Глава 17. Время предшествующее, отдалённое: начало. Джед

Я стоял у стены — в стене, если точнее, — и не мог к нему приблизиться. Потому что те двое сделали это раньше. Тай — неважно, его я ждал. Но первым вошёл туда Лорд Льда, и это не было предусмотрено. Смотри я лишь глазами, я даже не узнал бы его, во всём чёрном, без рассыпанного по спине и плечам серебра волос. Но какую бы ни выбрал он одежду, я видел его ауру, его белоснежный холодный свет. Этого он не мог ни изменить, ни скрыть. Во всяком случае, от меня.

Будь ты проклят, пропади ты во тьме. Почему, почему именно сейчас… что ты забыл у него?!

Мои губы ещё саднило после его удара. Я оставил эту боль — напоминанием. За неё я был почти благодарен, я почти мог… сказать ему тогда правду… хотя бы часть её. Благодаренье Силам, что я способен сперва думать, а уж затем говорить.

Но если бы только я умел не ощущать ничего при виде него. Мои иллюзии могли спрятать чувства, затенить обычные, повседневные волны на бездонном озере моей души; но сейчас там бушевала буря. Ярость, какой ни разу за все девятнадцать лет этой жизни я не испытывал. Я сдерживал её, как мог; вытолкал себя на ассамблею, чтобы утишить эту бурю, сковать успокоительной фальшью улыбок, растворить в музыке, танце, в хрустально-звонких отражениях не моих зеркал. И всё напрасно. Столько глупых поступков, столько не сказанных вовремя слов… но что толку, ведь скажи я их — и ничего бы не изменилось.

Впрочем, нет. Могло бы стать хуже.

Разве не становилось хуже и хуже с каждым разом, когда я бился об эту стену, не желая сдаваться?

Но я даже не уверен сейчас, что было, а что приснилось, почудилось мне… пришло лживым эхом зеркал.

В одном я уверен: моя жалкая трусость, неумение себя и других контролировать, полностью владеть собою, всё это приковало меня к стене и держит здесь — когда моё место и моя душа там, возле первого в жизни, во всех вариантах жизни, друга. И он ждёт меня, а я не могу войти, потому что не сдержусь, если снова вынужден буду оказаться возле него. Лорда Льда.

Я слишком сильно хочу его убить. Где мне взять музыку, способную заглушить это желание?

К музыке я и вернулся, спустя час или около того, не дождавшись, пока они уйдут. Какой смысл дожидаться? Они оставят его погружённым в сон, я и сам поступил бы так. Что может каждый из нас сделать для него сейчас, кроме тяжёлого, тёмного сна исцеления?

Я мог бы больше. Подарить полное освобождение, красоту мелодий, иллюзию танца… не убрать совсем, но хотя бы заслонить от его сознания боль. Оставить лишь ветер, чувство полёта и звёзды.

Но не теперь, когда на его ауре стоит клеймо Первого Лорда. Не зная, зачем, не могу рисковать. Им — не могу.

Как мог я отпустить его?

Почти до рассвета отдаваясь магии танца, потом без сна лежа на растерзанной кровати, среди останков моих зеркал, я думал об этом снова и снова. Как я мог быть так слеп, где была моя память, как я мог его отпустить?!

И потом, когда Лорд Льда пришёл и сказал, к чему привело моё стремление забыть и что я должен сделать, гнева не было, и протеста тоже, и вообще ничего. Расплата, всё правильно, это просто моя расплата. Я заслужил.

Мы всегда пытались сбежать, сколько себя помню… сколько помню вариантов себя. Иногда попытки были почти успешны — если не считать того, что дальше нас всё равно убивали. Жители тех мест, где оказывался тот, кому удалось; как правило, их трудно было упрекать — они лишь защищались… но чаще друг друга убивали мы. И сейчас, пытаясь глядеть назад, я не мог во всём винить королеву, и даже — даже Госпожу… так грустно и так смешно — мы всякий раз сами убивали себя. Наши страсти, наша несдержанность, нежелание обуздывать свои порывы и задумываться над тем, к чему и какими тропами мы идём… и сколь тесно связаны наши судьбы.

А они были связаны — с самого начала. Хотя это случилось так давно, что всех деталей не помню даже я. Но судя по тем обрывкам, что остались, у меня меньше всего причин вспоминать, ведь тогда именно меня сломали первым. И первым заставили предать.

