Глава 27. Звонок 1. Дом без окон

И идёт жизнь. Мы дышим, и она идёт с нами рука об руку; и мы перестаём дышать, а она продолжает идти, выпуская свою ладонь из наших пальцев. Мир задаётся вопросом: «Есть ли жизнь после смерти?» — не понимая, что ответ очевиден. Есть — потому что и после вашей смерти люди не перестанут дышать, любить и страдать точно так же, как было при вас. Мало, очень мало кому удаётся оставить настоящий след на песке времени. Как шрам, как колодец ледяной воды или как свет звёзд, доходящий к нам через тысячелетия, этот след однажды исчезнет, затеряется вдали…

Но всегда будут те, кто вспомнит.

Всегда будут те, кого не забудут.

Новый круг сделала жизнь, пройдя свой странный путь. Встало на место одно — сдвинулось другое; как часовой механизм, как обмен веществ, как движение ветра и воды. И заскрипели детальки и болтики, закрутились колёсики, и пошло-поехало по старой дороге, имя которой — неизведанное.

Обретая, незаметно для себя, столь желанную духовную свободу, Ясенька стремительно двигалась вперёд. Как и каждому человеку, ей, достигнув определенного результата, захотелось большего. Страхи мужа, к которым она относилась несколько снисходительно (они ведь его лично не касались), потихоньку уходили на задний план, наподобие некоего шума, не очень приятного, но привычного и успокаивающего. Да и на самом деле — бояться в Индии ей было совершенно нечего.

Одеваясь очень скромно, Ясенька старалась выбирать такой стиль, чтобы походить на горожанку — но богатую горожанку. Она старательно прятала волосы и лицо за накидкой от сальвар-камиза, которую стала носить вслед за индийскими девушками. От местных попрошаек её защищал вполне определённый статус европейской девушки, достаточно религиозной и скромной, чтобы привлечь внимание добрых бедняков… и здоровый крепкий пёс, вышагивающий рядом, чтобы отбить желание пристать у более решительных.

Получив от Саджита в подарок фотоаппарат, Ясенька, освободившись от домашних дел, таскалась по улицам города, фотографируя то, что привлекало её внимание. Сравнивая свои новые альбомы с теми, что она делала год назад, только приехав сюда, Ясенька поражалась контрасту — то, какой она видела Индию прежде, и то, что открывалось её камере теперь, было отлично, как небо и земля. Первые впечатления, очень яркие и одновременно неразборчивые, оставляли храмы, старинные скульптуры и лишенные единой системы образы. Теперь же, понимая, что жизнь вокруг неё — не кратковременное и преходящее явление, а суровая постоянность, она и снимала всё совершенно иначе. Ушли храмы и памятники, а вместо них появилась реальная Индия — но не та, которую принято изображать как голодающих детей и иссушенных стариков. Нет, Ясенька, со свойственной ей простотой и проницательностью, смотрела глубже этих стереотипов. Она пыталась показать (настолько, насколько возможно это для стороннего наблюдателя), что за всеми странными, на европейский взгляд, проявлениями индийского менталитета стоит та же самая, обычная жизнь, что и во всём мире. Дети точно так же гоняют мяч, девочки играют в куклы; точно так же смотрят женщины по вечерам сериалы, а подростки завешивают комнаты портретами своих героев… Ясенька старалась фотографировать незаметно для всех; впрочем, здесь вообще на это не обращали внимания. Люди были заняты своими делами, их не интересовала безликая девушка.

Когда Саджит увидел её снимки, когда их посмотрел итальянец-сосед, они были сражены наповал. Ясенька могла ругать себя, чувствовать неудовлетворение от своей работы и того, что слишком велик контраст между тем, что она задумывала, и тем, как это было выполнено… Но её работы были великолепны. Ей удавалось ухватить крохотную ниточку духа места и времени, в котором они жили. На её снимках, казалось, оживали все самые светлые и трогательные чувства, не заметить это было так же невозможно, как сияние солнца. Но Ясеньке всё время казалось, что что-то остаётся за гранью, что что-то она делает не так…

И мало-помалу, убаюкивая Саджита заверениями в собственной безопасности, Ясенька забредала всё дальше и дальше в те места, где он категорически запретил ей бывать.

