Глава 29. Звонок 3. Девочка

Наша жизнь — как чистый ручей. И мы идём по нему, вверх или вниз по течению, чувствуя каждой клеточкой и прикосновение прохладной воды, и шепот песка; и мы смотрим на лучики солнца, отраженные в воде и играющие на наших лицах.

И мы наклоняемся, собирая камни нашей жизни, наших надежд и поступков.

И кто-то ждёт, идет медленно и бережно, что бы среди каменной массы увидеть блеск незримой красоты; и кто-то наклоняется и поднимает всё, что попадается ему под руку, и склоняется под невыносимой ношей, и вытягивается его лицо, и озлобляются черты, и душа его, заваленная камнями, сама становится камнем…

Много таких душ — каменная стена. Много таких стен — каменный мир. Каменная вселенная, разбить которую может только одно — любовь.

Ясенька бежала по дороге, размахивая пакетом. Она только что получила посылку от Вари и была преисполнена открыть её, не дожидаясь Саджита, чтобы не подвергать содержимое его бдительному контролю. Боцман, в красивом ошейнике, с лоснящейся шерстью на сильном теле бежал рядом — гордый, как пёс королевы. Однако сей важный вид не мешал ему периодически с лаем бросаться вслед за бабочками, которых он гонял, как щенок.

Итак, они оба были абсолютно счастливы. Ясенька — потому, что остались позади те неприятные дни, когда Саджит сидел в тюрьме, а её трясло при одной только мысли, что он может оттуда не выйти. Учитель Мехра — источник всех бед — не был наказан властью, но и это осталось в прошлом, и уже не сжимал Саджит рот в упрямой, злой ухмылке, как было первое время. Мехра подал прошение о переводе, и его отправили в другой город.

А Саджит радовался, что Ясенька, перепугавшая его недавно болезнью, снова поправилась. Ничего страшного не случилось — просто дала о себе знать непривычная до сих пор жара, очень сильная, она влияла даже на здоровье местных, что уж о Ясеньке говорить. Прошла пара недель — и снова она запела на кухне, снова стала таскать украдкой сладкое с улицы, хотя он запрещал. Они улыбались и ссорились, готовили еду и выносили мусор, смотрели вместе фильмы и читали книги, устроившись каждый в любимом уголке…

Вот такие мелочи и делали их жизнь по-настоящему счастливой.

Убедившись, что на улице особенно никого нет, Ясенька стала напевать (Боцман был от этого в восторге и периодически в тон ей поскуливал):

— Где-то на белом свете,

Там, где всегда мороз…

Песня оборвалась — Ясенька взлетела в воздух и завизжала. Саджит, повернувший её к себе, обиженно фыркнул:

— Ну, вот. А я-то думала, ты слышишь, как я иду.

Ясенька повисла на его шее, как медвежонок коала — Боцман носился рядом и заливался счастливым лаем.

— Я пела, поэтому и не слышала.

— А, так это было пение?.. А я думаю — что это за странный звук, и Боцман так скулит, будто умоляет: «Не надо… Не надо…» — Саджит ловко перехватил удар в плечо, но не смог избежать пинка.

— Ну, СПАСИБО! А я думала, что тебе нравится, как я пою…

— Нравится-нравится… Я как твой любимый Шах: «Ты — моя мадонна! Но здешние соседи… иногда жалуются!»

Ясенька слезла с его рук.

— Ладно-ладно! Я тебе ещё припомню, вот увидишь!

Саджит надул щёки и склонился к ней.

— Батюшки-святы, какие мы страшные!

Ясеньке так странно показалось слышать это русское выражение из уст коренного индуса, что вся её жизнь здесь на мгновение представилась сном — и она в страхе прижалась к нему.

— Ладно уж, дразнись, сколько хочешь…

Домой они шли вместе — Саджит до этого работал шесть дней подряд, замещая заболевшего врача, и теперь ему дали два выходных. Это обстоятельство было радостным, не смотря на то, что он собирался прийти домой и лечь спать. Шагая по дороге, взявшись за руки, они были очень счастливы.

