пёс — избитый, израненный пёс — ковылял, шевеля онемевшими лапами, не замечая, как из разодранного бока выпячиваются внутренности, не чувствуя боли, потому что он был исполнен чувства, единственно настоящего чувства, равно данного Богом и людям, и животным — ВЕРЫ. Он ВЕРИЛ, верил по-настоящему, как верят лишь в самые яркие, особенные минуты, что та любовь, которой он был полон, его невостребованная преданность и дружба не могут пропасть в небытие, не увидев жизни здесь, на земле.

Никого не было у этого пса, он был один в мире, но чувствовал, что его вынужденное одиночество — несправедливо, а Бог мог быть каким угодно… но он всегда справедлив.

***

Саджит проснулся от крика — по крайней мере, ему показалось, что кто-то кричит. На самом деле вокруг стояла полнейшая тишина — такая, какая бывает только в предутренние часы, когда весь мир замирает и вдохновенно прислушивается к самому себе.

И в тоже время он словно бы почувствовал, что что-то не так. Повернувшись, он испуганно протянул руку, и только нащупав плечо жены, смог перевезти дух.

Столько радости было в их жизни. Столько счастья и тепла — и всё благодаря ей; над Саджитом могли смеяться, подшучивать или откровенно его не понимать, но он был совершенно влюблён в свою жену. И когда десять дней назад она оступилась и сломала руку, он потерял спокойный сон.

Но теперь, повернувшись к ней, он понял, что страх вовсе не плод воображения. Ясенька спала, но ей снился кошмар — лицо покрылось холодным потом, губы крепко сжаты, а загипсованная левая рука поверх одеяла придавала трогательный, беззащитный вид. Саджит лег, устроившись на боку, и стал осторожно гладить её по щеке и голове: так, чтобы плохой сон ушёл, а она не проснулась. Ясенька что-то зашептала, из-под ресниц на щёки закапали слёзы — сердце Саджита сжалось: даже во сне она звала его! Он склонился и стал шептать: «Я здесь, Ясенька, я здесь…»

Она заморгала — и открыла глаза, испуганно вскочив. Сердце её выдавало сумасшедшую дробь, а руки дрожали. Но, попав из кошмара в объятия Саджита, она обхватила его руками и затихла.

— Пыль, пыль, сколько пыли… — бормотала она, и по её словам и голосу Саджит догадался, что она ещё спит. — Я думала, ты уйдёшь один; как ты мог!

— Я не ушёл, я с тобой, здесь, — ответил он. Прижавшись к нему покрепче, Ясенька вновь заснула — страх ушёл из её сердца.

Как странно, думал Саджит, что всё так получилось. Почти год они жили вместе, всё дружней день ото дня, и ни злое слово, ни безсмысленная обида не нарушили их покой. Они были полны сил, поддерживали друг друга; этот год, когда они только поженились, рисовался им таким долгим… и вот, он подходит к концу. Впрочем, особого расстройства Саджит в этом не видел. Заканчивался один год — начинался второй. Он зевнул, прижал её поближе к себе и мгновенно заснул.

— Саджит, вставай! — раздалось под ухом. Ясенька, как и каждый день, трясла его за плечи. — Вставааай!

— Не хочу, — он накрылся с головой одеялом, — отстань. Спать хочу.

Это было их давней и, как сильно подозревал Саджит, любимой традицией. Каждое утро Ясенька трясла его, пытаясь разбудить всеми возможными способами, а он изо всех сил упирался.

— Вставай, Саджит! — ласково упрашивала она, пытаясь вытащить его за руки. Саджит поднялся — и, ловко её схватив, опрокинул на кровать. — Спать, — простонал он сквозь сон, наваливаясь на неё посильней. Ясенька прищурилась (его волосы упали ей на лицо) и принялась его щекотать.

— Саджит, вставай, на работу пора!

— Не пойду я никуда.

— Сейчас огрею тебя гипсом, что тогда?

— Возьму больничный.

— Саджит, ты проспишь и останешься без завтрака!

Это подействовало. Глаза он не открыл, но, по крайней мере, приподнялся.

— Поцелуй.

— А что ты мне за это дашь?..

— Я дам тебе за это… десять рупий.