С фотоаппаратом на шее, собакой на поводке, в джинсах и длинной кофте, Ясенька садилась в небольшие трамвайчики, ходившие по городу, и ехала, что называется, куда глаза глядят. На хинди она теперь говорила, по меньшей мере, сносно (Саджит даже перестал отпускать свои постоянные шуточки), и не боялась потеряться. Она старалась избегать узких улочек и не внушающих доверие переулков… но таких для неё становилось всё меньше и меньше. Предостережения Саджита, которые она выслушивала дома с таким вниманием; уговоры Ритеша быть поосторожней — всё вылетало из головы.

Ей хотелось не просто запечатлевать красоты, как она делала прежде, думая, что увезёт их с собой в качестве воспоминаний, а познать истинную сущность Индии, заглянуть глубже, чем прежде, в самое её основание, в самые её истоки… Она не могла понять, как сочетаются в этой стране современность и приверженность традициям; как могут ходить и исповедовать равенство и любовь те, кто и не взглянет на более низшего по касте… но ещё — ещё ей хотелось понять, что было корнями Саджита, настоящим его прошлым.

Проводив мужа, в те дни, когда он «от и до» пропадал на работе, Ясенька делала свои дела и, схватив фотоаппарат и собаку, отправлялась на охоту. Чем дальше шло, тем яснее понимала Лачи, что подбирается вплотную к тому району на окраине города, куда Саджит ей не велел и носа показывать. Но любопытство — страшная сила. Уж как любила Ясенька своего мужа, как слушалась его во всем — в этот район её тянуло, как магнитом.

Однажды, в хороший ясный день, с которого и начнётся новая часть нашей истории, Яснолика с Боцманом появилась на окраине района, где жили далиты. Людей здесь почти не было видно, впрочем, как и домов — это место словно бы отделяла пустая стена странного молчания. Ясенька прекрасно знала, что, не смотря на все разговоры в европейских странах, особого какого-то отношения к неприкасаемым лично она здесь не наблюдала. Они работали в магазинах и на рынке, ходили в школы, улыбались прохожим — словом, ничем не отличались от обычных людей. Но здесь, в этом закоулке, была какая-то странная атмосфера.

Осматриваясь, Ясенька начала понимать, почему Саджит сравнивал жизнь далитов с жизнью жуков в земле. Грязи здесь было столько, сколько невозможно представить — чуть поодаль от дороги виднелись огромные горы мусора, свозимого сюда со всех концов города. Немного придя в себя от своеобразного шока, она сначала поснимала, а потом включила на фотоаппарате сильное приближение и стала рассматривать действие словно вблизи.

Среди тонн мусора, в отбросах, копошились люди.

Были здесь и старики, и мужчины, и женщины, и дети. Они шли с согнутыми спинами, волоча что-то в подобии коробок, очевидно, найденных тут же. В отличие от центра города, где в ожидании туристов толпились десятки нищих и попрошаек, эти люди не смотрели в её сторону — ни разу ей не удалось увидеть хотя бы взгляда, брошенного на неё, никакого любопытства… стоило ей повернуться, как головы этих людей словно врастали в землю.

Будучи сама человеком очень стеснительным и довольно робким, Ясенька отнесла их реакцию на некое подобие стыда. Кто знает, кем могли бы быть эти люди, если бы у них была возможность получить образование и начать работать! Кто знает, сколько мыслей, идей, чувств и переживаний ежесекундно рождается в их разумах и сердцах — а ведь сердца у всех так похожи! И если она не спит, размышляя о своём характере, Боге, счастье и боли, то разве они не способны к такому же анализу?..

Ясенька вспомнила свой класс и своих учителей. В каждом классе, как известно, всегда есть свои отличники, «середняки» и аутсайдеры — двоечники. Но что с того? Как можно полагаться на отметки, как можно ставить крест на человеке лишь потому, что он с чем-то не справлялся в первом классе?.. И, однако, ответ был един — все презирали тех, кто не укладывался в рамки чёртовой школьной программы, так же подходящей всем, как один размер костюма десяти разным по полноте и росту людям. Жестокость человеческая — вот что порождает это странное желание выделиться среди общества, в котором находишься, за счёт тех, кто справляется лучше. И те, кого поставили в первый ряд, вкусив пряный напиток собственного превосходства, уже не выпустят кубка из рук. Они будут «быть», пользуясь любой оплошностью, доводя других до такого состояния, в котором они не смогут быть ничем иным, кроме разрушения… Закон жизни, страшный закон.

Но почему же теперь не ценятся в школах великодушие и честность, доброе сердце и способность к пониманию? Кого растим мы — детей, должных любить своих близких, своих друзей; или армию, готовую к нападению и защите? Что делаем мы, почему даже в маленьком обществе, искусственно сформированном в классном журнале, мы позволяем себе выделять Высших и Неприкасаемых?..

