Глава 28. Звонок 2. Мальчик

Школы в индийских городах и деревнях, где на весь класс пара учебников и несколько тонких тетрадей — дело обычное. По крайней мере, Ясенька так считала, пока сама не поселилась в индийском городке, и не стала наблюдать за этой жизнью изнутри.

Школа — маленький мир. И как и в каждом мире, в ней отражается всё плохое и хорошее того места, где она находится.

Каждый класс — маленькое общество. Есть школы для детишек богатых родителей, есть и пансионы. Есть средние школы, куда дети бегают в школьной форме серых и красных тонов. Есть английские частные школы, состоящие из нескольких классов, куда отдают своих детей родители, мечтающие, чтобы дети выучили несколько языков, а потом устроились в Дели или Мумбае…

Но сам уровень образования даже в небольших школах Ясеньку, почему-то настроенную очень скептично, просто поразил.

Дети, учившиеся в Индии на оценки «удовлетворительно» и «средне», в России, а тем более в Европе, дали бы всем сто очков вперёд. Когда пришла пора отдавать девочек-итальянок в школу, перед тремя семьями-соседями, кое-как сроднившимися, встал вопрос: как это сделать. Оказалось, что всё намного сложней, чем принято думать.

Во-первых, в индийские школы, имеющие хоть какой-то вес в образовании, отдавали с четырёх лет, и конкуренция была страшной. Приехав из Италии, довольно весомый в мире журналистики мужчина был просто ошарашен, когда вернулся домой и объяснил своей жене, что девочки их не прошли в ту школу, куда он планировал.

«Несчастная судьба», которая, не смотря на свой зловредных характер и стойкую ненависть к Индии, по-своему переживала за девочек, ответила так: «Грязные индусы! Заплатить за то, чтобы такие чудесные девочки учились в их школах?? Да это они вам должны приплачивать, что вы скрасите их классы! Я всегда знала, что меня ждет несчастная судьба; но мне, слава Богу, никто не кидал в лицо, что я недостойна пребывать здесь! Несчастные девочки, я им не завидую…» Ясенька при этих словах поёжилась (как-никак, а Саджит был индусом), но он отнёсся ко всему философски, и заметил только, что в Оксфорде и Гарварде индусы становятся одними из лучших или лучшими выпускниками.

Но в целом Несчастная судьба была права. Проблем с учёбой родителям, не знающим, куда и как приткнуться, вполне хватило.

Менталитет индусов, о котором Ясенька столько размышляла, совершенно не походил ни на чей другой. В нашей любимой стране лишь одна десятая часть родителей забивает себе голову по поводу выбора школы; остальные руководствуются месторасположением.

Но в Индии — и даже в маленьком городке, где разворачивается наша история — всё совершенно иначе.

Все школы делятся на классы. Точнее будет сказать, что не школы делятся, а школы принимают учеников исходя из их классовой принадлежности: школы для высшего, для среднего и для низшего класса.

В дом, где жили Оберои, приходили работать несколько индийских женщин. И однажды Ясенька стала свидетельницей жестокого спора, разгоревшегося между ними, когда речь зашла об учёбе. Так у женщин прибавилось синяков, а Ясенька узнала, что даже средняя школа делится на свои «классы». И каждый, каждый родитель стремится отдать своего ребёнка в школу получше, чтобы потом, при поступлении в колледж, у них было больше знаний.

Бедные девочки! С огромным трудом устроив их в одну из местных школ, посредством внесения благотворительного взноса, на сумму которого можно было купить в России аттестат о среднем образовании, глава семьи стал спать спокойно — в отличие от своих дочек, их матери и помогавшей им во всём Ясеньки.

Почти каждый день девочки возвращались домой в слезах. Привыкшие к мягкому режиму европейского преподавания, здесь они столкнулись с таким понятием, как живая конкуренция — каждый ребёнок из кожи вон лез, чтобы его заметили. Надежда получить стипендию за успехи в учёбе, показать себя как хорошего, прилежного ученика и удачно устроится на работу — всё это гнало местных, индийских детей вперёд и вперёд. Да и сам уровень образования был намного выше поставлен. Заглядывая в детские тетради, пытаясь им хоть как-то помочь, Ясенька в конце концов призналась, что чувствует себя клиническим идиотом.