— Мало. За десять рупий вон подушку целуй. Саджу, вставай! — она стала стаскивать его за ноги, но это было не просто. Саджит был тяжёлым, как камень.

— А завтрак в постель?..

— А умыться?..

— Какая же ты мелочная!

Ясенька упала на постель и вытянулась; она вся сияла.

— Да… и мне так нравится, что ты меня любую любишь… мелочную, щедрую, добрую и вредную… — она повернулась к нему лицом. — Никогда не думала, что тиранить кого-то — такое удовольствие. Мне так нравится дразнить тебя, колотить…

— Да уж, мне повезло, что ты не каратистка. Но я тебя понимаю. Кажется, что ты раздваиваешься, раздваиваешься… и всё равно остаёшься тем, кого любят.

— Да! Точно; я бы не выразила так хорошо, как ты. Я ведь могу быть тебе и другом, и сестрой, и женой, и… я ради тебя могу… не знаю… рядом с тобой я всё преодолею!

— Да, и всё равно требуешь денег у бееедного доктора! — Ясенька его пнула.

Правдами и неправдами Саджит просыпался, кое-как умывался и к завтраку уже был полным сил молодым доктором. Страшное время «проб и ошибок» в кулинарии прошло, и он уже не боялся оставить её на кухне в одиночестве. Теперь, год спустя, она ловко орудовала сковородкой, поджаривая овощи и добавляя индийскую приправу — всё, как им нравилось.

— Чем займёшься сегодня? — поинтересовался Саджит, уплетая за обе щеки её стряпню. Ясенька, в широком фартуке, лёгкой кофточке и шортах сидела на подоконнике с бутылкой минералки, которую медленно пила из трубочки.

— Ну, как обычно. Уберусь, потом девочки придут, — она имела в виду их новых соседей, доброжелательных итальянцев.

В отличие от соседей справа, у хозяйки которой была самая «несчастная судьба», у этих всё сложилось просто отлично. Две чёрненькие, смуглые девочки оказались необыкновенно хорошенькими и добрыми, и, в отсутствие родителей часто прибегали к Ясеньке в гости. Они не говорили ни на русском, ни на английском; она не говорила на итальянском, но это не мешало им прекрасно общаться. Однажды Ясенька села, нарисовала и обработала для них на компьютере открытки с куколками, наподобие тех, в которые играла в детстве, распечатала на цветном принтере и подарила в знак дружбы.

Девочки пришли в неописуемый восторг — подобного они не видели, и теперь целыми днями сидели у неё дома за низеньким широким столом в большой комнате и играли, а она для них рисовала всё новые картинки.

Спустя несколько дней к ней зашёл их отец — оказалось, он вполне сносно изъяснялся по-русски. Работал он в крупном журнале фотографом, был довольно известен в своём кругу и к Ясеньке пришёл с деловым предложением. Он отправил её наработки своему редактору в Италии и тот предложил ей страничку в своем журнале. Ясенька была изумлена, особенно тем, что её работа могла кому-то понравиться. Каково же было её удивление, когда на её счёт, указанный в письме, упала кругленькая сумма — раз в десять больше, чем то, на что она в самых смелых мечтах не могла рассчитывать.

Только теперь Ясенька показала их Саджиту, и тот был необыкновенно горд, хотя не удивлён.

«Не знаю, Саджит, — она всё ещё была в лёгком шоке, — не слишком ли много счастья для меня?..»

Саджит, относящийся ко всему более спокойно и веривший в её силу куда больше, чем Ясенька, рассудительно ответил:

«Лачи, успокойся. Ты получаешь всё, чего заслуживаешь».

И вот — заслуженно или нет — но в один год Ясенька Оберой получила и друга, и мужа, и работу, которая ей очень нравилась. Девочки приходили всё чаще и чаще, их мать — весёлая, общительная итальянка — была надёжным плечом, на которое всегда можно было положиться; а Ясенька занималась дизайном открыток для журнала. Она клещами уцепилась за эту работу и мечтала, что и дальше сможет помогать мужу.

— Кстати, после обеда я свободна и собираюсь прийти к тебе в поликлинику, как смотришь?