Ясенька споткнулась и едва не упала — перед ней был бордюр, дорога сворачивала в сторону под прямым углом. Впереди, сколько видит глаз, расстилалась равнина заброшенной части города с опустевшими домами — возможно, старой эпохи, хотя они выглядели довольно молодыми, или же жить здесь нельзя из-за близости свалки… дома эти стояли особнячком, и что их выделяло, так это особая текстура стен. Издалека Ясенька не могла разглядеть как следует, но она поняла, что серая стена словно бы покрыта тонким слоем капель краски — домик был пёстрым.

Перескочив через символическую «ограду», коей была ржавая труба, Ясенька запрыгала вперёд, стараясь выбрать дорожку почище. Боцман, оставшийся на дороге, внезапно лёг животом на землю и жалобно заскулил, словно призывая её вернуться обратно.

— Тише, Боцман! — весело погрозила она ему пальцем. — Ты не пошёл только потому, что я боюсь, можешь порезать себе лапу стеклом — здесь его так много! Не переживай — я только посмотрю, что это, и вернусь!

Когда до дома оставалось меньше сорока метров, Ясенька резко остановилась. Впоследствии она не могла ответить, что заставило её замереть — она стала принюхиваться, словно через всю жуткую вонь мусора различила какой-то новый, странный, незнакомый и тошнотворный запах…

Дома как дома — ничего особенного; издали можно заметить, что стены даже чем-то разрисованы — не то надписи, не то что-то похабное. Окна пустые, ни рам, ни стёкол, ничего, что говорило бы даже о прошлой жизни здесь.

Пожав плечами, она включила фотоаппарат и, поставив максимальное увеличение, навела его на дом.

Камера дёрнулась, а Ясенька, словно пролетела перед её глазами вся жизнь, замерла, как статуя.

В доме были трупы. Десятки… нет, сотни трупов, разложившихся и только начинающих гнить; жуткие искорёженные тела, сваленные в одну кучу, как самое страшное, самое отвратительное, невообразимое месиво…

Её зашатало, камера выпала из рук…

То, что она приняла за раскраску, были мухи. Миллионы, миллиарды жирных, жужжащих мух — они копошились на стенах, потолке, они были живым продолжением этого кошмара — пожиратели плоти, безсердечные порождения ада…

Но это было не всё. Когда ей стало казаться, что сейчас лёд, сковавший её, станет каменной могилой, там, в окне, она увидела жизнь… Один из «трупов», такой же худой, пошевелился и обозначил собой живого человека, с закутанным в тряпье лицом, он сдирал, счищал пальцами с непонятного предмета слизь и гниль…

Нет слов, чтобы описать весь ужас её — развернувшись, забыв обо всём она вылетела на дорогу и понеслась прочь, мечтая только об одном — забыть, забыть, забыть…. Но страшная картина не выходила из головы, заставляя бежать всё быстрей, не обращая внимания на стёкла, грязь, вонь… Боцман летел за ней, не издавая ни звука: собака чётко знала, что творится на душе у хозяйки.

Ясенька не помнила, как добралась до дома. Трясущимися руками открыла квартиру, заперла обе двери на все замки, как закрывала только в ночные смены Саджита, а потом сползла по стене, трясясь от жуткого, безудержного плача… Она не чувствовала, как скулил Боцман, облизывая её солёное от слёз лицо, она то запускала руки в волосы, пытаясь оттянуть их… Плач прошёл, сменившись истерическим смехом — она смеялась до слёз, до икоты, держась за живот… А потом вскочила и принялась бегать по квартире, скидывая привычные вещи на пол, и единственное, что у неё вырывалось, это абсолютно безсвязные слова…

— Ненавижу… нет… нет… не правда… ненавижу… я хочу домой, домой …. — она плакала, как маленький ребёнок, впервые столкнувшийся с жестокостью. Собака легла на пол в комнате и тихо поскуливала, а Ясенька, истерика которой закончилась, упала на кровать и разрыдалась — нормальным, здоровым, но безутешным плачем… Всё, о чём говорили близкие, всё страшное, что ей казалось неправдой — всё соединилось в этом доме ужаса. Она плакала до тех пор, пока не уснула — первый раз в жизни уснула от плача.