Мало того, что они все учили языки, будучи с детства двуязычными, углубленно изучали почти все предметы, так ещё малышей буквально изводили постоянными контрольными. В погоне за баллами, которые были важны для перехода в следующий класс, дети доводили себя до изнеможения. Но если местные детишки с раннего возраста готовились к такому труду, и он был для них так же естественен, как для русских детей — их программа, то для девочек это было явно слишком. Им довольно долго пришлось приходить в себя, пока они наконец-то не вошли в колею и не слились с основной стайкой детей.

В связи с тем переполохом, который вызвало поступление девочек в школу и прочее, Ясенька впервые серьёзно задумалась о том, что и у них с Саджитом будут дети. Малыша этого, безликого и безымянного, она уже страстно желала и любила, но если прежде он был незнакомцем, то теперь в голове радужной мозаикой соединялись картинки: она вела в школу темноволосого ребёнка. Девочку или мальчика — для неё не имело значения, лишь бы он был похож на своего отца, Саджита, давшего ей всё счастье жизни.

Но Ясенька, живущая, так или иначе, в ограниченном мире, снабженном определенными средствами, не подозревала, что школы делятся не только по деньгам и классам.

У далитов, даже самых бедных, были семьи. Бедные, в беднейших кварталах, где не хватало самого элементарного, люди не переставали влюбляться, жениться и рожать детей. И не все эти дети с момента рождения и до конца своих дней покрывались завесой недоступности; как и всякие дети, они мечтали, они жаждали и искали. Среди них были и те, кто изо всех сил стремился к учёбе, кто так сильно хотел вырваться из порочного круга постоянного унижения и ненависти, что мог совершить возможное и невозможное. Им могли запретить войти в храмы, им могли запретить переходить улицы и таскаться по красивым районам; но мечтать — мечтать им не могли запретить.

Среди тысячи детей обязательно будет кто-то, кто встанет выше своих сверстников. Выше не только в росте и силе, и даже не в учёбе, хотя это важно. Эти дети стоят выше по своему недетскому восприятию мира и возвышенному отношению к жизни. Они могут быть точно такими же чумазыми, худыми и неуклюжими, как их одноклассники, но они будут выделяться из толпы, как бриллианты на песке.

Маленький восьмилетний мальчик был именно таким. Он шёл вперёд, вспоминая, как мать впервые привела его в школу. Это была бедная школа, но всё же учили в ней лучше, чем в маленькой школе при деревне, куда его не приняли из-за касты. Школа была — это он запомнил ярко — очень светлой, что было странно. Он привык к коричневым цветам, а яркие краски в деревне появлялись только по праздникам, да и те быстро тускли под коричневой пылью. Но школа сверкала, как те камни, что они с мальчишками вытаскивали из ручья, как те колечки, что девочки вешали себе в уши…

Он вошел в школу — и всё в ней тепло отозвалось в его душе. Он полюбил эту школу, она стала главным его домом, а учительница — второй матерью, такой же любящей, как была первая, только более… чистой. Конечно, пятилетний мальчик, каким он был тогда, не смог выразить всё так ясно, но смутные чувства, которые летали в его милой, как птица, детской душе, были именно такими.

Если бы все люди на земле разом очутились в том месте, где не видны были бы тела, а только сияние и образы душ, то сердце этого мальчика растопило бы тьму своим радужным светом. Всё в нём было обычно, и никто не видел за его коленками и чумазыми локтями спящего гения, но кому дано оценить великолепие души?.. Всё в этом мальчике было полно сладостного ожидания, знакомого только детям, когда каждый день (каким бы тяжелым он не был) несет в себе свет и прелесть, и каждый следующий день — слаще предыдущего.

А теперь он шёл вперёд, держась рукой за живот. Сил у него почти не осталось, и он не мог, как думал прежде, остановиться и просто позвать на помощь. Если бы он это сделал, то рисковал остаться без помощи; а сил на второй рывок у него не оставалось.

Мальчик поставил себе одну единственную цель — дойти. Он знал, что больше в городе ему никто не поможет. Он шел, еле волоча ногами и держась за живот; периодически у него темнело в глазах, и словно бы отключался звук… Люди, проходящие мимо, или поспешно отводили взгляд, или просто смотрели с жалостью — но никто ничего не делал.

