Глава двадцать первая. Время разнообразное. Сны Огня

Небо надо мною, так высоко. Прозрачное, сказочно-синее. И ничего в мире, ничего. Только я и далёкое небо. И паруса. Странные, прекрасные, причудливые крылья, раздуваемые ветром. Алые на лазурном, белоснежные на золотом… облака.

И лепестки цветов. Я лежу на тёплой земле, и чьи-то тёплые руки держат меня, травинки качаются, шёлком касаясь лица, лепестки кружатся в танце с ветром. Свиваются в жемчужно-розовый дым, и ветер уносит их в небо… как мою душу, медленно распадающуюся на тонкие осколки, лёгкие жемчужные лепестки… и запах роз кружит, и кружит, уносит. Ветер.

… и просыпаюсь. Точнее, оживаю. Точнее, это она резко выдёргивает меня из сна… понятно, какая радость играть с кем-то, висящим без сознания.

Висящим на чём-то с шипами и таком ледяном, что сводит зубы. Но я не чувствую… нет, я просто знаю. Всё изменилось. Ощущения изменились. Я знаю, что мне больно, но это перестало быть важным. Не могу произносить слов, но мысленно говорить или молчать — легко. Думать для себя одного, думать для неё, как пожелаю.

И глубоко, глубоко внутри, для всех неслышимо, тайно, касаться огня.

— Вы умираете, милорд. Ваше тело не предназначено для той силы, что в вас поселилась. Часть ваших нервов и разум функционируют лишь потому, что всё остальное почти не живёт. Но разрушение не прекратилось, только замедлилось. По сути, вы уже мертвы. Стоит выпустить вас отсюда или позволить вам чуть больше быть человеком — и ваша смерть будет неизбежной. И очень мучительной.

«Вряд ли более мучительной, чем необходимость слушать этот мерзкий голос».

Её ярость похожа на пронзительно-острый удар плети из едкого, колючего льда. Оковы вплавляются в руки и дёргают их в стороны. Я рассмеялся бы, если бы мог дышать. Какой смысл усмирять болью того, кому она безразлична?

— Дерзость не приведёт к тому, что я убью вас, не надейтесь. Но я верну вам способность ощущать. Отчасти.

И огонь вырвался из клетки и вцепился в меня. Неукротимый. Яростный. Как та собака, давным-давно… мы были детьми, собака была больше нас и казалась больной: шерсть вздыблена, хвост странно опущен, и глаза у неё были затуманенные, безумные; я слышал страх брата, и собака слышала тоже, и это злило и тревожило её, повергало в смятение… как сейчас что-то повергает в смятение огонь. И я потянулся к нему, сознанием, сердцем и всем, что осталось от тела, полностью открываясь ему, без слов ласково говоря: тише, тише, иди ко мне, мой хороший. Тогда с собакой это помогло: она успокоилась. И туман из её глаз пропал. Правда, от отца мне потом досталось, потому что брат сказал ему, что я гладил бешеную собаку… он не хотел мне плохого, просто испугался. С ним тоже надо было вести себя так: осторожно, без громких звуков и резких движений.

Как и с огнём. Миг назад он бушевал, пытаясь прогрызть себе путь наружу, а теперь… он словно утешал. И всё глубже и глубже проникал в меня, в мою сущность, мою душу… я задохнулся бы от дикой смеси боли и ошеломляющего наслаждения, но лёгкие, кажется, сгорели, и я отстранённо радовался, что в этом причудливом месте дыхание мне не требуется.

Не осталось иной реальности, кроме нас двоих — меня и забирающего всё больше огня, не было никого, ничто не было важным. Где-то снаружи голодное существо бесновалось в бессильной злости, и где-то ещё, далеко, кто-то беззвучно плакал обо мне, кто-то по неведомой причине за меня безумно боялся… Ах, всё равно. Я кружился в танце с огнём. В прекрасном, страстном, безудержном танце...

Выжигая. Переплавляя. Суть огня… Уничтожение в торжестве красоты. Испепелить… но потом, быть может… из пепла ты возродишься. Но неважно. Неважно всё… кроме пламени: цветка и чудовища… и возлюбленного. Возьми меня, любовь моя, тебе доверяюсь… и завладеваю тобой… твой повелитель. Твой. Навеки.