Пока Саджит отмывал в ванной Боцмана (процедура не из лёгких, а мыть его приходилось после каждой прогулки), Ясенька шустро развернула Варину посылку.

— ААААААААААААААА!!! — завизжала она, захлопав в ладоши.

— Что?.. — вылетел Саджит из ванной комнаты.

— Ты только посмотри, что мне Варя прислала! Она как знала, чего мне из дома хочется!

Саджит скептично приподнял бровь.

— Она прислала тебе… кусок плесени?..

— Саджит, дурак! Какая плесень, это же чёрный хлеб… ну, да… немножко он… как бы…

— Он весь в плесени. Ты это есть не будешь.

— Подумайте, кто тут говорит: император Ашока?..

— Ты это есть не будешь. Это — плесень. В плесени — пенициллин. У тебя на него аллергия. Или собралась умереть молодой?.. Нет уж, ясно?!

— Саджит, знаешь, что такое мания?.. Если нет — посмотри на себя со стороны!

— Моя мания — это твоя защита! Разве ты забыла, что с тобой было, когда ты наелась джалиби с улицы?..

— Но они так вкусно пахли!

— Но я же говорил — НЕ ЕСТЬ ЕДУ С УЛИЦЫ! — торжествовал Саджит. — Какой был результат?.. ночь в ванной!

— Ну, знаешь! Мне мама тоже велела не есть на улице, а я лопала сосиски в тесте и чипсы за милую душу!

— Это — не то же самое.

— Да ну. Хочешь сказать, там все санитарные правила выдержаны?..

— Нет, но вероятность заболеть гепатитом здесь в сто раз больше.

Она подошла и щёлкнула его по носу.

— Пятьдесят на пятьдесят.

— Чего-о?..

— Или заболею — или нет! Ты что, на мне эксперименты ставишь? Сколько может прожить человек в идеальных условиях?

— Да, я хочу, чтобы ты жила ещё сто лет и умерла со мной в один день.

Он выхватил хлеб, похожий на нечто серо-зеленое и пушистое, и, выйдя из квартиры, стал подниматься на крышу. Саджит к хлебу относился с уважением, и этот собирался оставить на съедение птицам. Ясенька топала за ним, сначала — надувшись, но быстро простив его.

— Варя прислала мне ещё мультиков. «Синдбада», «Сказку о мертвой царевне»… посмотрим их сегодня?..

— С удовольствием, — отвечал муж, радуясь, что в этот раз Ясенька не стала чересчур упрямиться. — Только ты не будешь возражать, если мы возьмем фруктовый салат с мороженым в постель, а после того, как я всё съем, то буду смотреть с закрытыми глазами?..

Когда Саджит заснул прямо над тарелкой с мороженым, и белая ванильная капелька так и осталась у него на губе, Ясенька отвернулась от телевизора и, устроившись поудобней, стала смотреть на него.

Всё, что было в Саджите яркого и хорошего, особенно ясно отражалось на его лице, когда он спал. Ясенька не могла бы теперь ответить так, как в первые дни знакомства с ним, красив ли он или нет; он стал для неё человеком без лица, без внешности. Когда он смотрел на неё, она видела не того человека, которым он являлся окружающим, а того, кого она любила, и внешность была настолько малым, незначительным приложением, что, даже если бы она изменилась, в её глазах он остался бы прежним. Но когда Саджит засыпал, она старалась как следует рассматривать его.

Он был таким умным, её Саджит. В больнице — она видела — люди провожали его восхищенными взглядами, а старшие руководители уважительно приветствовали. Во всём, о чём бы они не говорили, Саджит всегда почему-то знал больше, чем она… и теперь Ясенька наслаждалась своей тайной.

Вот уже два месяца…. Два месяца… И на лице её расцветала улыбка.