Он знал, куда должен идти. Вперед, в больницу, к тому странному доктору, что бесплатно лечит неприкасаемых. И, хотя мальчику было не больше восьми лет, он прекрасно понимал, что в стране, которую он любил, и городе, в котором он родился, не всякий подаст руку даже своему соседу, с которым живёт под одной крышей. Так уж заведено! Всякий боится привлечь к себе внимание. Внимание — это то, чего все неприкасаемые отчаянно стараются избежать. Он спешил, чувствуя, что боль уступает место безчувствию, и это было ещё хуже. Ноги слабо подчинялись ему.

Он видел однажды этого странного доктора, когда тот, спустившись с лестницы, подхватил на руки свою жену и закружил её, словно ребенка. Они тогда смеялись и ласкали своего пса — из-за пса он их и запомнил, собаку он вообще заметил прежде, чем их самих.

Его звали Ритик, и он старательно шёл, зная, что стоит ему завернуть за угол — и появится больница, а там до доктора рукой подать. Внезапно ему показалось, что кто-то поднял его на руки — стало легко, а здания и дерево взметнулись вверх и как-то странно качнулись… Его объяло доброе тепло — и он, уверенный, что теперь о нём позаботятся, закрыл глаза.

***

Я сразу поняла, что что-то не так, едва услышала шаги Саджита на лестнице. Вообще-то, я думаю, что каждая жена по походке способна распознать настроение своего мужа; я в этом преуспела.

Когда Саджит счастлив, он летит вверх, не задумываясь, громко отбивая подошвы о лестницу, перепрыгивая через две ступеньки. Я даже видела пару раз, как он скакал на одной ноге — честное слово!

Если я слышу спокойный топот, не очень быстрый, но чёткий — значит, в целом, день прошел «никак». А если ещё он останавливается у квартиры и в поисках ключа постукивает правым носком о косяк двери — верный признак того, что появился тяжёлый пациент, или была трудная операция.

Медленные, тяжелые шаги — усталость и переутомление. Он подымается, глядя под ноги, рассматривая выкладку лестницы камнями. В такие минуты я всегда открывала дверь, без слов тащила его в ванную, а потом кормила в постели (иногда и с ложечки).

Но крайней степенью плохого настроения, ярости и невезения вообще бывает, если Саджит подымается быстро, останавливается перед дверью и долгое время чего-то ждёт, прежде чем войти.

Так было и в тот день. Стоял жаркий полдень, Саджит должен был вернуться не раньше вечера, и я затеяла генеральную уборку — драила плиту и холодильник. Услышав его поспешные шаги, я удивилась и обрадовалась (я не ждала его так рано), но когда он замер перед дверью, что-то в моём сердце сжалось.

Пациент умер, догадалась я. Именно таким он пришёл через два месяца после свадьбы, когда у него на столе умерла молодая девушка. Я отбросила в сторону губку и замерла в нерешительности: идти ему на встречу или подождать здесь?..

Тем временем Саджит очнулся и медленно возил ключом в замочной скважине; мысли его при этом были далеко. Прислонившись к косяку, он стоял, глядя словно бы сквозь меня. Молчание становилось ужасным, но более ужасным был вопрос, который у меня вырвался:

— Кто?..

Саджит моргнул и усмехнулся. Сел на небольшую скамеечку перед входом и стащил обувь. Светлые носки были мокрыми от пота, словно он простоял в воде.

— Хорошо, когда жена так всё понимает. У меня что, на лбу бегущая строка?.. — поинтересовался он. Я пожала плечами. Лучше ретироваться — он зол, как бизон.

— Ах, какие всё-таки сук… — тут он выдал тираду, достойную занять высокое место в энциклопедии русского мата. Произнесенная с едкой улыбкой, вся тирада показала его злобу, отвращение и ненависть. — Какие всё-таки пид….

Я вспомнила своего папу, потом одёрнулась: мужу плохо, а у меня ностальгия по старым добрым временам?..

— Саджит, что случилось?

— Отвечу на оба вопроса сразу: мальчик. Перед моей клиникой. Лет семи-восьми. Забит. Насмерть. Кто-то опрокинул его на спину и бил ногой в живот до тех пор, пока у малыша всё не отказало, — лицо Саджита искривилось, и, как бывало, когда он страшно нервничал, правый глаз сразу закосил. Поняв, что случилось, я подбежала к нему и схватила за руки — пальцы и ладони Саджита были ледяными, даже посинели.