Моя любовь… моё оружие. Господин мой.

Смешно. Как фальшиво, как высокопарно. Нет тебя. Нет меня. Есть просто… сущность Огня.

Он поднимался, струясь, в немом ликовании, всё выше и выше. Окутывал меня мантией золотого и алого, смеялся, звал. Он тосковал без меня, так долго, много дней… столетий?.. замерзал в пустоте, одинокий, потерянный. И найдя, безудержно наслаждался теплом, и не собирался отпускать, смиряться, щадить. А разве я, прежний, тот обращённый в пепел человек — пощадил бы? Я отказался бы?

Выше. Выше. Алое, пурпур, багряное, золото. И ничего, кроме танцующих лепестков, кроме бьющихся на ветру тысяч оттенков пламени. Я не мог уже ни слышать, ни смотреть; лишь его я осязал и видел… и когда он зазмеился, забирая и даруя последние капли, прямо у моих губ, я вдохнул его и поцеловал. Мы соединились в поцелуе неразрывно… мы — я — изнемогал от мучительного, всепоглощающего, запредельного счастья. Я ничего не знал о том наслаждении, что дарит слияние тел, и понимал, что наверняка уже не узнаю… но если это хоть на малую долю схоже с тем, что сейчас испытывал я, — неудивительно, что в сказаниях и балладах люди из-за этого теряли покой, теряли рассудок, самих себя, предавали и умирали. За соединение с моим огнём, за бесплотный испепеляющий наш поцелуй я мог бы стократно и радостно умереть.

— Воистину извращённое создание, — произносит её голос со смесью брезгливости и удивления.

«Сочувствую. Очень правдивая самооценка».

Теперь она бьёт чем-то тяжёлым и ржавым. От её ярости всё становится зыбким, плавится, тает. Смешно, который раз я дразню её, и она снова на это ведётся. Когда нет контроля, воля слабеет. Запомни, подсказывает мой огонь. Да, я запомню.

Между нами словно обрушивают стену льда, с грохотом отсекая друг от друга, и мы безмолвно кричим от бешенства. Тот упоительный жар… сладость соединения… как она смела нам помешать?!

Все мои чувства закрыты, скованы. Но зрение по-прежнему не одно: прекрасная женщина, и в то же время — нечто без формы, сгусток живого текучего металла, и в то же время — голод, злость и тоска… по огню, подобному тому, что растворился во мне?

И она понимает, что я знаю. И это связывает нас. И её гнев обращается в яркую, жгучую ненависть. На грани… с любовью.

Забавно. До слёз. Плакать мне нечем, и я начинаю беззвучно смеяться. Так куда веселее.

— Вы любите боль? Не человек и не дитя Силы, огонь с сердцем камня. Уродливая нелепость, какими переполнена вселенная. Но мне вы нравитесь. Пожалуй. Вы знаете, что те трое уже принадлежат мне?

Не верь, шепчет огонь. Здесь всё пропитано ложью.

— Интереснее то, что от вас зависит, как я поступлю с ними далее. Любуйтесь, милорд. Вас развлекает вид и чужих страданий?

Огонь багровеет и гаснет. И боль хватает меня, захлёстывает, оглушает. Так много, что невозможно вынести и выжить, сохранить волю и разум. Издалека, сверху, из мглы смутно видятся силуэты и блёклые потёки пламени на остывших углях.

— Они выбрали жизнь и великую силу, но вы отнимаете это. Один из них предал всё, что ценил, чтобы спасти вас. Не правда ли, такая глупость заслуживает… смеха? Или равнодушия камня, впитавшего волю огня?

Мой друг падает, весь в ранах, и зубастая тьма рвёт его на части. Мой брат… истерзанное тело в луже крови и глаза, полные страшной муки. Мой учитель… и весь мой мир… я едва узнаю его. Свежий ветер, прохлада с запахом роз, свобода и небо… нет ничего, остался лишь пепел. И отчаяние, намертво вплавленное в лёд.