Она потому и рассматривала его так тщательно. Ей хотелось, что бы то, что она должна была подарить ему зимой, было его копией, его отражением, её любовью к нему. Это была единственная тайна, которую Ясенька скрыла от него, зная, как сильно он переживает за её здоровье. Но первый период почти миновал, и она предвкушала, как нечто самое драгоценное и волнующее, то, как она скажет ему. Сколько счастья принесёт в его семью!

Обняв его и губами стерев капельку мороженого, Ясенька тихо-тихо прошептала: «Я люблю тебя…»

***

Раньше я думала, что жизнь довольно проста. Встретились мальчик и девочка. Понравились друг другу. Влюбились. Поженились. Полюбили. Дети. Внуки. Счастливая старость с берёзами и скамеечкой во дворике… Но вся наша история с Саджитом — это смешение «невозможно» и «нельзя». Я не поняла этого сразу, это понимание росло во мне каждый день, каждый миг, когда мы, сами того не понимая, боролись за право любить и быть любимыми. Нам ведь больше ничего не было нужно! И мы говорили, убеждали, кричали, и потом признавались, насколько тяжело нам даётся наша победа…

Но когда дело дошло до настоящей войны, я поняла, как это больно — молчать.

Нас разбудил телефон. Он стоит на тумбочке Саджита, потому что именно его и спрашивают — утром, вечером, ночью; в выходные и праздники, вне зависимости от того, где он и чем занят. Я люблю эти звонки; пусть мне жаль расставаться с мужем даже на краткий миг, я никогда не забываю, что он врач. Если он пошёл куда-то бороться со смертью — значит, кто-то вздохнёт с облегчением. Потому что Саджит сделает всё, чтобы победить.

Капля моей боли — чья-то надежда. Так пусть лучше люди надеются, а я буду ждать, потому что он говорит мне: «Я оживаю с каждым поправившимся… и я умираю с каждым умирающим. Но и там, и там я всё время вижу твоё лицо…»

Я смотрю на себя в зеркало. Моё лицо, ничем не примечательное, ничем не выдающееся… нет, не такое я хочу подарить «нашему будущему»! У «нашего будущего» будет лицо и глаза Саджита, и его манера наклонять голову, когда он смеется, и его ямочки на щёчках…

Звонок словно бы остановил время. Он был не похож на обычный, хотя точно также, как всегда, Саджит немедленно проснулся и бросился в ванную, а я немедленно проснулась и побежала на кухню. Он на ходу проглотил крепкий чай и бутерброд, схватил сумку с вещами и термосом, который я туда кинула, и вернулся в комнату, потому что забыл очки…

Когда он уходил, ничто не тронуло мое сердце. Ничто не подсказало мне: «Останови его! Это конец вашего счастья!» Нет, моя интуиция, мое сердце и разум молчали.

Саджит был напряжен, но всё же исполнил свой обычный ритуал: пригрозил поркой, если я буду кидать в рот, что попало, поцеловал в ладошку и убежал. Я успела придержать его за руку: «Возвращайся счастливым, хорошо?..» Он ответил: «Постараюсь».

Но «постараться» не получилось. Я позвонила ему на работу, вежливая медсестра, хорошо знавшая, что я не очень быстро понимаю их речь, объяснила, что он на каком-то собрании. Ну, собрание — так собрание! Никто не фыркнул, как обычно, что он на операции и что там чрезвычайное положение.

Вечером я ждала его, припрятав лимонад и торт мороженое. Если он придёт счастливым, то я скажу ему — и счастье наше станет совершенно полным. Честно говоря, вспоминая тот день, могу сказать честно — я и не думала, что он придет не счастливым, особенно после моей просьбы. Что бы не случалось у Саджита на работе, как бы поглощён делами он не был, на первом месте — и я это знала — остаюсь именно я. Мои страхи, мои надежды, мои радости и тревоги — обо всём он узнавал прежде, чем я успевала ему рассказать. Порой казалось, что это — жуткая несправедливость: быть так сильно любимой; но стоило мне заикнуться об этом, как Саджит поднимал меня на смех. Однажды мы стояли на том самом горном перевале, где он сделал мне предложение, и Саджу прошептал: «За то счастье, которым ты одарила меня в тот день, я никогда не смогу расплатиться любовью…» Его нежность всегда смущает меня, и я начинаю говорить что-то глупое, но в тот раз язык словно онемел. Я ничего не ответила, но спрятала его слова, как крохотную жемчужинку счастья, в сокровищницу своего сердца.