— Почему бы и нет? В больнице сегодня не моя смена, я иду туда только сделать обход и посмотреть одного пациента, а потом вернусь к себе. Приходи — может, мы освободимся пораньше и погуляем.

Едва Саджит вышел из дома, как мысли о Ясеньке ушли на задний план, уступив место мыслям врача — рассудительным и спокойным. В дороге он мысленно провел обход, делая заметки, на что и у кого обратить внимание. Прикидывал, когда ставить операции пациентам, которые лежали у него на подготовке. А потом с головой ушёл в размышления на медицинские темы, где личным чувствам и переживаниям места не было.

Саджит понимал, что он был хорошим врачом. Он умел быстро оценить обстановку, не терялся в критических ситуациях и старался найти максимально правильный подход к пациентам. Но кое-что — он это знал — было в нём неправильно. И это «что-то» было различие в том, что он чувствовал к разным больным.

Замечать эту отвратительную черту за собой он стал не очень давно, и, если бы попытался поделиться этим с кем-то, над ним бы только посмеялись. Да и как иначе? Он работал в клинике для далитов и бедняков, помогал им настолько, насколько мог, в неделю он проводил несколько бесплатных операций в основной больнице… Но он чувствовал, что к пациентам из более обеспеченных, богатых семей испытывает нечто вроде внутреннего отвращения, ничем конкретно не обусловленного, как если бы он был выше их на голову, но никак не мог этого доказать.

Саджит долго мучился, но теперь у него была жена, которой можно было в двух словах объяснить то, на что в разговорах с другими потребовалось бы не меньше года. Он пытался объяснить, что — безпричинно — испытывает к этим людям не только отвращение, но и странное чувство неприязни, как если бы винил их… да только за что?...

Ясенька слушала его молча, а потом спокойно ответила: «Саджит, это рабство духа». Поначалу он не понял, и она постаралась выразиться яснее:

— Твоя личность — большая её часть — сформировалась не здесь. Сейчас ты для них — уважаемый человек, приехавший из-за границы, работавший в Англии и имеющий кучу отличий. Но основа твоего существа, начальная точка — это мальчик из индийского приюта, абсолютно безликое существо. Вполне возможно, эта точка понимает, что без той, большой личности, ты был бы совсем другим человеком, и их отношение соответственно изменилось… Наверное, ты подсознательно проигрываешь про себя возможные ситуации того, как они могли тебя унизить, и платишь им за «несуществующий негатив».

Когда она это сказала, Саджиту стало до того тошно за себя, что он постарался не думать. Отвращение и к ним, и к себе сыграли злую шутку — он чувствовал, что в его душе, где-то очень глубоко, кроется подсознательный страх. Он пока ещё был смутным, непонятным, не принявшим конкретной формы — и Саджит знал, что страх этот принадлежит жившему в нём индусу. Но почему?..

Да, вокруг было много униженных и унижающих. Но доктор Саджит Оберой считался скорей иностранцем, чем индусом, и им гордились именно потому, что он «снизошел» до них — хотя на самом деле не было никакого снисхождения, он просто вернулся домой. Внешне он был свободным человеком: он выражал своё мнение, изъяснял свои мысли, он не боялся ошибиться и старался не допускать ошибок… Но раб всё-таки жил внутри него, раб прошлого, о котором Саджит ничего не знал и не собирался узнавать.

— Доброе утро, доктор! — слышал он и улыбался в ответ, и чем дальше шёл, поправляя халат, затягивая посильнее резинку на длинных волосах (с тех пор, как они поженились, он не отрезал волосы), тем всё больше улучшалось его настроение. Прочь, коварный обман! Свою жизнь я и сам налажу, если на то воля Бога.

Он так и видел, как его Ясенька кипятит воду, моет полы (хотя с загипсованной рукой это было вовсе не просто), а потом в квартиру вбегают, одна за другой, две пухленькие кудрявые очаровашки. Всё в его жизни и всё вокруг было в порядке.

