Глава шестая. Время настоящее, неопределённое

— Снег, — чуть слышно роняет он. Я даже не сразу понимаю, что это реплика, а не вздох, смешанный с треском пламени. — Так много. Но ведь тепло.

— Не люблю холод. А снег — он красив. Он делает мир чистым… и прекрасным, как всё мимолётное… что является лишь на миг и тотчас же ускользает. Но этот миг способен пронзить сердце… ослепить.

По его губам скользит призрак улыбки. Но от неё, словно отрицая и внезапную горячность моих слов, и само моё место в мире, веет тёмным, бездонным холодом.

— И обратить в пепел. Значит, здесь всё, как любишь ты? Даже погода?

Я поднимаю брови. Что в столь естественном порядке вещей его удивляет?

— Ах, ну да. Смешной вопрос. — И он снова замолкает. Теперь надолго. Но меня это решительно не устраивает.

— Здесь есть не только снег. Пойдём.

И стремительно выхожу из павильона, не оборачиваясь. Зная, что он послушно следует за мной. Он всегда так послушен… и это выводит меня из себя. Покорность и молчание… и взгляд, всегда устремлённый вдаль, в неведомое, в огонь. Никогда — мне в глаза. Словно он боится меня? Или с трудом переносит.

Или это изменится, или я сегодня же избавлюсь от него навсегда. Что за власть у этого странного существа — не делая вообще ничего, вызывать у меня то тревогу, то раздражение?

Куда он смотрит сейчас, из глубин своей немой темноты, неслышно ступая за мною шаг в шаг? Себе под ноги, на приснившийся мне когда-то сложный узор из речных камушков? На бриллиантовые в лучах рассвета зимние вуали деревьев? Надеюсь, не мне в затылок…

— Иди рядом, — сухо командую я. Он подчиняется. Тропа неширокая, и мы почти касаемся друг друга. Почти, поскольку он явно старается не касаться. Что ж… с моей любовью к одиночеству я вполне могу понять того, кто стремится к нему столь отчаянно.

Вот только здесь мой мир, и ты уж извини, в первую очередь исполняться будут мои желания.

А сейчас… отчего-то я хочу удивить его. И наконец, обратить далёкий взор этих лесных глаз на себя.

Тропа вьётся меж синих елей и высоких кустарников, озёр в перьях камыша и тихо шелестящих по гальке ручьёв… крохотных беседок, чьё единственное назначение — украшать, потому что каждая из них — произведение искусства, каждая изысканна и неповторима. Иные из них я убираю лёгким движением руки, сперва ради острого, на грани боли, очарования потери, затем — потому, что от этого его лицо неуловимо меняется. Но я успеваю заметить… и продолжаю игру.

Птица спускается мне на плечо; другое уже занято детёнышем лемура и белкой. Мой спутник искоса бросает на них непонятный взгляд.

— От зверей ты можешь избавиться так же просто, как от беседки?

От неожиданности я останавливаюсь. Птица издаёт недовольный крик, вспыхивает огромными золотисто-лиловыми крыльями и улетает.

— В число моих развлечений не входит убийство. А тебя подобные вещи забавляют?

— Не особенно.

И кто недавно сетовал на зимний пейзаж? Сам он сейчас холоднее моего снега… в котором определённо больше и жизни, и мягкости!

Мне перестаёт нравиться эта прогулка, и я начинаю менять. Расстояния, окрестности, детали мира… Я вижу сквозь… вижу между… и рисую. Ищу. Создаю. Поймать — отблеск, тени возможного… Отразить… мелькнувшее, почти-реальное, желаемое… Представить — увидеть, не глядя — поймать… Мир струится, тает, плывёт в миражах, подаётся навстречу моим прикосновениям… открывается, как от трепетной ласки любовника, — и я касаюсь едва-едва, опасаясь поранить, задеть… те струны, которые пусть немыслимо нежно, пусть даже краем дыхания, нельзя задевать.

Но жар, сходный с любовным, уже охватывает меня. И несёт, кружа, увлекая… всё дальше, всё глубже опуская, отдавая волнам. И грани являются мне сами… и манят, манят — взглянуть, проскользнуть, раствориться… И кто ведёт этот танец, мир или я сам… кто кем владеет и управляет… не всё ли равно. Если певец — мир, а я только голос… то пусть он поёт!

Белка с сердитым цокотом убегает в заросли, а маленький лемур беззаботно спит, вцепившись острыми коготками в ткань моего камзола. Который из-за этого не очень-то переделаешь — с более тонкой материи зверюшка может и соскользнуть. Хорошо, что я нечувствителен к перепадам погоды.

И у него, молчаливо застывшего рядом, — я не вижу, но ощущаю — резко перехватывает дыхание.