Саджит вернулся не один, а с Ритешем, и последнее, что ему было нужно, это мои излияния. Брови у него были замкнуты в одну линию, рот сжат со всем обероевским упрямством — что-то случилось, и это «что-то» держали от меня в секрете. Они оба спокойно забрали припрятанный лимонад, посоветовали мне «съесть банан и посчитать обезьян» и закрыли дверь с обратной стороны.

Я хмыгнула, попыталась прислушаться — но они говорили довольно тихо. Уйдя на кухню, я совершенно спокойно принялась вязать. Подумаешь, один день! Ну что я потеряю?..

Ритеш ушел, даже не попрощавшись, и я, придя в спальню, обнаружила Саджита за чтением каких-то книг, где он делал пометки прямо на полях, а где-то оставлял закладки, используя первое, что попадалось под руки: мои наброски, нитки, несколько фотографий.

— Саджит, что случилось.

Он даже головы не поднял.

— Хорошо, что в этот раз ты не спрашиваешь «кто». Мне было бы неловко. Лачи, ты меня оставь пока, а?.. Только не обижайся!

Я потрепала его волосы, показывая, что совсем не обиделась, и ушла на кухню. Обиды и в самом деле не было — было любопытство. Что, какой-то пациент закатил скандал, раз пришлось вызывать Ритеша?..

Саджит уехал рано утром, и сказал, что вернётся только на следующий день. Я, как ни в чём не бывало, занялась своими делами… как вдруг кто-то забарабанил в дверь. Уже по недовольным крикам я поняла, что меня посетит «несчастная судьба» и морально готовилась служить жилеткой для слёз — но не тут-то было. Со скоростью маленького метеорчика эта живая женщина влетела в нашу комнату и включила телевизор.

— Простите… — начала было я, но внимание привлекла фигура на экране. Возможно, я плохо видела, или песчинка попала мне в глаза — но нет! Из телевизора на меня смотрел Саджит.

На фоне своей больницы, не снимая белого халата и опустив маску на шею, он преспокойно что-то говорил. Но глаза — глаза его выдавали, они горели мстительным огнём.

В тот момент я впервые разозлилась на себя за то, что так плохо понимаю язык! Что он говорил, выплёвывая слова сквозь зубы, оставалось для меня тайной — я не успевала за его речью; я не умела ДУМАТЬ, как он, на нескольких языках — мне требовалось время, чтобы отделить одно слово от другого, перевести их, а потом только поймать смысл… Я повернулась к несчастной судьбе.

— Вы понимаете, что он говорит? — спросила я, ошалев от непривычной вялости своего голоса. Она отрицательно покачала головой.

— Но кое-что я знаю, моя дорогая. У вашего мужа большие неприятности!

Говорят, пришла беда — отворяй ворота. Я забыла об этой пословице, когда Саджит вышел из тюрьмы; я забыла, как мстительны могут быть боги!!! А я-то считала, что теперь всё будет с каждым днем всё лучше и лучше. Саджит успешно работал, и, хотя его калёным железом жгло сознание того, что смерть мальчика осталась безнаказанной, он понимал, что мы сделали всё, что было в их силах.

Что случилось?.. О чём они говорили?.. Я попыталась дозвониться до Саджита, до Ритеша — бесполезно; остался только один человек, который мог мне помочь — Сапна. Выслушав мою просьбу, подруга спросила: «Так ты что, ничего не знаешь? — я покачала головой, будто она могла меня видеть. — Тогда жди, я буду у тебя скоро».

