Глава 9. Время настоящее, неопределённое. Воля ветра

— Мне надо звать тебя как-то. Не помнишь имени, так придумай.

— Своё ты тоже придумал, забыв настоящее?

И я ещё недавно гадал, как обратить на себя его внимание? Он пристально смотрит в упор, ни на миг не отпуская, словно задавшись целью выучить мой облик до тонкостей и насквозь просмотреть меня. Ну, я сам напросился.

— Эйрен? — пожимаю плечами: — Настоящее, оно было всегда. Когда живёшь наедине с собою, больше одного имени заводить незачем.

— Да и одного тогда многовато, — негромко роняет он.

Быть может, я попросту отучился иметь дело с людьми, тем более, столь юными: я чувствую вызов, едва ли не нападение почти в каждом его слове. И даже в движениях. Не говоря уж об остром, как рапира, взоре.

А он изменился здесь, в волшебном саду воспоминаний и роз. Он ступает, как кошка: грациозно, упруго, ловя каждый шорох и тень. Всегда погружённый в себя, отстранённый — всегда настороженный, готовый к атаке. Охотник.

Но охотиться на меня, поверь, не стоит. Какие бы силы здесь ни отыскали тебя, я вряд ли сойду за мышь.

Жемчужно-белый цветок у него в волосах, ещё один, неистово-алый, как свежая капля крови, — за поясом.

К счастью, теперь он выбирает не столь болезненные сорта роз.

Какой-то странный, неразгаданный вызов есть и в этой привычке срывать и носить с собою цветы. Он делает это постоянно, и всякий раз, когда цветы меняются, я вижу, как он взглядывает на меня — словно ждёт чего-то. Искоса, вскользь, без всякого желания быть пойманным за этим стремительным поиском во мне… чего? Неясность. Тайна.

А тайны интригуют. Завораживают. Определённо, эти перемены мне нравятся.

Я почти уже не жалею, что оставил его.

Все эти мысли лениво, сонно текут под столь же дремотный перебор струн моей лютни. Я лежу в густой, влажной от рассветной росы траве, легонько касаюсь струн, смотрю в облака.

И на него, скрестившего руки на груди, тихую тень поодаль. Он часто замирает так — изваянием из молочного мрамора, ни жеста, ни трепета ресниц, ни дыхания. Лишь глаза ярко, беспокойно сверкают.

— Тэй-ри-анн, — чуть слышно слетает с его губ. Безошибочно попадая в тон голосу лютни… не сразу понимаю, что за мелодию он облекает в подобие слов. Впрочем, кто знает, откуда пришли к нему эти звуки… журчащие, как ручей, ветреные, звонкие, и впрямь подходящие, чтобы стать его именем.

— Тэйанн… — я извлекаю хрупкий, нежный аккорд. — Тэйн.

Он внимательно следит за движениями моих рук. Кошка…

— Ну вот. Ты доволен?

— Вполне. Красивое имя, и тебе оно подходит. Мне нравится.

Его смешок похож на это имя… и облака, отражённые в росинках на лепестках белой розы.

И всё-таки он не пробовал снова создать огонь. Ни разу… за сколько дней? Пять, десять… я не считал их.

— Хочешь полететь со мной?

Озёрные глаза широко раскрываются. А сам он всё так же неподвижен. Но уже не мраморный, нет.

— Как?

— Как пожелаешь. Я могу измениться и взять тебя с собой, ты ведь удержишься на спине зверя под ветром? — Он заворожённо кивает. — Или я научу тебя меняться тоже. И сможешь летать один, сам.

— Да, — шёпотом говорит он. И что-то трепещет и рвётся наружу — накрепко запертое внутри него, безжалостно стиснутое под грузом той памяти, которая, по его словам, к нему не вернулась. Думаю, это не так. Он, конечно, лжёт мне. Но что с того? Истина сама выберет время и место, чтобы открыться. Даже если он не захочет этого.

Я откладываю лютню и встаю. В воздухе разлита свежесть, обещание дождя. И мне это нравится. Я широко раскидываю руки… откидываю голову назад… сила — даже не применённая — опьяняет. Знать, что ты можешь, — равноценно тому, чтобы совершить. И понимать это — ключ к могуществу. Бесконечному. Безмерная власть.

Облик я не выбираю: он сам находит меня. Я мог бы задумать, пожелать… но ведь так — намного интересней.

Крылья шире, чем обычно, и цвета изумруда; остальное — мой любимый оттенок осенней небесной лазури. Таким я не был прежде… или успел за сотни лет позабыть. Не птица, скорее хищный зверь: огромный, с узкой вытянутой мордой и крепким коротким телом на четырёх лапах.

Мой гость — теперь и ученик, похоже, — ошеломлённо встряхивает головой.