Наконец-то.

(Глядя извне, со стороны, я смеюсь над своим ребяческим восторгом: всё-таки мне удалось вывести это каменное создание из равновесия!)

— Где мы? — он едва может говорить. Я наслаждаюсь моментом. — Как?.. О, это… неправда…

Перед нами, за нашими спинами, вокруг — всюду, куда ни взглянешь, — бесконечный розовый сад. Все мыслимые сорта, виды, оттенки. Запах оглушает… даже меня — а ведь я не раз и не два бывал здесь.

Сад поёт. У каждого аромата, каждого цвета — своя мелодия. Всё здесь — слишком, всё — через край… всё неистово.

Даже крошечный зверёк просыпается и, удивлённо посапывая, впивается всеми шестью когтистыми лапками сквозь бархат камзола в плечо. Но я едва замечаю боль… Опасность, от которой я убежал когда-то, отсюда не ушла — всё это время ждала тут в засаде… и теперь, подкравшись, голодным хищником набрасывается на меня. И эти раны несравнимы с порезами от когтей лемура.

Запахи роз. Пьянящий, пряный, безжалостный запах.

Память взрывается… осколками снов, осколками чёрного льда — прямо мне в сердце.

Ветер срывает и кружит, кружит, спиралью завивает вокруг меня бледно-жемчужный рой лепестков.

И они обжигают… жалят… врезаются. И я не понимаю, почему ещё стою на ногах, почему дышу, почему всё вокруг не залито кровью.

Моей… и его… кого же?!

Что со мной, что, как мог я забыть… Как мог я сюда вернуться?!

Мои руки в белых перчатках (откуда, я даже не помню, когда и зачем надевал их) словно бы сами, помимо воли, поднимаются и стискивают виски… как будто пытаясь заглушить эти голоса, мелодии, этот дурманящий аромат… отзвуки памяти. Стиснуть, выдавить… растереть в бесцветную, тёплую пыль. Уничтожить. Навеки.

И белое станет багровым… и утонет в огне.

И тут я слышу… то ли смешок, то ли сдавленный стон… нет, всё-таки смех. Мои руки бессильно падают… и наваждение тает. Остаётся лишь одна боль — от разодравших плечо до кости коготков малыша.

Мой загадочный гость стоит на коленях в траве, склонив голову, будто в поклоне, перед шпалерой пурпурных роз. То ли роса покрыла его лицо, то ли воображение рисует мне на нём слёзы… нет, это просто игра теней, просто ветер, просто… блики моих собственных слёз. А мальчик берёт длинный стебель цветка в ладони и срывает.

Я не могу сдержать вскрик. Но, кажется, он не слышит. Он не глядит на меня, только на цветок. Подносит к губам, к глазам, ведёт им по щеке… словно слепой в попытке постичь суть розы на ощупь. А его ладони сжимают стебель всё крепче. Кровь просачивается меж пальцев, окрашивает алым светлый шёлк рукавов, капает на траву.

Как позвать его, я не знаю, поскольку имени он не сказал мне. Поэтому молча сажусь возле него и осторожно пытаюсь разнять сцепленные намертво пальцы. Он не сопротивляется… он будто и впрямь окаменел, и когда мне всё же удаётся освободить одну из его рук, оказывается, что шипы едва не насквозь проткнули её, а часть их обломилась и застряла в ладони.

— Что за глупый поступок, — устало роняю я. Мои силы удачно выбрали именно этот момент, чтобы меня оставить, и вытаскивать шипы приходится самым незатейливым способом: выдёргивая зубами. В результате во рту тошнотворный вкус крови, лицо, руки и одежда измазаны ею же, и моё спокойствие медленно, но верно превращается в дым. Хорошо ещё, что здесь так красиво. И синее небо. И ветер.

И если бы он посмотрел на меня нормальными живыми глазами… и прекратил стискивать в кулаке проклятый цветок!

— Зачем ты делаешь это? — пока ровным голосом спрашиваю я. Весь рукав его рубашки уже стал грязно-алым.

— А зачем это делаешь ты?

Он отодвигает меня, не глядя, встаёт, пошатываясь, проходит несколько шагов. Прислоняется к ограде и вытягивает обе руки ладонями вверх — пустая, в глубоких порезах, и вторая, с впившимся в плоть, как нечто хищное и вполне живое, шипастым стеблем.

— Это красиво, — просто говорит он. И наконец-то смотрит мне в лицо. Ярко-зелёные глаза… впервые могу разглядеть их цвет. Такие же, как трава в росе на рассвете… как листья, но не роз — кувшинок в маленьких лесных озерах. Кувшинок, что распускаются вечером и сияют во тьме, как упавшие в воду звёзды.

— Чего ты хочешь? — вырывается у меня.