Проснулась Ясенька от ласковых прикосновений. Кто-то растирал её щёки, ладони, ступни…. Сквозь пелену безсознательности проникал ласковый, нежный голос — единственный, способный пробить ту бронь, которой окружил себя её разум. Ясенька открыла глаза и первое, что она увидела — это улыбку Саджита и его страх.

— Ясенька, моя милая! — он вытирал её лицо ледяным полотенцем. Более того, осмотревшись, она поняла, что вся в ледяной воде.

Весь день пролетел перед её глазами — и она вцепилась в него, стараясь обнять сильней, крепче… только Саджит остался настоящим в её разрушенном мире, только Саджит и их любовь.

— Ясенька, девочка, Лачи… да что с тобой?..

— Саджит, прости меня! Прости, проси, прости! Я сотни раз виновата, я даже не могу сказать, как сильно…

— Ясенька…

— Саджит, я была в запретном районе! — они оба замерли. — Я… я так хотела посмотреть, и… Саджит, что я видела! — она машинально обхватила голову ладонями, сильно сжала пальцами. — Дома… дома, кишащие трупами! Да, сотни… нет, тысячи трупов! И люди, Боже, Саджит — этот человек сдирал с костей сгнившую кожу, мясо, прямо руками, и мухи… миллионы мух! — её трясло, а Саджит побелел, и она испугалась. — Саджит, я тебя прошу, прости, прости — только не злись!

Он отшатнулся.

— Злись?.. Ясенька, ты в своём уме? Я не злюсь, я… я чувствую себя виноватым!

Ясенька бросилась ему на шею.

— Нет, нет, только не ты! Я и сама не знаю, что на меня нашло. Саджит, это целиком и полностью моя вина…

Облегчение, которое испытал Саджит, вернуло ему способность трезво мыслить. Он трясущимися руками поднял её и усадил себе на колени, успокаивающе гладил по волосам — радость, что с ней всё в порядке, что, не смотря на её сумасшедшую выходку, всё обошлось, была слишком велика. Они около пятнадцати минут сидели, просто прижавшись друг к другу, наслаждаясь прикосновениями, нежностью…

— Лачи, как я испугался, когда вошёл домой! Всё разбросано, Боцман сходит с ума… А на постели ты — я чуть не умер, когда посмотрел на тебя! Такая бледная… я ждал минуту, прежде чем прикоснуться к тебе. А когда я до тебя дотронулся, оказалось, ты вся горишь. Я минут пятнадцать тебя звал, обтирал ледяной водой, прежде чем ты очнулась! Ты пришла в себя… слава Богу! Но не пугай меня так больше, не нужно, Ясенька! Я пытался оградить тебя от зла, но я забыл, что оно неотделимо от этого мира. Если ты решишься теперь на подобную эскападу, поганка, возьми меня с собой!

— Никаких эскапад. Мне это не нужно больше, уж поверь. Но теперь… я понимаю тебя, понимаю, почему ты остался, почему остался — здесь.

Весь этот вечер они ничего не делали, просто лежали на постели и тихо разговаривали. Даже Боцман получил почётное место в ногах, и его преданные собачьи глаза сияли спокойствием и радостью.

Саджит развлекался тем, что играл с её ладонью — перебирал пальцы, щекотал и целовал. Нервное напряжение, объявшее обоих, потихоньку стало спадать.

— Саджит…. Почему так происходит?.. Я прожила здесь больше года. Мои родители общаются с индусами и здесь, и там… Что это?.. Почему?..

Он прижал ее к себе поближе.

— Что «почему», моя Лачи? Почему есть богатые и бедные, почему одни рождаются с темной кожей, а другие со светлой? Разве на это ответишь? Только сам Бог…

— Нет, я не об этом. Год я здесь прожила как твоя жена, и, хотя я русская, плохо говорю на хинди и английском, меня приняли не как гостью, как родную… Люди на улицах — очень доброжелательные, помню, я ещё когда приехала только, обратила внимание, что все здесь улыбаются… Знаешь, что мне здесь нравится в отличие от России? Здесь совсем иначе относятся к девушкам, женщинам! Ни разу я не видела, чтобы кто-то невежливо обратился, или какие-то непристойные движения, или ещё что-то… Да они иной раз даже в глаза не смотрят, чтобы не смущать! По телевизору столько показывали о вражде мусульман и индусов — но я ни разу не видела такого отношения! Да у нас в городе скинхэды орудуют в сотни раз хуже! И вдруг… посреди такой прелести и красоты — эта…. жуть!