— Почему синий? О… а ты можешь говорить?

«Не словами. Но ты ведь понимаешь?»

«Да».

«Цвет неба… я люблю его. Впрочем, не знаю. Цвет и форму я не загадывал».

Он слегка морщит лоб, разглядывая нового меня.

«Ты можешь выбрать вид. И цвет, и размер, что угодно. Всё решает воля. Стремление. И лёгкость. Стань лёгким — забудь о том, каким был всегда, забудь свою неизменность. Мы меняемся постоянно, каждый миг. Если почувствуешь это, увидишь непрочность, изменчивость мира… изменишься сам».

— Изменчивость мира, — тихо повторяет он вслух, словно пробуя эту идею на вкус. — Меняемся…

«Это же весело. Не бойся, не отшатывайся — войди… окунись. Как в воду. И плыви. Развлекайся!»

У него вырывается не очень уверенный смешок.

— Мысль о непрочности мира — не вполне то, что может развлекать.

«Всё это неважно. Игра… Она красива, всегда новая, увлекает… Лишь чувства твои имеют значение».

«Мои чувства не имеют значения вообще!»

Это вырвалось вспышкой — гнева или горечи, или их взрывчатой смеси, и всё это с размаху хлестнуло по мне. Едко запахло паленой шерстью. Я припал к земле, вжался в нее мордой, останавливая льющуюся кровь.

Он замер. Бледный, холодный, наглухо закрытый, будто и впрямь обратился в изваяние. Даже страха не было слышно, а ведь он боялся — наверняка. Но всё, что я ощущал, — внезапная абсолютная пустота. Самому впору перепугаться.

Я изменился снова, попутно убирая лёгкие раны и заодно меняя возраст и рост — точнее, попросту переставая придавать им значение. При нём я делал так в первый раз. Но сейчас я устал, и мне было лень тратить силы ещё и на эти глупости. Внешняя безупречность, красота облика и одеяний… разве я не сказал ему, что это неважно?

Изваяние не шелохнулось, но отдалённо, на грани чувств, ощутилось живым человеком. Уже достижение.

Я приблизился и не без опасения положил руку на его плечо. Сейчас мы казались, наверно, ровесниками. Я перестал быть выше него, и так вышло удобнее — во всяком случае, наконец я смог толком разглядеть его лицо.

— Извини, — невыразительно произнёс он. — Мне очень жаль.

— Ну и зря. Такие повреждения лечатся быстро. Ты же видел. Как думаешь, сколько раз — десятков раз — в странствиях по миру я был ранен? Умирал?

Вот тут камнем он быть перестал. С опаской, как чуть раньше и я, он взял меня за руку, сжал, отступил назад, не сводя глаз с меня, изучая.

— Эйри…

— Тэйн?

— Кто же… — чуть слышно прошептал он. Нахмурился и тряхнул головой, словно отгоняя неведомые тени. — Ты и бессмертен к тому же?

— Вряд ли. Хотя не знаю. За шаг до смерти я бывал часто. Но никогда не пробовал просто ждать её. Поэтому не знаю. Звери и птицы умирают. Здесь я не встречал бессмертных.

— Кроме тебя?

Я подумал, вспоминая.

— Нет. Но я мог и не узнать их. Я не жил среди людей столь долго, чтобы заметить.

— А люди здесь есть?

— Конечно, — удивился я. — Отчего же не быть им.

— Но разве ты человек?

Стоять мне наскучило, и я опустился на возникшую возле нас резную скамейку, увлекая его за собой.

— А это имеет значение?

— Понятия не имею.

Я рассмеялся. Его же смех до сих пор получался каким-то рваным — словно издавать такой звук ему больно.

— Тогда просто не думай об этом. Зачем тревожиться из-за того, что неважно?

— Зачем вообще тревожиться…

— Ну да, — с облегчением согласился я. — Наконец-то понял. Так полетишь? Дай вторую руку… сейчас покажу, и ты почувствуешь. Поймёшь. Движение граней мира легко ошущается… и сменить грань в себе очень просто.

— А кто учил тебя?

Я озадаченно поднял брови.

— Да никто, наверное. Я всегда делал это сам. Думаю, я таким родился. На этот раз. А прежде…

Он взволнованно перебил меня:

— На этот раз? Было прежде? Какое? Когда?

— Давным-давно, — я пожал плечами, не понимая его интереса к вещам, столь далёким. — Какая разница. Я лишь хотел сказать, что прежде, разумеется, умирал, иначе как бы мог здесь родиться. Какие-то миги смертей я помню… совсем смутно, как ты. — Тут я очень, очень внимательно гляжу ему в глаза. — Моменты. Обрывки.