— Саджу… Саджу, посмотри на меня! — строго сказала я. Он поднял голову, и всё внутри захлестнуло любовью. — Я всё понимаю. Пойдем, сейчас, через десять минут обо всём поговорим…

Горячей воды у нас не было (на улице меняли трубы), поэтому я утащила Саджита в зал, пихнула на диван и бегом принесла тазик с подогретой водой, куда велела опустить ноги. От воды ему всегда становилось легче; так и теперь. Закутавшись в одеяло, положив голову мне на плечо, он рассказывал — тон его был страшно сердитым.

— Когда мы его нашли, было уже поздно. Я даже не представляю, как мальчик добрался до нас — судя по всему, его избили рано утром. По дороге в школу, я так думаю — на нём школьная форма. Господи, он же был совсем малыш! Даже будь я сам Господь Бог, и то ничего бы не сделал. Он был мертв, как те камни, на которые упало его бедное тельце.

Саджит замолк; я тоже. Есть минуты, когда сложно подобрать подходящие слова. Такие происшествия — как раны на нашей душе; они зарастут со временем, но до поры их лучше не трогать. Обернувшись к мужу, я сжала его изо всех сил, вкладывая в своё объятие всё то, что другая женщина поспешила бы облачить в слова. Саджит понял: я здесь, рядом; я буду его поддерживать во всём, и если ему потребуется помощь, не найдёт он помощника верней.

— Ты ведь собираешься что-то делать, да? — спросила я детским голосом, заранее зная ответ. Он кивнул — кудри на голове растрепались и упали на лицо, скрыв его.

— Я собираюсь найти того, кто это сделал.

— Если на мальчика напали на улице… Саджит, я не очень верю в успех твоих поисков, хотя и считаю, что ты должен ими заняться.

Он задумался.

— Видишь ли, мне не даёт покоя одна мысль. Ребёнка явно убили предумышленно. Но зачем уличным хулиганам мальчик, тем более бедный?.. Если бы он был замешан с наркотиками, или же его телом хотели бы воспользоваться, то ему не дали бы уйти живым… Кто-то избил его, жестоко и хладнокровно, но потом словно бы… испугался. Только благодаря этому мальчишка смог до нас добраться, — Саджит снова вздрогнул. — Господи, ну почему никто не обратил на него внимания, пока он шёл! Приди он хоть немного раньше, возможно, у меня был бы шанс…

Я перебирала мягкие пряди волос.

— Так значит, ты думаешь… это учитель?

— Верно, Ватсон. Я в этом убежден. То, что учителям можно бить детей, особенно из небогатых семей, всем известно — а этот мальчик явно бедный. Я не хочу сказать, что такое тут встречается направо и налево… но если в моём городе завёлся подобный ублюдок, я собираюсь вывести его на чистую воду.

Саджит ещё что-то говорил, переходя на хинди, но я не понимала его, поскольку не слушала внимательно. Мне было достаточно того, что тревога за мужа, знакомая каждой женщине, обрела конкретное обличье. Нет, мне и в голову не могло прийти отговаривать его это делать; более того, оставь он смерть мальчика без внимания, что-то неприятное засело бы в груди… но факт оставался фактом: он собирался искать неприятностей, а кто ищёт, тот их найдёт.

Мои мысли оказались пророческими. На следующее утро, отпросившись из больницы, Саджит взял с собой меня и Нрупеша, и мы втроём пошли по следам мальчика. Как его звали, и где он учится, мы уже знали — полиция перепотрошила его вещи и нашла какие-то бумажки. Теперь оставалось выяснить, какой дорогой он шёл, прежде чем попасть к Саджиту.

Мой муж, загоревшись праведным гневом, найдя способ облегчить совесть и душу, окончательно пришёл в себя. Уже утром, проснувшись, он выглядел бодрым и полным энергии, и теперь твёрдо шагал вперёд. Он подходил к каждому, кто встречался нам на пути и кто мог быть здесь вчера, и спрашивал, не замечали ли они маленького мальчика, бредущего по дороге?.. Кто-то с улыбкой разводил руками, кто-то (очевидно, польстившись на внешность Саджита в надежде получить «награду») пытался сделать вид, что, мол, да, но терялся при более детальных вопросах… но мы нашли несколько человек, которые действительно видели мальчика и указали, откуда он шёл. Я, вооружившись своей старой картой города, тонкой линией отмечала этот путь к смерти.