Сапна прилетела; она стала ещё краше, чем когда мы виделись в последний раз. Я даже не успела её попросить перевести, как она выпалила:

— Твой муж лечил какую-то избитую девочку. Её нашли после праздника, где-то на дороге. Девочка умерла у него на столе… И он считает, что виноваты — участники процессии, а, возможно, и полиция! Представляешь, он заявил, что девочку убили из-за того, что она — неприкасаемая!

Сердце неприятно заныло. Неприкасаемые! Неужто это проклятие будет преследовать нас всю жизнь; неужто, обманывая мужа каждый день и каждую ночь, я буду расплачиваться за чужой счёт?..

— Значит, Ритеш ему помогает?

— Да, есть свидетели — девушка, которая нашла девочку, видела выходящих с этого угла мужчин, а ещё — кажется, её мать. Я не знаю, конечно… но втягиваться в такое дело, Лачи! После истории с тем мальчиком — просто кошмар! Он с ума сошел?..

Ровно за секунду до того, как Сапна это сказала, в моей голове промелькнула похожая мысль… Но преданность мужу и понимание его поступка, даже не зная подробностей, немедленно перевели меня из ступора в защиту.

— Сапна, ты не права! Саджит и Ритеш — настоящие мужчины, они никогда не станут сидеть сложа руки перед лицом несправедливости!

— Несправедливость?.. Ты в своём уме?.. Это был такой праздник, там были высшие люди, такие верующие, а он их хочет обвинить — вот сумасшествие! Если хочешь знать, по статистике у нас в стране каждый день убивают … далитов; что же, за всех драться?..

Я дёрнулась. Перед внутренним взором пролетели фотографии мальчика, Ритика… Я представила родителей Саджита, которых так сильно любила, даже не зная их; его маленькую сестрёнку… Арджун, Рани и Сухани Оберой… как страшно, когда трагедии становятся всего лишь безликими цифрами статистики!

— Сапна, а если бы ты полюбила человека из низшей касты?.. Что, если бы ты полюбила юношу из касты неприкасаемых?..

Она посмотрела на меня, как на ненормальную.

— Я лично против них ничего не имею, — был её ответ.

Я не смогла посмотреть ей в глаза…

Саджит пришёл домой поздно вечером. Он догадался, что я всё знаю хотя бы в общих чертах, и благодарно уткнулся в шею за то, что я не стала приставать с расспросами. Как всегда, когда он приходил уставшим, я уложила его спать пораньше, а сама осталась посидеть в зале, где горел маленьким экраном телевизор. Шла прямая трансляция вручения премии IIFA; помню, как я хотела посмотреть её ещё неделю назад! Я так ждала этого дня, что Саджит не уставал надо мной смеяться… А теперь я просто тупо уставилась на экран. Даже любимый Шахрукх, красиво говорящий своим приятным голосом, не тронул моего сердца.

На полу, недалеко от входной двери, лежал портфель Саджита — удобная сумка, в которой он таскал ключи и кошелек, маленький термос и документы. И сейчас из приоткрытого кармашка виднелись уголки фотографий. Этот портфель был как бельмо на глазу; куда бы я не пошла, он всюду попадался мне на глаза. Моё любопытство, вовсе не праздное, а рождённое переживанием за то, что происходит, было задето, а в портфеле, очевидно, скрывался ответ на мой вопрос.

Объяснения Сапны — что муж ввязался в такое дело просто так — меня не удовлетворили; слишком много шумихи из-за одной избитой девочки. Что с ней стало?.. Сколько ей было лет?.. Почему он обвиняет в этом полицейских, и почему так уверен в том, что добьется справедливости? В Индии, в том числе и в нашем городке, ярая, непримиримая вражда между людьми, принадлежащими к каким-либо кастам, и неприкасаемыми, не проявляется столь строго, как об этом любят писать в европейских средства массовой информации. Всё, с чем я сталкивалась, не более чем проявления «личной» неприязни. Я сама не думаю, что, допустим, в Индии больше издеваются над неприкасаемыми, чем в России — над приезжими. Уродов — моральных и психических — хватает везде.