И он не выдерживает. Отводит взгляд. И бледность мрамора сменяет виноватый румянец.

Он отнимает у меня руки и встаёт. Неудивительно: для того, кто пойман, естественно желание убежать.

— Извини. Вероятно, мне рано думать об изменениях и полётах. Ты был прав… насчет воли ветра.

Он уже уходит прочь — подозреваю, что не видя тропы и не зная куда, лишь бы подальше от такого опасного меня, — когда я бросаю вслед:

— Эйри.

Он застывает. Я считаю в уме, споря сам с собой: продержится до восьми. Но уже на пяти он оборачивается.

— Ну и что?

— Да ничего, — ясностью моей улыбки можно растапливать вечные льды. — Мне нравится имя, что ты дал мне. Никто не звал меня так. Никто вообще не звал меня… тому, кто всегда один, даже единственного имени многовато.

Он хмурится и накручивает на палец рыжую прядь — то ли досадливо, то ли смущённо.

— Что мне делать с тобой? — я едва могу разобрать слова. — Ты ведь нарочно… Ты — это что-то… ох, что-то особенное.

Приблизившись к кусту, усыпанному жаркими огоньками моих любимых ярко-оранжевых роз, он бережно срывает одну — их стебли без шипов, веская причина любить их, — и с отрешённым видом мыслителя, пребывающего всецело в иных измерениях, вдевает цветок в мои волосы. Бархатистой живой диадемой роза соскальзывает мне на лоб. Моя тайна садится рядом и опускает голову в замок крепко сцепленных рук.

— Я помню, как сражался, — негромко говорит он, — как убивал. Я позволил… приказал убить друга.

— Тебя заставили?

— Нет.

Он смотрит вдаль… в собственную даль, куда не могу попасть и не хочу, в то самое средоточие пустоты.

— Он просил меня.

— Тогда отчего это тебя беспокоит?

— Уходя, он меня ненавидел. Возможно, и я его, отчасти. Я понимал его. Это моя рука должна была нанести удар. И здесь, все дни… я пытаюсь вспомнить, что остановило меня. Злость, трусость? Хотя это, в общем, неважно.

— А любовь тебе не подходит? Как вариант.

Он взирает на меня с таким изумлением, словно я предложил ему в качестве закуски съесть живого котёнка.

Мои сравнения кажутся настолько забавными и видятся столь ярко, что я не могу сдержать смех.

— Приятно, что все эти глупости могут хотя бы насмешить тебя, — роняет он. — Хоть какая-то польза.

— Нет, там другое. Ты не смешишь меня. Ты вызываешь тревогу, растерянность… пугаешь.

— Тебя?!

— Здесь, в моём мире, есть вещи, способные напугать.

— Расскажи.

— Грань. — Я замолкаю… но не сам: неведомая сила властно закрывает мне рот. — Потом. Сейчас твоя очередь.

— Тебе мало воспоминаний? Сам же сказал: я пугаю. Я ведь просил: оставь меня, уходи. В твоём доме среди теплых снегов куда уютней. Спокойнее. Я ранил тебя, даже не понимая, как! А если снова? Если… мой огонь…

— Сейчас ты не сможешь, — беззаботно уверил я. — Ветер не с тобой. Пока что. Вот научишься летать, тогда другое дело. Давай же… оставь прошлое в прошлом и смотри! Это весело, легко, это дарит радость.

— Всё весело тебе… даже учить полётам того, кто помнит лишь, как убивают? Это не для меня. Пойми же ты!

Его смятение ослепляло. Я мог усыпить его, но это отняло бы слишком много сил — сейчас и потом, когда он проснётся. Опять хлещущий жар… ярость, безнадежность, и хуже всего — пустота. Нет. Надо его успокоить как-то иначе. Немедленно. Я не придумал ничего лучше, чем обнять его, и это помогло: на грани разрыва, терзающие слух и дыхание, мучительные, как удары хлыстом, вибрации ткани мира тотчас же прекратились.

А вот его глаза, странные глаза цвета лесных трав и кувшинок, распахнулись и, подобно водам океана, грозили захлестнуть, унести меня. В глубину, в бездну… бездыханным.

— Если ты сделал для друга то, что необходимо, и он знал о том, — он не ненавидел тебя. И никто, способный быть другом, не ответит ненавистью на любовь. А взгляды могут обмануть. Особенно когда видишь в них своё отражение.

Он высвободился осторожно, словно я сделан был из стекла, и он опасался резким движением разбить меня.

— Я говорил не всю правду. Извини. Я помню… много. Но это вряд ли весело и легко. Зачем тебе?

— Не знаю. Буду знать, когда расскажешь. Но это нужно. Ты здесь, со мной, значит, это нужно… нам обоим. Мне и моему миру. И тебе.