— Не знаю. — Я снова слышу короткий смешок, похожий на всхлип. — Остаться здесь. И никогда не приходить сюда. Ты позволишь мне остаться?

— А ты предпочтёшь, чтобы я запретил?

— Не знаю! — он отчаянно тряхнул головой. Волосы огнём сверкнули на солнце. — Нет. Я… не выбираю. И не прошу. Всё равно.

— Так не бывает.

— Как знать.

— Ты назовёшь мне своё имя?

Юноша дёрнул плечом и снова свёл ладони, катая и растирая в них колючий стебелёк.

— Я не помню.

— Но что-то ты помнишь ведь? — от его действий у меня сводило скулы. — Ты так любишь боль? Прекрати.

Он смотрел на растерзанную розу со странной усмешкой.

— Этот зверёк тоже поранил тебя.

— Но только он сам выбрал мой камзол для отдыха. И не я заставил его выпускать когти.

— Но и она… сама…

— Сорвалась с куста и вскочила тебе в руки?

Он не улыбнулся. Выглядел он испуганным. И способным на любое безумство — опасное как для него, так и для меня. И моего мира… На этом месте я почти пожалел, что вначале, найдя его, решил принести воды. Не говоря уж о целебном соке.

— Смотри.

Останки цветка упали в траву. Мальчик раскрыл ладони и чуть наклонил, подставляя ветру, и в каждой из рук вспыхнул крохотный сгусток пламени. Миг он любовался цветами огня, весь словно сияющий изнутри, преображённый… а потом они погасли, забирая и все живые краски с его лица. Остался лишь перекрывающий все прочие запах горелой плоти. Посеревшие губы приоткрылись, но крика не было. Вообще ни звука. Похоже, он просто не мог ни шевельнуться, ни закричать. У меня не было и секунды на раздумья. Выдернуть из воздуха влагу, свить в кокон вокруг его рук — обратить в лёд. Всё между выдохом и вдохом. Он привалился к ограде и закусил губы. И всё время, пока я поудобнее устраивался рядом и без особой деликатности разбирался со смесью ран и ожогов, в которую он превратил свои ладони, — он молчал.

— Не обязательно быть таким терпеливым.

— Я привык к огню. Всё это неважно.

Говорил он тихо и сквозь зубы. И всё-таки голос не дрожал.

— Но что важно? Расскажи.

Он смотрел очень странно.

— Послушай, — я выбрал самый мягкий тон, приберегаемый для израненных и не очень-то мирных гепардов. — Здесь пробуждается память. Даже я чувствую… тени, видения… того, что было очень, очень давно. Вероятно, не следовало приводить тебя сюда, но может, и наоборот. Что пробудилось в тебе? Если будешь об этом говорить, то вернётся и другое… — я кивнул на его руки: — Это вернётся. И имя, и те места, откуда ты пришёл… Нельзя вечно жить без слов и в тумане.

— А ты сам?

— Я здесь всегда, — с искренним удивлением ответил я. — Это мой мир… моё творение, а быть может, мы с ним создавали друг друга… множество лет назад. Так много, что если и было иное, то оно уже потеряло значение. А ты — другое дело. Ты тут чужой, и совсем дитя… кто-то ждёт тебя и тревожится. Ты должен вспомнить, чтобы возвратиться.

— Ты тоже выглядишь юным.

— Я выгляжу так, как мне угодно. И немало времени провожу в облике того, кто бегает на четырёх лапах или летает.

— Так сделай это. — То ли он усвоил мой совет, то ли раны были серьёзнее, чем я думал: он вновь прикусил губу и поморщился. — Беги или лети… чем скорее, тем лучше. Я дальше сам. — И помолчав, неловко добавил: — Спасибо.

Я оставил его руки в покое, отодвинулся и лёг в траву, предусмотрительно отцепив (не без труда) от камзола негодующего лемура. Впрочем, он немедленно забрался на меня снова, и повозившись, с комфортом заснул, уткнув мордочку мне в живот. Зверюшка согревала… даря не телесное, но внутреннее тепло — покой, простую радость быть рядом… доверие и безопасность. Восполняя запас именно тех сил, которых сейчас почти не осталось.

И он — по контрасту… пустыня, где я вместе со всем моим могуществом был не более чем чашкой воды.

Пустыня… и роза… разорванная в клочья, на покрытом кровью стебле.

Пламя, что едва не спалило его самого.

«Всё равно. Всё неважно».

«Беги или лети… чем скорее, тем лучше».

«Я не выбираю».

Вид ясного синего неба успокаивал. Мне и впрямь хотелось взлететь… поймать ветер, умчаться и всё забыть. Всё моё существо рвалось на свободу… к бестревожности тишины, чистоте снега и таинству вод… к безмолвию.