— А ведь они видят вас, милорд. И вы их будете видеть. Всегда. Их, знающих, кого именно им благодарить.

Вернись, шепчу я огню, умоляю, ну где же ты?! Вернись и забери меня!

— Оставьте, милорд. У вас лишь крохи подлинной силы. Всю силу я открою в обмен на покорность. Впрочем, вас радует боль. Ну, радуйтесь: те трое будут испытывать её, пока вы не прекратите это. Тот, кому вы так дороги, вечно будет видеть ваши глаза, наблюдающие за тем, как мои слуги насилуют его. Или вам больше нравится смотреть, как это делают с вашим братом?

«Хватит».

Тьма трескается, течёт, распадается. С пронзительным звоном рвутся цепи. И бездна пустоты наполняется пламенем.

«С меня довольно».

— Впечатляет, — со смешком говорит нежный девичий голос. Но я слышу в нём отзвук скрежещущего металла.

Пламя переполняет меня, рвётся наружу, изнемогая от желания сожрать всё и всех, обратить во прах, уничтожить. Я не кричу от дикой боли лишь потому, что кричать мне нечем. В глазах сплошные сполохи багрово-алого… но сквозь них я смутно вижу комнату со стенами из зеркал, и никаких ям из чёрной пустоты, и никакой крови. Светлый каменный пол, где я лежу, тонкие нефритовые узоры. Прохлада. Тишина.

— Не надо сердить меня, Лорд Огня, — неуловимо знакомая девушка не требует, а почти просит. — И всё будет хорошо. Обещаете?

Глупая, ну как я могу обещать, когда гортань и половина лица сожжены, и вообще я тут умираю, можно мне умереть спокойно?

Девушка садится на корточки возле меня. Красивая. Её глаза… наполнены беспредельной, мертвенной тьмой. Она улыбается и касается остатков моих губ, щеки, обгоревших волос. Берёт мою руку.

— Лорду Огня не пристала беспомощность. Огонь прекрасен… и могуществен. И неистов. — Она тихо смеётся. — Вставай же.

Я послушно встаю. Грязные клочья одежды, невыносимо грязное тело… я брезгливо морщусь и убираю всё это. «Огонь… прекрасен». Встряхиваю отросшими волосами и иду к ним. Спокойные, безмятежные, каждый в своём ореоле пустоты. Брат отрешённо взирает на нечто неясное в тусклом серебре зеркал, и там, в отражении, я вижу его глаза и больше не хочу видеть, они почти такие, как у неё, два озера хищной тьмы. Нер, элегантный, как на приёме, задумчиво любуется то ли кружевом манжета, то ли кольцом с ослепительно ярким, почти золотым бриллиантом, и до меня ему явно нет дела. Учитель равнодушным взором скользит по мне и вновь глядит на королеву. Или сквозь неё. Холод вечных снегов. Заметил ли он меня? А надо ли, чтобы заметил? Не знаю.

— Ты мой, — лепестком слетает с её губ.

«Да. Госпожа. Эта партия ваша. И мне обещана сила. Вся сила Огня».

Но больше я не позволю сломить меня вот так. Если любовь — слабость, то спасибо за совет, я и впрямь сделаю сердце камнем. И никто не причинит боли… тем, кого я люблю… используя меня. Камень. И пламя. А всё прочее пусть растает в огне.

Нет, я не ваш и ничей. И не давал клятвы. И не дам. Никогда.

… и просыпаюсь, выдираюсь из сна рывком. Сердце сильно стучит. Холодно. Глаза щиплет от слёз, и я торопливо провожу по ним рукавом: братик говорит, плачут слабые, а слабым следует умирать. Рука вся в крови, я опять во сне кусал её. То ли от голода, то ли чтоб не кричать: это нельзя, никаких звуков, ни шороха. Тех, кто не умеет не кричать, убивают.