— Ты и права, и не права. Наверное, нас действительно никому не понять — а я не умею объяснить. Здешний народ подобен воде — так же мягок, мил… и так же опасен. Эти выплески бывают не частыми, но они настолько разрушительны, что сравнимы лишь с цунами. Как огромная волна летит вперёд, набирая силу, сметая всё на своём пути — такой же гнев подымается в их душах, вся та озлобленность, что стараются они спрятать в себе, выплескивается наружу, и тогда нет спасения. Они губят всё, и своих врагов и самих себя. Ты говоришь, все вежливы с тобой. Да, так и есть, но лишь потому, что ты выглядишь обеспеченной, очень скромной замужней женщиной. Твоё поведение безупречно. Но если бы ты, допустим, прыгнула бы на шею какому-нибудь парню, желая его поприветствовать, будь он даже твоим знакомым — он вряд ли бы тебя понял. А ещё мог бы расценить твои действия как предложение много большего, и тогда, уж поверь, он бы взял то, чего хочет, не считая себя виноватым ни единой секунды. Те дома, которые ты видела. Ты знаешь, откуда они взялись?

Она отрицательно покачала головой.

— Могу предположить, это бедняки?

— Не только. Ясенька, ведь здесь людей не принято хоронить. Обряд сожжения — дорогое удовольствие, он доступен только людям с хорошим доходом. А остальных… бедняков, которых находят на улицах, людей из бедных семей хоронить просто не на что. Вот и принято здесь собирать мертвецов и отвозить в… туда, словом.

— Саджит, но для чего те люди копались в мертвецах? Неужели они это…

— Едят? — закончил он за неё, почувствовав позыв к рвоте. — Нет, вовсе не для этого. Просто до сих пор кости используются в религиозных обрядах… как топливо… как ритуальные вещи… Их продают для различных опытов, скорее всего, их экспортируют, но доказать все это слишком сложно, я бы даже сказал, невозможно. Хотя, кто знает, до чего может довести людей голод, а уж эти несчастные точно не шикуют. Я жил в разных городах в Индии, поверь, это — не самое страшное. По крайней мере, эти люди мертвы.

Он почувствовал, как она заледенела, и тут же пожалел, что проговорился. Но Ясенька обернулась к нему, и в её лице читалась сила и решимость.

— Саджит, не умалчивай. Я не сахарная, не растаю. Я много чего видела в России… и я не собираюсь прятаться от этого здесь. Расскажи мне, что ты видел.

— В крупных городах, где нищих в тысячи раз больше, чем здесь, и они живут в дальних районах… самых бедных и загаженных… есть даже такая должность. Не знаю аналога в русском языке, что-то вроде… трупосборщиков. Эти люди ездят или ходят по улицам и собирают трупы, скидывая их в подобие грузовичков. Но так как люди валяются, прижавшись друг к другу, их… мм… проверяют, ударяя или палкой, или… штырём. Если человек не просыпается, его забирают, но… никто особо не следит, мертв ли он… или умирает… или просто настолько вымотался и крепко спит. Это ужасно — очнуться посреди горы трупов, придавленным ими… и осознавать, что не выберешься. Смерть в таких обстоятельствах выглядит не наказанием, а избавлением.

Ясенька слушала молча и ничего не ответила. Они лежали, размышляя о том, как много в жизни странного… когда-то Ясенька боялась не сдать экзамены, боялась, что не сможет правильно выступить, что у неё не получится помочь родителям… Саджит переживал за родителей, за своё прошлое, за непонятное раздвоение в душе, за роли, которые он должен был и не знал как играть… Но всё померкло перед страшной правдой того мира, который они для себя выбрали: они боялись умереть… а люди боялись жить.

И Ясенька решила, что никогда больше не ослушается своего любимого мужа, никогда не причинит ему такого горя, какое она увидела в его глазах; она хочет быть ему поддержкой и опорой, такой, в которой он никогда и ни при каких обстоятельствах не будет сомневаться…

А Саджит решил, что лучшей защитой для неё будет его спина — но она должна видеть правду о стране, о городе, в котором жила, в котором могут родиться их дети. Он понял с ясностью, которая не может (даже при самой огромной любви) родиться в первый же день брака и приходит только с опытом, что теперь ОН и ОНА — одно целое, и, как бы он не старался отделить её от части своей жизни, она будет спешить за ним, как его продолжение. Оставить её позади так же невозможно, как оставить свою руку или ногу. Он должен ей это показывать… и должен просто быть с нею рядом.