«Нельзя вечно жить без слов и в тумане».

Но я-то не в тумане! Я-то дома, где знаю каждый холм, каждую травинку… и знаю имя.

Эй-рен… Эйрен, Небесный Странник. Утренний ветер.

Ветер…

— Вот отчего твой огонь обжёг тебя, — он вроде бы дремал, но я был уверен: слушает. И очень внимательно. — Огонь не живёт без ветра. Не живёт без опоры в полёте… куда ты и прежде наверняка отпускал его. Ты создавал его, и он летел. Но сейчас у тебя остался только сам огонь… жаждущий пищи. Несвободный. Ты потерял больше, чем способен перенести, потерял ветер.

Теперь он уже не притворялся спящим. И не прятал глаз. Они едва ли не прожигали меня насквозь.

— Что ты знаешь обо мне?! Что ты… можешь…

— Знать? О том, что ты был, как и я, дитя ветра. Это как цвет, как музыка… на виду. Ты полетишь здесь, если захочешь. Изменишь облик — выберешь себе не одно, а множество обличий. Хоть новое на каждый день. В моём мире всё соткано из ветра… да и я сам. Но это свобода, понимаешь? В основе всего. Раскрыться, распахнуть до предела… дать ветру нести тебя.

— Ты не похож на листок, уносимый ветром, — пробормотал он.

— Бываю похож. Недавно… и прямо сейчас. Это лишь… воля ветра. Сплавленная воедино с твоей. Ты свободен, когда мчишься, куда тебе хочется. И когда паришь. И когда ураган швыряет тебя и несёт. Свободен, пока наслаждаешься. Пока лишь твои желания определяют — молчать тебе, кричать или петь. И ведь это неважно… просто игра. Твоя игра с миром, небом, ураганом… самим собою, если хочешь. Только не игра в ложь с собственным сердцем. Или душой… да как ни назвать. С тем, что является главным, сутью тебя. Звать это именем, ветром… свободой… пламенем, — я невольно усмехнулся: поймёт ли он то, что и сам я не до конца понимал? И что до сих пор… хотя бы раз честно себе признаться… сдерживало, связывало меня самого.

— Это место пугает тебя, — помолчав, сказал он. — А оно так прекрасно. Почему?

— Почему прекрасно? — хмыкнул я. — Или почему пугает?

Он едва ли не впервые осчастливил меня умением попросту улыбаться.

— Второе… сперва.

— Потому что во мне есть и страх. Как в любом из людей, наверное. Здесь оживают призраки… и ранят, а я, в отличие от тебя, не напрашиваюсь на боль. По крайней мере, когда могу её избежать.

Если улыбка столь непривычна его губам, то насколько же трудно будет ему когда-нибудь засмеяться?

— Я мало помню, — прошептал он, когда я уже смирился с перспективой провести ещё день или много дней в прежнем молчании. — Моменты. Вспышки. Но они… это было… лучше бы я забыл.

Я обратился в слух и опасался даже вздохнуть, чтобы нечаянно не спугнуть его.

— То, что вернулось здесь… скорее, чувства. Лица. Осколки событий, эхо имён. И моё… меня будто никто и не звал по имени. Может, меня и вообще никто никуда не звал — кто знает. Но если ты можешь меняться сейчас — меняйся, уходи, улетай. Твоя воля ветра не очень-то принимает меня… и это, думаю, не случайно. Поверь ей. Себе. Уходи.

— В данный момент моя воля ветра советует мне лежать и отдыхать, — с усмешкой заметил я. — А её советов я предпочитаю слушаться.

— Ну так отдыхай. А потом возвращайся без меня. Здесь так… сказочно. Почти похоже на счастье.

— Бывают и страшные сказки.

Он молчит. И я вижу, как он старательно, плотно закутывается в тишину. Или это она ловит и обволакивает его… против желания — но кажется, он слишком привык, что с ним делают что угодно, не считаясь с его желаниями.

Но больше я этого терпеть не намерен. Теперь, когда помню, как он весь сиял, глядя на пылающие в ладонях язычки пламени. Когда он в гневе закричал на меня. Когда я видел, как он улыбался.

— Моё общество столь неприятно тебе? — тщательно выверенным тоном непринуждённого интереса осведомился я.

Он посмотрел изумлённо. Ну, уже неплохо.

— В таком случае, — сад и едва ли не весь мир засверкали свежими красками от моей ослепительной улыбки, — смирись с тем, что возвращаться без тебя я не стану. Сочувствую. Но мы с волей ветра так долго скучали без компании, — а ты к тому же и в долгу у меня, — что теперь я просто не отпущу тебя. Пока твой огонь не расцветёт над нами, не обжигая. И пока я не услышу твоей истории.