Его нет давно, и мне страшно, и я совсем замёрз. Укутаться не во что, оба одеяла и так на мне. Только там, снаружи, идёт снег, и здесь всё обледенело, и я сжимаюсь изо всех сил, чтоб не касаться железных стенок двух мусорных баков, образующих наше укрытие. «Не скули, могло быть хуже». Его нет, но я слышу презрение в голосе, как наяву. И быстро, беззвучно шепчу: да, братик, я знаю, да. У нас есть это место, почти дом: две стены, которые не размокнут, и ещё одна, хорошая, из камня — настоящая стена, отгораживающая сады от трущоб, и даже крыша: он сделал её, чуточку сдвинув две крышки баков. С улицы кажется, что баки стоят плотно, едва кошке пролезть. Братик как-то умеет это… изменять то, что видится. Но это обман, он тает от пристальных взглядов, потому здесь надо быть очень тихим и молчать.

Сон. От которого я проснулся. Необычный… важный… о чём? Там был брат, и ещё другие, и пламя… Но когда пробую вспомнить, меня хватает алой пастью такой ужас, что всё темнеет, я задыхаюсь, я… тону, падаю… куда-то… в черноту… Джед!

Я стремительно притискиваю искусанные руки к губам. И тотчас убираю: от вкуса крови накатывает волна тошноты. Я судорожно глотаю. Это я виноват, я не мог есть, и он ушёл искать другую еду, из-за меня, и так долго… Нет. Плачут слабые. А я не слабый, и он сказал, мне уже шесть лет, я не буду скулить. Тем более, он… идёт! Я смаргиваю слёзы и счастливо жду: когда он близко, я всегда знаю. Наверно, потому, что он мой брат.

Я неслышно пододвигаюсь к щелочке-лазу наружу. Он запретил, но я осторожно, глаза прикрыты, не блестят, меня не видно. Он идёт по проулку, почти сливаясь со стенами, тёмный и лёгкий, как тень. От радости мне тепло. Сейчас он будет здесь, вдвоём не так зябко, и даже если еды нет, всё равно. Он ляжет рядом и обнимет меня. Места на двоих совсем мало, но и хорошо, можно тесно к нему прижаться и спать. Без страшных снов. Когда он держит меня, ничего не страшно...

И едва успеваю вновь зажать рот: теней становится много. Он шарахается к стене, но поздно. Его уже обступили. Все они больше его: им, наверное, уже десять, а то и двенадцать. Он резким движением бросает на середину проулка какой-то свёрток: чтоб те пошли смотреть, а он убежал бы. Но за свёртком идет один, а его не выпускают.

Потом… я молчу. Не шевелюсь. Он не велел. Много раз говорил: «Что ни увидишь, замри и ни звука. Стань камнем. Что бы со мной ни было». И сейчас… он не пробует вырваться или драться, сразу падает; так и меня он учил: падай и лежи тихо, тогда им разонравится, и они уйдут. Но эти не уходят. Я должен… вылезти к нему… но он запретил. И всё время, пока они делают это с ним, он думает — для меня: тихо, молчи, не смей шевелиться! Но я и не могу. Не могу… рвануться, помочь… брату, который умрёт. Я знаю. Они бьют не только кулаками, ещё ногами и чем-то вроде палок или огрызков труб. И я слышу, как жизнь тускнеет, вытекает.

Он спас меня. Когда-то. До него был только голод, грызущая изнутри боль. А потом он пришёл, взял меня и принёс в место, где была еда. И нашёл нам это укрытие. И одеяла. И ночами лежал со мной рядом, крепко обнимая, а когда мне снились страшные сны, он не сердился, а вытирал мне слёзы и тихонько шептал на ухо, что всё хорошо. Будет хорошо. Только не плакать, плачут слабые, а их убивают… А теперь совсем недалеко от меня убивают его. Из-за меня… потому что я не мог есть ту еду… иначе он был бы здесь, а он там, и его жизнь гаснет, а я лежу и не могу… шевельнуться...

… просыпаюсь. Дыхание рвётся из груди с хриплым свистом: я не дышал. Рука болит, и подушка у щеки влажная… почти не думая, движением мысли, я зажигаю свечи. Подушка и пальцы в крови. Вот же привычка, грызть во сне руки...