Спустя два часа мы дошли до школы. Но, Боже мой! Как она была непохожа на то заведение, где учились наши соседки; оно не было и тем аккуратненьким домиком, где проводили свои занятия учителя из католической миссии… Школа была одноэтажной и явно не крепкой. Дети носились во дворе, подымая тучи пыли; кто-то читал, кто-то грыз остатки яблока… На всех детях была приблизительно одинаковая школьная форма, достаточно простая, чтобы понять: школа для бедняков.

Но когда из здания вышла учительница, я поняла, что теория Саджита разбита в пух и прах. Потому что я давно не видела более красивой молодой женщины.

Волосы её, гладкие и чёрные, были аккуратно собраны в толстую косу, струящуюся по спине. Одетая в нежно-голубой сальвар-камиз, с покрытой платком головой, она напоминала мне ландыш или незабудку — нечто очень нежное, почти трогательное в своей красоте. Обернувшись, я поняла, что неравнодушной осталась не одна. И Саджит, и Нрупеш, открыв рты, смотрели на живое воплощение старинной картины. Прекрасной она была ну просто до невозможности. Разозлившись, я наступила Саджиту на носок и с силой надавила, а когда он медленно повернулся — приняла равнодушный вид. Никто и внимания не обратил!

— Мы к учительнице пойдём?! — рявкнула я (Саджит аж подпрыгнул). — Да, я надеюсь, вы ещё не ослепли?

Он встряхнул головой, и мы пошли к ней на встречу. Заметив нас, учительница, держащая в руках двух вопящих малышей неопределенного пола и возраста, приветливо улыбнулась и поднялась с колен.

Судя по тому, как она говорила на английском, и как таяли и плавали в собственном соку Саджит и Нрупеш, образование у неё было превосходное. Настроение Саджита явно подымалось, моё — падало, а Нрупеш вообще приобрёл киселеобразную форму и выполнял при нас роль декорации.

Но как только речь зашла о мальчике, Саджит немедленно стал серьёзным.

Он расспросил её о Ритике, спросил, учила ли она его. Сначала учительница отвечала на вопросы охотно — она занималась с ним в подготовительном классе, но, как только Саджит стал спрашивать, кто учит его сейчас и как к нему относятся одноклассники — явно забеспокоилась. Движения её стали носить какой-то судорожный характер: она то перехватывала руками края платка, то силилась улыбнуться — но никакой информации нам не дала. Разозлившись, Саджит в резкой форме сказал, что мальчика убили.

Лучше бы он поосторожничал! Девушка всплеснула руками, прижав их к лицу, и упала на колени. Слёзы, полившиеся из её глаз, её рыдания немедленно смыли чувство ревности, и (я сознаюсь в этом) зависти; я опустилась рядом с ней на колени и обняла её. Уткнувшись мне в плечо, она плакала и что-то бормотала, но я не понимала, что, а Саджит хмурился всё больше.

Мы отвели её в класс — впервые я видела стены обычной индийской школы. Ну, особенного отличия от той, где училась я, тут не наблюдалось, за исключением тонких стен и открытых окон. Всё было очень просто. На стене висели несколько детских рисунков; в углу стояла небольшая доска. Саджит отпаивал нашу учительницу водой, когда в кабинет без стука и предупреждения вошли несколько учеников.

Судя по возрасту, они были ровесниками Ритика, а если принять во внимание их серьезные лица — нет, даже не серьёзные, гневные — они хорошо его знали. Весть о том, что погиб ученик, быстро расползлась по школе.

Последовал короткий, но очень громкий и эмоциональный разговор — я не понимала почти не слова. Ребята нападали, учительница съеживалась, а Саджит бледнел, что у него являлось признаком нарастающего бешенства.