Когда он пришёл в поликлинику, та была уже открыта. Радостью и очередным достижением Саджит считал то, что он добился от медицинского колледжа Симлы разрешения проходить практику в его поликлинике, как помощи бедным. Такую практику вводили во многих местах, но его больницу прежде обходили стороной, а теперь, встретившись с несколькими коллегами из университета, он сумел их убедить. Так что «его» поликлиника перестала быть исключительно «его», и принимали в ней каждый день. Студентов для работы в поликлинике он отбирал тщательнейшим образом — не только за успехи в учёбе, но и за определенные черты характера. Он проводил с ними беседы на тему того, чем отличаются и насколько более ранимы те, кто приходят сюда, в отличие от тех, кто лечится в обычных больницах. Он требовал — неукоснительно, и жестоко карал провинившихся — чтобы ни жестом, ни словом они не выдавали своих чувств, будь то брезгливость или же неприязнь. Все студенты прекрасно знали, что работать под началом этого врача — большая честь, но он и спрашивал соответствующе.

Так что поликлиника уже была открыта, в ней дежурили два студента — молодой юноша Нрупеш Сингх и девушка Сакина Шарма. Они вежливо поздоровались и вернулись к своей работе, а Саджит освободил третий закуток и пригласил пациента.

— Доктор Саджит! — позвали его около четырёх часов. — Вас к телефону!

Он поблагодарил и взял трубку — звонила Ясенька.

— Я уже скоро выхожу. Вам чего-нибудь захватить?

— Да, минералки неплохо бы… и побольше своей любви.

В трубке послышался смешок.

— Ну, её-то у меня навалом. Уступлю по сходной цене. Ладно, скоро буду, так что не скучай… как твои студенты?

— Оба молодцы. Мне даже жаль, что они уедут скоро — первые были такими остолопами… но ничего не поделаешь.

— Ладно, держись там. Я люблю тебя, Саджу.

— Я люблю тебя, Лачи.

Он положил трубку на рычаг — и вдруг ему показалось, что на улице его кто-то зовёт. Саджит удивился, не решившись никого переспрашивать, вышел из клиники и, перейдя дорогу, осмотрелся.

На противоположной стороне улицы, на горячем асфальте под прямыми лучами палящего солнца валялась собака. Грязная, худая, предположительно здоровая псина, с шерстью непонятного цвета, вокруг которой роем носились мухи. Саджит плохо видел — солнце било в очки, создавая блики и мешая смотреть — а потому он медленно пошёл вперёд.

Увидев кровь и мясо, торчащее из её живота, Саджит остановился. Собака была мертва. Как у человека, постоянно сталкивающегося в борьбе со смертью, конечный результат — жизнь или смерть — не вызывал у Саджита ни страха, ни отвращения. Была просто констатация: жив или мертв; но на этом его работа заканчивалась и начиналась совсем иная. Но сейчас, рассматривая собаку, он испытал странное чувство жалости: животное явно погибло не своей смертью. Он сделал ещё несколько шагов. Стали видны ярко-зелёный гной, сочащийся из носа, топорщащиеся кишки и тучи мух, пирующих над бездыханным телом. Мухи порождали чувство гадливости всегда, но в этот раз, непонятно почему, Саджит почувствовал подымающуюся в душе ненависть. Природа! Никакого уважения к смерти; а, может, так и должно быть?.. Может быть, только жизнь заслуживает уважения?..

Но он вспомнил девочек, за которых боролся перед свадьбой. Вспомнил, как одна из них умерла у него на столе. Он не плакал тогда — он вообще ни разу не плакал из-за пациентов — но, придя домой, он упал на постель и проспал, не просыпаясь, почти два дня. Когда он очнулся, то увидел Ясеньку, сжимавшую ему руку. Она ничего не сказала — но она всё поняла.

Нет, не забыть ему то сладкое и невинное, что он увидел в открывшихся глазах умершей девочки. Смерть сама по себе — не зло и не добро. Она — никто, но иногда она — живительное забвение.

Он уже почти развернулся и собрался уйти, как вдруг боковым зрением заметил странное шевеление. Он обернулся и прищурился.

Побелевший, засыпанный песком глаз моргнул и пристально на него посмотрел — Саджита словно пронзило электрическим током. Неизвестно, каким чудом, но пёс был жив — и он его звал, как последнюю надежду, как последнее утешение. Подойдя к нему, не обращая внимания на мух и вонь, Саджит протянул к носу свою ладонь.