Сон. Про Джеда и серый город. Не впервые, о нет, раньше мне каждую ночь это снилось. Но он был рядом тогда… Я смотрю в потолок — высокий, слегка изогнутый, или мне так кажется… он как небо. Мои покои. Забавно. Тёплая, большая, уютная комната. Всюду шёлк, мех на полу, дорогие нарядные вещи, на столе белая ваза. С цветком. Учитель принёс мне сегодня… первый раз принёс в подарок не свечу. Я удивился, а он засмеялся и сказал, что роза похожа на пламя, она тоже умеет разгонять тьму и столь же прекрасна. Про тьму я не понял, ведь цветок не зажжёшь, он просто сгорит, и всё… но прекрасна — да. Роза очень красивая. Густого, горячего алого цвета. Кажется, что поднести к ней ладонь, и её лепестки согревают.

Обычно он дарит мне свечи. И изящные чаши и лампы для них. И полочки, куда их можно поставить. Он приносит очередной подарок, а потом долго ходит по комнате, выбирая место. И серьёзно взглядывает на меня, спрашивая: так? Чаще я соглашаюсь, потому что он правильно выбирает. Иногда мотаю головой, чувствуя неловкость, что мне не нравится; но он не хмурится, спокойно кивает и ищет снова. Пока свеча в своём сосуде не оказывается именно там, где нужно. Они в комнате повсюду: на стенах, на столе, на тумбочке у кровати, на подоконниках, даже на потолке в большой люстре в форме диковинного растения.

Я зажигаю их все, они вспыхивают, каждая своим особенным светом, и темнота уползает, забирается в дальние углы, под креслами, шкафами, кроватью. Но не уходит совсем. Сердце тяжело, неровно стучит. Впервые за много дней в этом доме меня не защищает огонь. В покоях светло, как днём, но я знаю: здесь правит темнота.

А я один. Своя комната — это здорово, да… до заката. Но ночами мне лучше было с Джедом. Раньше он не выгонял меня, он сам не любит оставаться один ночью. И вообще он меня не выгонял. Он работал, учился, отражал… колдовал, хоть это слово — верный способ его разозлить по-настоящему… а я тихонько сидел в уголке и смотрел. Или читал. Или сворачивался в клубочек и спал на ковре — мягкий, густой, лохматый мех ничуть не хуже постели. Хотя тут, во дворце, и голый пол в коридоре уютнее нашего старого убежища.

— Теперь ты будешь жить в своих покоях. И спать там. Мы больше не дети.

— Тебе десять лет, — осторожно говорю я.

— Именно. А тебе почти восемь, и хватит пустой траты времени. Тебе надо очень много учиться. И тренировать свою силу. А мне — тем более.

— Но ты учишься, много… и я тоже. Какая разница, где?

— Разница в том, что наши силы в основе своей слишком разные, чтобы в одном небольшом помещении обе их пробуждать. Твои покои предназначены для Огня. Мои — нет. И это не обсуждается.

— Но ты же не всё время их пробуждаешь, свои силы, — я отчаянно хватаюсь за соломинки, уже зная, что это впустую, я лишь раздражаю его, он терпеть не может скулёж, выпрашивания, слабость во всех её проявлениях.

— А надо — всё время. О чём и разговор.

— Но спать-то тебе нужно. И отдыхать. Хоть чуточку. Я буду совсем незаметно… далеко от твоих зеркал, я не стану играть тут с огнём! Когда я просто тут сижу или сплю, я же тебе не мешаю!

— Мешаешь, — спокойно роняет он.

И всё. Дальше приставать к нему бесполезно, только нарвёшься на удивлённый холодный взор и молчание. Молчать он умеет так, что и сам больше секунды не захочешь возле него находиться.

И он прав, вообще-то. Стыдно пищать и бояться темноты, когда тебе уже совсем скоро восемь, и ты — Повелитель Пламени. И сильнее его, между прочим. Я всегда был сильнее.

Свечи гаснут.

И всё, я не могу больше выносить, не могу тут оставаться. Я срываюсь с постели и босиком, кутаясь в накинутую поверх пижамы простыню, ныряю в свой собственный тайный коридор, теневой ход между покоями. Шаг… другой… обычно надо сделать усилие, чтобы пройти, но сейчас я едва замечаю барьер. Сон… во сне. Пропасть, пламя и тьма. Я сделал… я разрешил… что?!