— ГДЕ?! — выдохнул он с такой яростью, что мальчишки отшатнулись, а потом, схватив его за руки, побежали по узенькому коридору. Учительница сползла на пол; мне показалось, она потеряла сознание. Видя, что Нрупеш побежал за Саджитом, я вернулась к ней, стала похлопывать её по щекам и ладоням — но она не была в обмороке, только в шоке. Слёзы лились из её глаз не переставая.

— Расскажите мне, что случилась?.. Только говорите помедленней, пожалуйста…

— Он… он… — всхлипывала учительница. — Вы не понимаете… и никто не поймёт… Он ведь старший учитель… он ведь…

Я так резко отпустила её голову, что она ударилась об пол, а сама, забыв обо всём, побежала вслед за Саджитом. Так он был прав! Зачем-то… непонятно зачем… этот учитель действительно забил мальчика насмерть!

Господи, только бы успеть!

Я бежала так быстро, что в какой-то момент пришлось прислониться к стене — голова закружилась. А во дворе уже слышались крики, чей-то визг: вбежав туда, я увидела, что Саджит, прижав какого-то мужика к стене, со всей злобой, накопившейся в нём за эти сутки, его душит. Лицо его, всегда такое ласковое, такое улыбчивое, изменилось до неузнаваемости: он что-то орал, брови слились в единую линию… Я видела, что мужчина пытается сопротивляться, но железные руки Саджита не выпускали его, а школа, высыпавшая сюда, просто в страхе замерла: никто и не мог, и не собирался ничего делать.

В эту минуту я успела продумать больше, чем за весь этот день. Я в ту же секунду, как руки Саджита сжались на горле этого мужика, поняла, что он виновен — иначе муж бы никогда до такого не дошёл. Но он не был убийцей! Он был врачом; я не скажу, что пацифистом — но он уважал жизнь, он боролся за неё, и он никогда никого не убивал! А сейчас, если дать ему перейти этот рубеж… всё, конец. Саджит никогда не сможет стать прежним, хоть бы и это было справедливым наказанием.

Мысль бежала своим потоком, а я неслась своим — подскочив к Саджиту, я обхватила его со спины, пытаясь оторвать, и закричала: «ОСТАВЬ! ОСТАВЬ, НЕ УБИВАЙ ЕГО! ОН ЭТОГО НЕ ДОСТОИН!»

Крик ли мой, или отчаяние, звучавшее в моём голосе дошли до сознания Саджита — не знаю, но взгляд его приходил в норму, сознание прояснялось. Он медленно отпустил руки, и тело мужчины сползло вниз по стене, тот долго откашливался, а потом его стало рвать. Саджит обернулся и приподнял меня, как котёнка, чтобы отвратительная жидкость, стекающая по дорожке, не испачкала мне босоножки.

Это было самое холодное, самое безжалостное отношение к кому-либо со стороны Саджита. Я и представить не могла, что он может так поступить.

Нет, его жестокость не возмутила меня. Да и как она могла, когда во мне самой столько тёмных пятен?.. Но сам факт, что в глубине души Саджита ЭТО было, а я даже не подозревала, мне неприятен.

Мы так и стояли (точнее, Саджит стоял, а я висела в воздухе), пока мужчину не перестало рвать. Хватая ртом воздух, растирая багровую шею, на которой стали проступать синяки, он что-то хрипло говорил на одном из здешних языков, который я совсем не знала. Саджит, чье лицо было скрыто от меня, отвечал на хинди, словно плевался.

— Да пожалуйста! Сколько хочешь! Только знай — я тебя прикончу. Не так, не своими руками… Я найду доказательства и засажу тебя.

Оттащив меня в сторону и поставив на место, Саджит громко позвал детей. Те, очевидно, и сами не бывшие в восторге от своего учителя (а, может, они признавали авторитет победителя — не знаю) подбежали к Саджиту и стали что-то лопотать. Нрупеш, слушая их, все больше краснел и бледнел, а Саджит сжимал кулаки, готовый бросился на валяющегося, как мешок, убийцу.

Саджит открыл телефон и вызвал полицию. Учительница подозвала к себе детей; никто не расходился с маленького школьного двора. Насколько я поняла, здесь вообще было всего два учителя.

Полиция приехала. Я почувствовала себя лишней (Саджит отвечал на вопросы), иу смотрела на маленьких детей, то играющих в какую-то игру, то следящих за происходящим внимательными взглядами.

А потом я увидела бегущую к школе женщину.