Портфель звал, портфель манил…. Прежде я частенько в него залазила, даже не задумываясь ни о чём; так же Саджит может копаться в моих сумках. А теперь словно какой-то бес в меня вселился: так хотелось посмотреть. Но я понимала, что, заглянув туда, прикоснусь к чему-то такому, что изменит меня полностью…

В два часа ночи определился победитель. Я шлёпнула портфель на диван, открыла его, достала папку с фотографиями…

Тот шок, что я испытала в доме с трупами, показался мне прогулкой в парке по сравнению с тем, что я увидела здесь.

Саджит был прав, мне не следовало на это смотреть…

На железном столе лежал ребенок. Серый, как старая пластмассовая кукла, выгоревшая на солнце — у меня была такая.

Но это не просто ребёнок. Это что-то на грани. На грани разумного.

Детское тельце, с маленькими ручками, с маленькими тощими ножками, испещрено темными пятнами. Отвратительными, похожими на непонятную сыпь, на раскраску сумасшедшего кукольника… Это не просто избиение, это издевательство, а потом я увидела снимок в таком ракурсе, что сначала не поняла… детские ножки пестрели странными синяками, их форма выкладывалась в картинку, которая мне что-то напоминала, всюду остались кровоподтёки и царапины…

Я отбросила фотографии и побежала в ванную. Меня — кажется, впервые в жизни — рвало без остановки. Я поняла, почему Саджит так взялся за это дело. Если эта девочка умерла у него на руках — невозможно, чтобы он поступил иначе.

Слёз не было. Плакать можно было над разбитой рукой, над придуманным расставанием с Саджитом, над ссорой с Сапной… Над тем ребёнком плакать было нельзя. На это смотришь без слов, умирая вместе с ребёнком, ужасаясь тому, на что способно проклятое человечество…

В темноте туалета, прижавшись к холодному кафелю лицом, я думала — как, наверное, никогда в жизни — правильно ли поступила, оставшись в Индии. Всё то плохое, что я видела здесь, казалось яркими алыми пятнами на нежной дороге нашей жизни; это как в игре зрения: видна или дорога, или пятна.

У меня будет ребёнок; будут другие дети. Ни одному человеку на свете я не сказала о тайне Саджита, и теперь уже никогда не скажу. Болтливость — порок женщин, так говорят; но эта тайна умрёт вместе со мной. Одно неосторожное слово, одно неосторожное движение — и нас сметут, как песочные статуи шквалами ветра. Нет, нет. Нужно молчать. Нужно, чтобы Саджит никогда не узнал, даже не заподозрил.

Саджит. Я почти забыла нашу первую встречу, но теперь она стояла перед моими глазами, как маяк, освещающий путь — правильный путь. В тот момент, когда чужие руки сжали меня, когда мы опрокинулись, я знала, что этому человеку буду принадлежать полностью, что он станет моим верным спутником и не выпустит моей руки, а его любовь — и его жизнь — будут огнем, который осветит мой путь.

Улыбки Саджита, его шутки, то, как он подбрасывал меня, подбегая сзади; наша первая поездка в горы, и его счастливое лицо, когда я ответила «да»… Много лиц, много дней и ночей, и все — счастливые, потому что он был рядом. Всё, что давал мне Саджит, его незримое присутствие во всём, что я делала, во всём, о чём думала — это и есть счастье.

Правильная дорога, верный путь. И фотографии маленького изнасилованного ребёнка. Теперь они станут частью его жизни — а потому и моей жизни тоже. И даже больше. Ведь это у меня в душе разрываются, плачут и зовут Арджун, Рани и Сухани.

Я вспомнила слова Матвея, я оценила их заново.

