Глава 32. Саджит

На протяжении множества столетий люди задаются вопросами: есть ли Бог, в чём смысл жизни, кто в ответе за то, что с нами происходит? Саджит Оброй, приехавший в Индию почти девять лет назад, никогда не спрашивал себя об этом.

Многое случилось в его жизни. Когда он был маленьким мальчиком, от него отказались родители, а в приюте он попал в аварию, и на всю жизнь остался с изуродованной спиной. Его забрали из Индии и перевезли в Россию люди, ставшие для него настоящей семьёй, подарившие ему самых лучших братьев, о которых он только мог мечтать, и маленькую сестрёнку. Он не помнил ничего из прошлой своей жизни, ничего, кроме боли и ужаса, из которых его вытащил отец.

Отец! Как он любил его, как гордился им — нет на свете сына, который был бы сильнее благодарен своим родителям. Ничего от них он не видел, кроме любви и поддержки. Всё, что они давали своим детям, они дали и ему, ни на минуту не вспомнив, что он для них не родной. С того момента, как Саджит открыл глаза в больнице и увидел рядом с собой маму, он стал неотъемлемой частью их семьи.

Когда он решил переехать в Индию, родители не стали его отговаривать, и не стали говорить, что жизнь там намного трудней. Они просто пообещали ему, что всегда, всегда будут рядом, когда будут ему нужны.

Сегодня, спустившись с крыльца больницы, где он проработал почти семь лет, Саджит почувствовал тоску по родителям. Не лёгкую грусть, смешанную с любовью, а глубокую, неизъяснимую тоску, завладевшую его сердцем.

Он спрашивал себя, что тому причиной — но не мог ясно сформулировать ответ, кружившийся в его голове. Что-то сродни тому, почему Ясенька на его попытки отправить её домой, в Россию, хоть на недельку, отвечала отказом. Когда он спрашивал, почему она не хочет ехать — в конце концов, такая маленькая разлука не страшна для их любви — она вяло отвечала, и фразы получались какими-то несобранными.

Было в её нежелании ехать в Россию нечто большее, чем она могла выразить, что-то, спрятанное глубоко внутри, как свернутая пружина; казалось, прикоснись к ней — и развернётся во всю мощь и боль, и любовь, и невозможно будет жить с такой любовью и болью.

Саджит принимал её решение, как своё, и вовсе не собирался упорствовать. Время для счастливых летит незаметно — родители могли скучать и страдать, а они, маленькая семья Обероев, в своём счастье и не заметили, как промелькнуло три года. Три года! Когда Саджит задумался над этой цифрой, он был поражён. Неужели только три года?..

Три года — и за эти три года впервые он по-настоящему понял, как важно, чтобы семья была рядом. Здесь он один, здесь её защитить мог только он один.

Понимание их одиночества, их изолированности, впервые ударило Саджита, поселило в нём чувство безнадёжности. Он мог бороться до последнего… но имел ли он право рисковать ею?.. Нет, нет и нет. Её нужно было под любым предлогом отправить домой.

А потом Саджит засмеялся. Ясеньку невозможно что-то заставить силой. Она казалась маленькой и забавной, но только тем, кто не знал, какие силы скрываются под внешней оболочкой.

Он вспомнил о ней — и суматоха последних месяцев, дней и часов исчезла. Тьма, окружившая сердце Саджита, стала рассеиваться, едва он подумал о своей жене. Кто-то из его былых знакомых говорил о страсти, о чуде… но Саджит знал, что такое настоящая любовь. Он мог не вспоминать о Ясеньке целый день, погрузившись в работу, но когда она была нужна ему, то появлялась сама, словно из ниоткуда, в его мыслях, и приносила покой.

— Саджит, мой мальчик, мне кажется, тебе следует быть осторожней.

Его учитель. Его наставник. Здесь, в этом городе, он доверял ему больше, чем кому бы то ни было. И теперь он стоит перед ним, как провинившийся мальчишка, хотя прекрасно понимает, что ни в чём не виноват…

— Почему?

— Ты прекрасно знаешь, что здесь, на Севере, у нас не любят межкастовые конфликты. Наше правительство старается заботиться обо всех своих гражданах одинаково. А твои последние выступления, уже второй скандал за этот год…

— Вы же всё знаете. Вы же знаете, что я не мог поступить иначе. Господи, вы же видели эту девочку, о чём тут можно говорить?

Его наставник сложил руки на столе. Лицо его было очень серьёзно.

— Саджит, ты приехал сюда совсем мальчиком. На моих глазах ты превратился в умного мужчину и отличного врача. Тебя ждёт блестящее будущее, к тебе приезжают из Дели, из Симлы… из множества городов! Ты мог бы стать не просто отличным врачом, но гениальным! У тебя всё для этого есть: образование, смекалка, талант… Да, у тебя талантливые руки! А ты так бездарно себя растрачиваешь по пустякам!