Ей можно было дать от двадцати пяти до сорока лет, и любой возраст соответствовал бы её внешности. Иссиня-чёрные волосы её растрёпаны. Одета она была в тонкое, явно дешевое подобие сари, светлого, почти траурного оттенка; кожа её была такой же смуглой, как земля, черты лица — тонкие, но некрасивые. А теперь на исхудавшем лице, казалось, только и остались что карие глаза, безумно вращающиеся в орбитах; она бежала вперёд и кричала, кричала, кричала…

Учительница заплакала снова, и я поняла, кто это. Мать мальчика.

Она билась головой о небольшой школьный забор. Полицейские в форме цвета хаки смотрели на неё с жалостью, но, вот странно — ни один из них не предложил ей помощи. Она стояла довольно далеко от меня, но и теперь я почувствовала специфический запах, воскресивший в моей памяти тот жуткий дом…

Эта женщина и этот мальчик были далитами.

А тем временем… тем временем ко мне шёл Саджит, и лицо его было таким, словно кто-то сообщил о приближающемся конце света. Он положил мне руку на плечо и спокойно сообщил:

— Меня забирают в тюрьму. Мне предъявлено обвинение в нападении.

Гул в ушах едва не свёл меня с ума. Но нужно было держаться — иначе какая же из меня жена?

— В тюрьму?.. — я повторила, как попугай. — Я звоню Ритешу.

Ритеш был спасением, не давшим мне упасть духом. Я смотрела, как моего Саджита, моего любимого, забирают в участок наравне с детоубийцей, с этим уродом… Ритеш заехал за мной к школе, и мы с огромной скоростью помчались в участок. Там уже стоял — я едва не упала от радости — дядя Радж.

Ритеш и дядя заговорили очень быстро, я не понимала ни слова, и, ещё чуть-чуть, заплакала бы и стала умолять их перевести всё для меня. Но судя по тому, как вытягивалось лицо Ритеша, всё было хуже, чем я думала.

Подойдя ко мне, он объяснил:

— Саджит пока побудет здесь. Дядя Радж договорился, что бы его поместили в отдельную камеру, и к нему приставлен наш человек; не переживай, ничего с ним не случится.

Но мне были смешны его слова, хотя рассмеяться я, конечно, не могла. Ничего не случится? Да он в тюрьме!

А последней каплей было то, что я увидела учителя, чьего имени до сих пор не знала, с обиженным и гордым видом проследовавшего мимо нас.

— Ритеш, — выдохнула я, — если ты мне сейчас всё не объяснишь, клянусь, тебе придётся ездить не только в тюрьму, но и в психушку, — тот факт, что я сумела произнести такую длинную фразу на английском, доказывал, что мой мозг в стрессовом состоянии.

— Пошли, — он схватил меня за локоть, чего никогда бы не позволил себе в обычной обстановке, и потащил меня из участка.

Именно от Ритеша я и узнала, как всё заварилось.

Дети сказали Саджиту, что учитель этот ненавидел Ритика с первого дня, как пришёл работать к ним в школу. Он всё время называл его «грязным», всё время приводил как пример самого отвратительного ученика, как пример того, что будет, если запускать «грязь» в «храм знаний». Ритик всегда молчал. А недавно он сказал учителю, что он не грязный. Что грязными люди не бывают — грязными бывают только языки…

Этого учитель ему не простил. Он отменил первое занятие и закрылся с Ритиком в кабинете. Дети не слышали криков, только странный звук, наподобие того, какой бывает, если мокрое сари шлёпнуть о камень при стирке…

Я зажала уши руками.

Занятия в этот день отменили, якобы учитель плохо себя почувствовал. Дети ушли домой; Ритика они не видели — думали, он ушёл ещё раньше… А потом пришёл господин доктор и сказал, что Ритик мёртв. Что его убили.

Так история выглядела со стороны детей. И с нашей стороны — просто потому, что мы знали, что это правда.

Но господин Мехра (как его, оказывается, звали) отрицает свою вину. А показания несовершеннолетних детей в суде роли не играют…

— Так что, — выдавил Ритеш, — Саджита взяли с поличным.

Я упала в обморок.