«…их не остановило, что девочка была крохотным ребёнком… Их не остановило, что ей не было и пяти лет…»

Страшные слова, страшная правда. Мы стараемся не думать о ней, когда отпускаем детей на прогулку во двор; мы стараемся не думать о ней, когда с улыбкой провожаем их в школу… Но насилие есть и будет.

Сухани Оберой, девочка, сестрёнка Саджита. Он не знает о ней, он не может любить её, как любит ту, умершую малышку, последнюю дочку его приёмных родителей. Для него младшая сестра — это девочка с пушистыми светлыми волосами и ласковыми большими глазами цвета голубого ясного неба. Нет, другой была его сестренка. У неё темные хитрые глазки, как у Саджита; у неё тёмные волнистые волосы, как у Саджита…

И её маленькое тельце, посеревшее, с порезами и синяками, теперь вечно будет стоять у меня перед глазами, явившись в облике незнакомой, неизвестной девочки…

Я заснула на диване, а очнулась в нашей спальне. Саджит сидел за столом и что-то писал; увидев, что я встала, он без предисловий начал рассказывать:

— Её принесли две подружки. Увидели, как трое полицейских выходили из-за угла, посмеиваясь, а потом услышали чей-то писк. Представляешь, они подумали — кошка мяучит. А нашли эту девочку. Ей почти шесть лет. Они сразу поняли, что случилось, и отвезли её в больницу. Мы пытались её спасти, но она умерла. Не на операционном столе, не от полученных ран, хотя они ужасны — я уверен, эта девочка умерла от ужаса. Она просто не смогла пережить то, что случилось. Я немедленно вызвал полицию, поначалу они вели себя как следует, мы прочесали местность, допросили тех, кто что-то видел… Ясенька, эту девочку обвинили в том, что она перебежала дорогу праздничной религиозной процессии! И за это с ней сотворили… Даже подумать страшно! Я, мужчина — а мне стало страшно! — тут он зло усмехнулся. — Её насиловали трое. Они не смогут оправдаться, мы нашли волосы, мы нашли… нет, тебе это знать не нужно. Но как только пришла её мать, как только выяснилось, что они — далиты, всё немедленно переменилось. Я побоялся, что доказательства, забранные полицейскими, пропадут, и сделал дубликаты документов. Поэтому я и выступил перед телевидением. Мы с Ритешем надеемся, что это поможет не замять дело, как вышло в прошлый раз.

Я сразу поняла, что, засадив ублюдков за решетку, он собирается убить двух зайцев: отомстить и за девочку — и за маленького Ритика. Как вышло, как вышло, что на нашу долю выпадают смерти детей?.. Почему мы, почему наш милый, тихий город?..

Теперь Саджит вовсе не был убит горем, как прежде. Нет, он, с мечом наперевес, опустив забрало, бежал вперёд, занося меч для удара, горя желанием мстить, мстить и мстить — и кровь убитых на его руках горела тем ярче, чем ближе он был к своей цели.

Я вспомнила о своем маленьком чуде. Нет, сказать теперь нельзя — мы станем камнем, о который он споткнётся; огнём, что заставит обернуться. Он может пропустить свой решающий удар… нет, нет. Я слишком люблю его, чтобы допустить такое.

— Саджит, а когда это кончится?

— Мне нужно время, чтобы довести дело до такой стадии, когда скрыть его будет невозможно. Наверное, две недели, месяц. Дальше действовать будет Ритеш и органы правосудия.

Я кивнула. Месяц — не так много.

— А потом ты сможешь снова быть счастливым? — кажется, мой вопрос прозвучал слишком по-детски. Саджит встал и, притянув меня к себе, поцеловал в макушку. Его лицо смягчилось, улыбка — ясная, как прежде — озарила его лицо.

— Моя девочка. Моя Лачи. Во что я тебя втягиваю. Но ты ведь простишь меня, ты будешь ждать, ты любишь меня, как прежде?

Маяк засиял впереди. Нет, я знаю, что выбрала правильный путь.