Собака вытащила пересохший язык и попыталась его лизнуть. А потом окончательно потеряла сознание.

Он больше не размышлял, и не знал, правильно ли поступает, или нет. Саджит почувствовал, что этот пёс искал его и звал только его — и ему ничего не оставалось, кроме как откликнуться на этот зов, принять его.

Он снял рубашку, завернул в него пса и побежал в свою поликлинику. Пациентов не было, Сакина ушла после своей смены — только Нрупеш что-то писал, заполняя журналы. Мальчик удивлённо вскинул голову, не поверив своим глазам — водрузив на стол здорового пса, доктор немедленно стал что-то делать.

— Стоять будешь или поможешь? — резко поинтересовался Саджит, и Нрупеш быстро подошёл к нему.

— Он ещё жив?..

— Жив, жив. И мы должны постараться, чтобы он выкарабкался.

— Непросто это… над псом кто-то явно хорошо поработал…

Саджит, вколовший собаке дозу морфия, удивлённо обернулся.

— В каком смысле?..

— Да вы посмотрите — его же избили, причём, скорее всего — металлическими палками… ржавыми. Кто-то бил его до тех пор, пока не решил, что пёс сдо… ээ… умер.

Саджит склонился над собакой.

— Я должен его спасти. Сам не знаю, почему.

Когда Ясенька с минералкой добралась до клиники, было около семи часов. Она поставила пакет на первую ступеньку и села, оглядываясь. Боже, даже не верится! Всего лишь год назад вбегала она в эту дверь, думая, будет ли этот раз последним. А теперь — гордая жена доктора Обероя сидит на каменных перилах, болтает ногами в воздухе и приглушённо смеётся.

Много радости в её теперешней жизни — но были и свои минусы. По характеру своему, она, конечно, никогда не скучала, да и Саджит старался быть поблизости — но ей хотелось иметь кого-то рядом. Когда она хотела сходить куда-нибудь погулять, то сразу вспоминала, что не очень хорошо знает город, и шататься по улицам Индии одной, выдавая своё безделье — радости мало. «Хоть бы хомячка завести», — надуто подумала она, нахмурившись — а когда открыла глаза, увидела перед собой Саджита.

— Ну и лицо! — прокомментировал он. — Я надеюсь, ты не обдумываешь план захвата Пентагона?

— Нет. Слушай, Саджит, скоро годовщина нашей свадьбы, да?.. И я вот что подумала: не завести ли нам какое-нибудь животное?.. Ну, хоть хомячка мне подари!

У Саджита было такое выражение, что она чуть не пожалела, что затронула эту тему. Он как-то так прищурился, как бывало, когда он вдруг ясно читал её мысли и оставался в этих мыслях недоволен сам собой.

— Лачи, милая, я и забыл, как тебе, должно быть, одиноко! — в его голосе звучало раскаяние.

— Саджит. Ты меня обижаешь, — она взяла его за руки и притянула к себе. — Помнишь, год назад мы с тобой только познакомились? И когда я бегала сюда, то мечтала — втайне, так как думала — это не возможно, о том, как здорово было бы стать твоей. Помогать тебе. Ходить с тобой гулять. Приносить тебе лимонад, — она потрясла пакетом. — МНЕ НЕ ОДИНОКО. Но я хочу какое-нибудь животное. Кролика… Морскую свинку…

— М-да, хомячок… Ладно, пошли наверх.

Уже по тону Ясенька поняла, что он чем-то обеспокоен. Но она никак не ожидала, что этим «чем-то» окажется перебинтованный с ног до головы пёс, привязанный к железной кровати, в лапу которого капала прозрачная жидкость из капельницы.

— Я пытался его спасти… И пытаюсь до сих пор. Его кто-то жутко избил, а пёс — представляешь — дополз сюда, — Саджит снял очки и потёр переносицу — явный признак головной боли. — Теперь не знаю, что с ним делать. Усыпить — рука не подымается, но если так пойдёт и дальше…

— Усыпи-ить?? — в голосе Ясеньки, в её новом тоне гнев смешался с непониманием. — Ты что, с ума сошёл? Это животное боролось за жизнь, ты его спас, а теперь собираешься усыпить?