***

Саджита не было дома всего лишь восемнадцать дней — но это самые долгие дни в моей жизни. Я не осмелилась поделиться этим ни с его, ни со своими родителями, и ко мне в срочном порядке вылетел только Матвей. Как только он встретился с Саджитом (меня туда не пускали), как только они сели с Ритешем и стали что-то быстро-быстро записывать и говорить — в душе моей снова засияла надежда.

События развивались слишком быстро, я не успевала за ними следить. Предо мной мелькали, как в каком-то калейдоскопе, непонятные лица: Господи, сколько, оказывается, людей переживало за Саджита! Пришли его коллеги и начальство из европейской клиники (они подключили к этому делу посольство Великобритании, что сыграло не малую роль), приходили пациенты, которых я не знала… «Несчастная судьба» пригрозила разнести участок в пух и прах, если его в срочном порядке не выпустят…

Но главную роль, естественно, сыграли Ритеш, дядя Радж, Матвей, и, как не странно, Нрупеш.

Дело мальчика, на котором строил свои оправдания Ритеш, было закрыто, не начавшись — тело ребёнка, неизвестно по каким законам, кремировали. Это привело всех в шок, особенно если учесть, что других доказательств, кроме как показаний Саджита, Нрупеша и нескольких соседей у клиники, у нас не было. Но тут вступили средства массовой информации, которые были привлечены не без помощи нашего итальянского соседа. Какая поднялась шумиха! Никто, почему-то, не писал о том, что Мехра насмерть забил мальчика, потому что тот был далитом; но все писали, какой кошмар — правительство, не выделяющее деньги на кремацию, вдруг удостаивает такой чести какого-то мальчишку?..

Это казалось странным.

Со мной вновь была Сапна, а вместе с нею — и Салман, но в те дни я не обращала на это никакого внимания. Наш дом и так превратился в проходной двор, и только получив маленькую весточку от Саджита, в которой он обещал привезти мне из камеры ручную крысу, танцующую вальс, я успокоилась. Не знаю, насколько затянуто было бы правосудие, если бы не мои дорогие друзья. Саджиту особенно ничего не грозило, но сам факт того, что он имел судимость, отразился бы на его репутации врача… Так что Ритеш поставил перед собой цель: оправдать, и точка.

Он начал копать издалека. Он наводил справки, он не скупился на взятки, но к предварительному слушанию он сколотил на Мехру такое досье, в котором были упомянуты непонятные переводы из других школ и причастность к связям с педофилией, что судье ничего не оставалось, как взять под стражу и его. Но Саджита это не спасло бы… Пока однажды к нам (то есть к Матвею, Ритешу и мне) не подбежал Нрупеш с внушительным пакетом.

Развернув его, Ритеш вскочил и обнял Нрупеша.

— Это, — потряс он конвертом перед моим носом, — наше спасение.

Так и вышло. Оказалось, что Нрупеш собирался стать судебным медэкспертом. И когда они нашли мальчика, когда Саджит пошёл домой, он всё тщательным образом сфотографировал, вовсе не собираясь никому об этом говорить. Подобная «тренировка» могла унизить его в глазах Саджита… если бы, конечно, не оказалось так, что она спасла ему жизнь. Но и это было не всё. Анализы, которые Нрупеш сделал мальчику, показали наличие на теле следов больше, чем побоев… следов изнасилования. Генный материал, изъятый из тела по всем правилам, что было записано в окружной больнице района Н., мог предстать в качестве доказательства — и в качестве главной улики.

Дядя Радж платил, Ритеш изо всех сил ломился во все двери, Нрупеш подготовил такой медицинский материал, что теперь дорога в судмедэксперты была для него открыта… И пришёл день, когда Саджита наконец-то отпустили. Его поступок был определен как непреднамеренное причинение вреда со смягчяющими обстоятельствами, и никакого дела на него заводить не стали.

Но и дело нашего Мехры пришлось закрыть…

Когда все доказательства против него были собраны и упорядочены, а Саджит, вполне бодрый и совершенно нераскаявшийся, вышел на свободу и вернулся к работе, те двери, что прежде были открыты, стали захлопываться с оглушительным треском.

Никто не хотел обвинять учителя. Все понемножку отходили в сторону.

На нас с Саджитом смотрели как на сумасшедших.

Мальчик?.. А, мальчик!.. Да ведь он всего лишь далит…