А разве мало того, что я позволил убить брата...

Я влетаю в комнату к учителю и вдруг вспоминаю, как однажды вот так же прибежал к Неру, а он был не один… Я замираю. В комнате совсем темно, и я не могу разглядеть… и если он с кем-то, а я уже тут… я растерянно толкусь на месте и понятия не имею, что дальше.

— Зой?

Он слегка разгоняет темноту — без света, я до сих пор не могу разгадать, как у него получается.

— Ты не спишь? — виновато шепчу я.

Тихий смешок.

— Сплю. И во сне с тобой разговариваю. Что ты там встал? Иди сюда.

Все обычные люди, когда их будят среди ночи, вылезают из постели растрёпанными и вообще не очень-то готовыми для выхода в свет. Только не он. Он выглядит так, словно вовсе не спал, а ждал важного вызова. Безупречный. Даже его одежда, что-то мягкое и светлое, непохоже на то, в чём спят… скорее уж, хватают, нет, спокойно берут в руки оружие и сражаются. Или командуют сражением.

Я неуверенно делаю шаг, но он меня опережает. Подходит сам, сгребает меня в охапку и не очень-то бережно роняет на постель. И закутывает в тёплое невесомое одеяло. И впихивает в руки горячую чашку. Над нею завивается пар… Я глотаю и едва не задыхаюсь: там словно жидкое пламя. Вкусное. Сладость и лёд одновременно… я глотаю всё залпом и пытаюсь дышать, думая, можно ли попросить ещё.

— Хочешь заболеть? Нельзя лезть в портал без обуви.

— Ты такой аккуратный, — вырывается у меня.

Он тихо смеётся.

— Ты примчался сюда специально, чтобы сказать, что во время внезапного выдирания из сна я аккуратный?

Я смущаюсь, и в то же время мне смешно. Я едва слышно хихикаю. Он укутывает меня ещё плотнее, не шевельнуться, а сам сидит чуть поодаль, прислонясь к стенке и обняв колени, и внимательно смотрит на меня.

— Так в чём дело? Что тебе снилось?

— Серый город. Кэс… милорд учитель...

— Просто Кэс. Избавь меня от милордов. Тебе часто снится это место. Что теперь напугало тебя?

— Твоя роза так вкусно пахнет, — невпопад говорю я, и это чистая правда. — Кэс, я… не помешал им… убить Джеда. Я просто прятался и смотрел.

— А что ты мог сделать? Погибнуть с ним?

— Я мог вызвать огонь.

— О да. На ладошке. Я видел твой огонь. Обжигал он только тебя.

— Нет. — Я сглатываю. Признаться… ему… или себе? — Я мог сделать его… огромным. Страшным. Непреодолимым.

— И тех ребят он бы сжёг?

Я молча киваю.

— И всех, кто случайно оказался бы рядом? И дома поблизости… с женщинами, которые ждут детей, с младенцами… стариками...

— Наверное.

Свой голос я едва слышу. Не могу глядеть ему в глаза.

— Те ребята пытались его убить. Но они тоже совсем дети. Хотя злые. Жестокие. Или просто такие, какими им пришлось стать, чтобы выжить. Ты в самом деле жалеешь, что не сжёг их заживо? Хочешь этого?

Я с трудом глотаю солёный комок в горле. Колючий. Острый… как лёд. Он так смотрит на меня.

— Нет.

Так холодно, пристально смотрит.

— Нет. Я не хочу! И не хотел. Я просто… не спас...

Он ласково касается моих волос. Кладёт руку мне на плечо, и я замираю от счастья: он не презирает меня.

— Ты не мог его спасти. Это грустно, это больно, но так бывает. Нам остаётся только принять это. И радоваться, что всё обошлось. И что если сил не хватило тебе, то они нашлись у другого.

— У тебя.