— А ты ещё порассуждай о вреде усыпления.

— Когда речь идёт о невозможности спасти и о прекращении страдания — да, но этот пёс, судя по всему, очень живучий и жизнь ему отнюдь не мешает.

— Что мы будем делать, когда он поправится? Вряд ли он кому-то нужен!

Ясенька обернулась к нему.

— Мне. Саджит, этот пёс нужен мне! О, пожалуйста, спаси его!

И вдруг — собака зашевелилась и слабо заскулила. Прежде, чем Саджит успел сдвинуться с места, Ясенька подскочила к столу и осторожно погладила грязную лапку.

Он вздохнул.

— Я и сам хотел оставить этого пса.

— Я знаю.

— Ладно… пойду вызову авторикшу, надо перетащить его к нам домой. Кстати, в моё отсутствие придётся тебе за ним приглядывать…

Ясенька наблюдала за ним и с радостью размышляла, что ни одна мысль Саджита, ни одно, даже самое маленькое душевное движение не прошло для неё незамеченным.

Вот он нахмурился, думая о такси, потом перешёл на пса — какой кошмар, если он погибнет, и кошмар, если, выжив, он окажется негодным для их семьи… Как много проблем он решал; как о многом думал! Он был головой их семьи, он был её самым дорогим человеком… нежность к нему горячей волной пронеслась в её сердце.

Ясенька разбежалась и обхватила его рукой, стараясь не ударить гипсом.

Как и всегда, близость к Саджиту казалась чем-то неизведанным, и в тоже время знакомым, как биение собственного сердца. Его прикосновения были так невинны, так мягки… кто-то назвал бы это обычным откликом женщины на единственного её мужчину, но она знала, что это не всё. Здесь было что-то более глубокое и сильное, что-то, чего она объяснить не могла.

— Ясенька, — тихо сказал он.

— Что?

— Ничего, — он опустил голову ей на плечо, вдыхая любимый аромат. Ясенька была всем. Весь мир мог исчезнуть, но до тех пор, пока она с ним, мир был в его душе. — Я просто соскучился по твоему имени.

— Ты сумасшедший, — радостно сообщила Ясенька и оттолкнула его. — Саджу, не переживай так! Когда пёсик поправится, мы решим, что с ним делать. Не нужно думать о грустном! Не переживай больше, я тебе помогу.

— Во всём?

— Да; и ты знаешь это. Не сомневайся во мне, — и прежде, чем Саджит отошёл, она подбежала и обняла его. — Саджит, спасибо.

Он наклонился и коснулся её губами.

— Милая Лачи. Это тебе спасибо.

***

Почти каждый вечер мы с Саджитом забираемся на диван и читаем вслух. По-очереди. Заканчивается одна книга, начинается другая… Однажды Саджит, поглядывая одним глазом на спящего на полу пса, а вторым косясь мне в книгу, заметил:

— Здорово было бы иметь такое место… знаешь, где время бы шло очень медленно, и в нём ты всегда читала мне книги. Время Непрочтённых Книг.

Я оторвала взгляд от страницы и посмотрела на него. Развалившись на постели и опустив одну руку вниз, поглаживая Боцмана, Саджит блаженствовал — неделя у него выдалась трудная.

— Хочешь добавить его на Карте Нашей Мечты?

— Да, и ради такого дела даже подниму своё тело с постели, — он театрально сполз, взял один из маркеров, лежащих на тумбочке с его стороны, и подошёл к стене.

Карта Нашей Мечты была нашим с Саджитом изобретением. Однажды, когда мы вспоминали то время, что не знали друг друга, я вдруг расплакалась. Бедный Саджит, он так перепугался! А я объяснила, что плачу из-за тех лет, когда не знала его, и из-за тех месяцев, что знала, но думала, что мы расстанемся. Меня до сих пор приводит в ужас мысль о разлуке. Нет, я не боюсь, что он разлюбит меня. Сердце мужа перестало быть закрытой книгой с пустыми страницами — жизнь рядом с ним цветёт, как роза. Но я боялась чего-то большего; наверное, своих редких кошмаров. Тогда Саджит просто взял маркер и на нашей нежно-желтой крашеной стене нарисовал карту, а на ней — Остров, Где Мы Всегда Вместе.