Саджита словно ударили. Он остолбенел.

— Смерть девочки… ребёнка… которую насиловали трое здоровых мужиков — ерунда?

— Тише, тише. Не смотри так сурово. Я не это имел ввиду. Ты ведь не просто хочешь доказать, что над ней издевались. Ты хочешь доказать, что над ней издевались, потому что она — неприкасаемая.

— Так и есть.

— Возможно. Но ты — не юрист. И не полицейский. Ты — врач, твоё дело лечить людей.

Тут Саджита стало мучить одно подозрение. Он прищурился, чтобы скрыть косоглазие, всегда появляющееся, когда он нервничал, и спросил:

— К чему вы завели этот разговор?

Доктор помолчал. Он смотрел на Саджита, который был его любимым учеником, его надеждой, и понимал, что судьба несправедлива к мальчику.

— Саджит, ты должен выйти из этого дела. Это вовсе не угроза, и я не хочу тебя напугать… хотя, наверное, было бы лучше, если б ты напугался. Саджит, я понимаю, что ты прав. Надругательство над ребёнком — к какой бы касте он не принадлежал — это недопустимо. Но что ты можешь сейчас?.. Ничего. Ты никто, никто для нашей страны, точно так же, как я, как практически любой. Сейчас ты ничего не можешь делать.

Стань хорошим врачом, Саджит, стань лучшим, сделай так, чтобы о тебе узнала вся страна, весь мир. Сделай так, чтобы твоё слово воспринималось как закон — тогда, возможно, ты своего добьешься. Но если сейчас ты станешь упорствовать, ты потеряешь всё.

— Почему вы так говорите?

Доктор пожал плечами.

— Если хочешь, называй это предчувствием. Или — опытом. Всё-таки я старше тебя. Сейчас начинаются религиозные праздники… Все будут очень возбуждены… И ты прекрасно знаешь, что именно в эти дни конфликты за чистоту крови происходят наиболее часто. А ты у всех на виду! Я понимаю твоё негодование, Саджит, но ты должен понять: у нас кастовое равенство поддерживается почти всеми. Разве стал бы я негодовать, если бы моим начальником был кто-то из неприкасаемых?.. Нет! Разве я против того, чтобы они ходили в храмы — нет. Но и ты пойми — это же не просто слово. Это сила и наказание, данные нам при рождении, наша дхарма. Не надо нарушать дхарму, Саджит…-

Саджит вздрогнул. Не от страха. Он понимания.

— Скажите, если бы я был далитом…

Но врач не дал ему договорить.

Наставник.

Учитель.

Он перебил его так быстро, как только мог.

— Но ты не далит. Нет.

Саджит шёл по улице. Столько лет! Столько лет — и все, как ему говорят, потрачены впустую. Да, впустую, если даже своего наставника он так и не сумел убедить в том, что разницы нет. Далит, брамин… не важно. Они просто люди. Просто люди.

Если мы порежемся, потечёт кровь. Красная, как синдур, красная, как шёлковые ленты, как свадебное сари, как губы у Ясеньки… Одинаковая кровь, одна на всех. Ведь они семья. Страна. Земля.

Он вспомнил свой первый год жизни в Индии. Вспомнил то ужасающее чувство глубочайшей изоляции, охватившее его тогда. Он был так близок к тому, чтобы бросить всё и уехать! Но он выстоял. И выиграл.

Сдаться тогда означало проиграть битву.

Сдаться теперь означало проиграть войну.

«Я не сдамся, — пронеслось в его голове, — я не позволю. Я был один. Но так было прежде. А теперь со мной Ясенька и Ритеш. Они любят и любимы. И они борются за то же, что и я. Как множество людей, которых я не знаю. Как маленький Ритик и маленькая Радха. Я люблю жизнь, и я хочу жить, хочу наслаждаться жизнью. Я хочу счастья для своей жены, и для своих детей. Но я не смогу посмотреть им в глаза, если при мне обидят женщину, или слабого, или ребёнка, а я ничего не сделаю.

Не важно, смогу ли я победить. Важно сражаться — изо всех своих сил!»

Саджит вздохнул полной грудью, освобождаясь от тяжёлого груза, тяготившего его всю жизнь. Он боролся за неприкасаемых, не понимая природы своей борьбы, своего упорства; он боролся — но одновременно он боялся оказаться одним из них.

А теперь — и для Саджита это стало откровением — он понял, что ему ВСЁ РАВНО.

Он мог быть кшатрием. Он мог быть далитом. Всё не важно, потому что он стал самим собой.