И дальше я не могу, я срываюсь, веду себя жалко, как ненавидит Джед… я утыкаюсь в него с размаху, вцепляюсь намертво, всхлипываю… что-то горит, мне всё равно, даже если я сам, пусть, и так во мне всё пылает...

— Мне снился… сон, в том сне… от него мне было так страшно… Я что-то сделал, Кэс! Я хотел спасти… всех… тебя… но я сделал что-то ужасное. Непоправимое. Что не прощают...

Он обнимает меня. И бережно приподнимает мой подбородок, смотрит в глаза. А его глаза… как небо. Туманное… в облаках… рвущихся ветром… свободное. Без конца и края...

— Ты же не хотел нам зла?

— Нет… наоборот...

— Тогда ты не мог сделать что-то по-настоящему злое, — твёрдо говорит он. И едва заметно улыбается. — Я думаю, если искренне желаешь кому-то добра, то истинного зла из этого не получится. Хотя не факт, что сделаешь лучше… А сон ты помнишь? Расскажи.

— Нет, — шепчу я, умирая от стыда, от жгучей досады, что он такую мелочь просит, он такой добрый, такой чудесный, такой… а я, как неблагодарная тварь, не могу выполнить крохотной просьбы.

— Ну и не надо, — спокойно говорит он. — И не пытайся вспоминать. В своё время это придёт. Или нет. Но в обоих случаях всё будет правильно.

Я готов рыдать от счастья и благодарности, схватить его руки и целовать… просто потому, что он такой. Всегда был такой. Всегда делал мой мир тёплым, понятным и ясным. Согревал меня...

— Я пойду? — бормочу я и начинаю, без всякой охоты, выпутываться из одеяльного кокона.

— Если хочешь. А лучше оставайся. Хватит с тебя на сегодня порталов.

— Здесь?.. мне можно?!

Он снова тихонечко смеётся, опрокидывает меня на мягкие подушки и закрывает одеялом по самые брови.

— Можно. Спи. И мне бы поспать не помешало. Утихни и не волнуйся… ты не причинишь зла тем, кого любишь. Ничем, совершённым из любви и во имя любви. И не смей сомневаться. Спи… малышка.

И я умиротворённо, радостно падаю в сон. Медленный, мягкий, глубокий. Но только на грани… я вижу… он сидит, обхватив руками колени, и не сводит с меня взгляда — тяжёлого, тёмного. Взгляд, в котором нет ни неба, ни ветра, ни… доверия. Нет теплоты.

… просыпаюсь.

Странный потолок надо мною. Я словно бы полностью открыт небесам… и плыву. И таю… развоплощаюсь...

Я слизываю кровь с искусанной руки. Бесшумно, готов поклясться, но он — просыпается. Я вижу его внимательный взгляд в темноте.

— Что?

— Тёмный сон, — роняю я. Спи, пожалуйста, спи. Или просто молчи. Не расспрашивай.

— Расскажи.

— Я не помню.

Темно, но я вижу его глаза. Не вижу, но ощущаю. Внимательный, пронизывающий насквозь, холодный и жгущий взгляд. Обнажающий… и я заслоняюсь. Запахиваюсь в плащ пустоты.

— Если расскажешь, станет лучше. Легче. Ты станешь легче. Ты что, боишься меня?

Короткий странный смешок.

— Ты там, в своем сне, меня пытал и насиловал? Если и так, это сон, не более того. Бесплотные игры разума. Рассказывай.

— Не помню, — чуть слишком резко говорю я. — Но вряд ли там были подобные сцены. Не для меня удовольствие. Прости, что разбудил тебя. Спокойной ночи.

Он молчит, ложится и почти сразу начинает дышать ровно, сонно, все мои чувства клянутся: его сознание спит.

А я… думаю о том, как другой ночью… сидел и смотрел на спящего ребёнка… смотрел издалека, из безжалостно-белой тени, сам на себя… и видел смерть. Не ту, спасительную, глубокую, окончательную тишину… смерть души, сущности, всего, что делало меня — мною, делало тем, кто хоть иногда, хоть в грёзах был способен летать.

И гореть. Разгонять тени.

И ловить в крылья ветер...

Кто я — сейчас? И кто тогда рядом со мною?