«Держи, моя Лачи, — щёлкнул он меня по носу набором маркеров, — мы с тобой создадим собственный мир, и в нём будет всё, что мы захотим».

Саджит рисовал очень красиво, ему всегда удавалось перенести мои мысли на бумагу (ну, в нашем случае, на стену). Пока он корпел над Временем Непрочтённых Книг, я любовно прошлась по ней взглядом.

Остров, Где Мы всегда Вместе. Дорога из Желтого Кирпича (мы сочли, она будет отличным проводником), Шоколадный лес, где все деревья шоколадные, а сок у них — варёная сгущёнка; а листья на них — из тончайшего жженого сахара, и когда дует Ветер Надежды, подгоняя корабли Неисполненных желаний к Берегу Чудес, то перезвон этих листьев отдаётся в сердце каждого человека, пробуждая в нём добрые чувства…

Я отложила книгу и подошла к Саджиту, обнимая его сзади.

— Любимый, давай никогда не будем слишком взрослыми для Страны Сказок. Быть может, когда-нибудь мы оборотимся птицами, перелетим туда и растворимся в нашем Вневремени…

Он обернулся, разглядывая свою работу — я как всегда поразилась его способности воображаемое переносить в действительность.

— Милая Лачи, давай всегда будем принадлежать этой земле, ведь на ней так много чудес! Я не променяю нашу квартирку, освящённую твоим присутствием, ни на одну сказочную страну на свете; и я предпочту посиделки с тобой в нашей спальне полётам на ковре-самолёте и прогулкам в шапке-невидимке.

— Ты прав, как всегда, мой любимый муж. Я радуюсь, когда мы стоим вот так… и когда ты рисуешь и пишешь для меня… И я не променяла бы бедность и трудности рядом с тобой на одинокое существование в любой из самых прекрасных волшебных стран. Без тебя мне и рай не нужен…

— Ясенька, не богохульствуй.

— Ну вот, ты больше меня не целуешь. Но с тобой я всегда чувствую, что я хорошая, не смотря на все твои замечания, и всё же всегда хочу стать ещё лучше… Это и есть любовь?

Он закрыл маркер и подхватил меня на руки.

— Это и есть любовь.

Я люблю лежать ночью и медленно гладить спину Саджита, обводя кончиками пальцев нежную смуглую кожу, проводить вдоль позвоночника, повторять все её изгибы…

В темноте слышится только его тихое дыхание и лёгкое посапывание Боцмана — моего нового и самого верного друга. Того самого пса.

Целыми днями, пока Саджит работал, мы не расставались ни на минуту, и вот теперь вместо полумертвой собаки предо мной восхитительный представитель своей породы — с мощной грудью, сильными лапами и доброй мордой. Боцман — как щенок, послушен до умопомрачения. Однажды мы с Саджитом велели ему сидеть, ушли на кухню, заболтались, а когда спохватились — бедный пёс не сходил с места почти четыре часа! Нам было жутко стыдно, но я заметила, что настороженность в отношении собаки исчезла из глаз Саджита. Боцмана я вышколила, прочитав кучу литературы по воспитанию собак. Но он и сам по себе так предан, так умильно-благодарен, что выполнять наши команды для него радость. Его умные карие глаза (кстати, они чем-то похожи на глаза Саджита, только мужу об этом я не говорю) светятся любовью и абсолютной покорностью. Он сидел четыре часа; но, я уверена, уйди мы на четыре года — и тогда Боцман не сдвинулся бы с места. Я стараюсь как можно больше ласкать его, мне доставляет радость видеть счастье в его глазах, тем большую, что она взаимна. Да! Для меня Боцман стал ключиком от многих дверей. Я доверяла ему, зная, что он не даст меня в обиду, и перестала бояться ходить по улицам. Мы с ним теперь почти каждый день ходим пешком до больницы Саджита. А сам Саджу играет с собакой, как мальчишка. Мы идем по грязным улицам, опалённым Солнцем, обнимая друг друга, а рядом с нами шагает наш верный пёс. Скоро мы отметим годовщину нашей свадьбы. И теперь я могу с чистым сердцем сказать: нет на этой земле женщина счастливей меня.