Не потому ли мне выпала, мучительным проклятьем, неснимаемыми ржавыми цепями, эта память…

Мы жили в богатом, мирном королевстве. И по тогдашним меркам, небольшом, но и его мне не довелось объехать — я не покидал столицы всю свою жизнь, а была она, видимо, совсем короткой. Выезжать мне полагалось лишь в единственном случае: по воле Принца. Но воли он не изъявлял — когда ему требовался спутник, он брал не меня, а того из нас четверых, кто с детства слыл его лучшим другом. Имя его стёрлось из моей памяти… как и двух остальных, как и моё. Всё-таки это было очень, очень давно.

Мы звались его Мечами — то был почётный титул, самый почётный в королевстве, и нося его уже почти пять лет, я был счастлив каждый миг своей жизни. И отец мой, и дед, и все мужчины нашего рода удостаивались звания Мечей Трона, и сделавшись им, будучи столь юным, я гордился безмерно… быть может, чересчур. А когда год назад принц оказал нашей семье особую честь, назвав Мечом и моего младшего брата, я почувствовал, что все мечты сбываются наяву, и просить мне у Сил отныне нечего — мне дано всё, и даже больше, чем стоит желать обычному человеку.

За всё надо платить. О да… но даже сейчас я не могу понять: неужто это и есть справедливая, подлинная цена нескольких лет счастья, неужто оно было настолько чрезмерно… или настолько не заслужено мной?

Какие эгоистичные мысли. Я был никем вообще в этой истории, и никакие мои чувства и желания не имели ровно никакого значения. Ни для Принца, ни для той леди — прекрасной и тогда, какой же прекрасной… ни, наверное, даже для меня самого.

Да я и не думал, что Мечу следует заботиться о собственных чувствах и желаниях, — я пребывал в уверенности, что важны лишь желания моего Принца. И честь, разумеется. Но здесь-то проблем не было: моя честь заключалась в достойном служении повелителю, а этим я и занимался. Правда, защищать его мне пока не доводилось: сам он не желал ни с кем воевать, а соседние страны давно не нападали — последний раз такое произошло незадолго до моего рождения, и о войнах я знал лишь со слов отца. Реальной угрозой оставались лишь разбойники, они-то никогда не переводились; да ещё разобиженные одиночки, неудачники, в своих бедах почему-то винившие Принца. Мне они казались сумасшедшими. Тем не менее, они вполне могли нанести удар, так что Мечи продолжали считаться необходимыми, как и прежде, и проводили дни в сражениях; правда, не с врагами, а всего лишь друг с другом да с гвардейцами — теми немногими, кто видел в нас товарищей, воинов, а не четвёрку избалованных бездельников, нашедших благодаря своему происхождению тёплое местечко у трона.

Но ими нас почти все и считали… хотя по-настоящему высокородным был всего один, дальний родич нашего Принца и даже не последний в списке возможных наследников короны. Но его такое отношение не злило, а забавляло. Брат мой бурно негодовал, обижался, пытался переубеждать; я же давно выучился принимать это как должное — обычная несправедливость, каких полным-полно в мире. Особенно если вспомнить, что старший из нас, признанный мастер клинка и, несмотря на молодость, наш наставник, был и вовсе не знатен — выходец из самой простой семьи; я не знал точно, но по слухам, был он сыном то ли фермера, то ли кузнеца, то ли вовсе неведомо чьим подкидышем из приюта. И хотя ему-то и стоило бы чувствовать себя задетым, но внешне он никак это не проявлял. Но он всегда оставался для меня примером редкого самообладания… кто знает, что скрывалось за его вечной маской прохладного, с ноткой иронии, покоя.

Наш принц готовился к свадьбе, а потом повстречал девушку. Банальнейшая из историй… я думал, что он ослеп или впал в некое подобие безумия, но вряд ли от меня стоило ждать объективности — его невеста казалась мне прекрасней всех женщин в мире, её иссиня-черные волосы и порывистые манеры напоминали горных соколов — стремительных опасных птиц, свободных, не дающихся в руки ловцам, не позволяющих себя приручить. Наверное, я был влюблен в неё немного. Или был бы, если бы мог себе позволить столь возмутительную вольность: влюбиться в невесту своего повелителя. Но это, конечно, было исключено. Я просто радовался, что могу на неё смотреть, склонять перед нею голову в поклоне и ловить её взгляд иногда, а скоро смогу видеть её намного чаще — и защищать, как защищаю моего принца. Её имя было названием драгоценного камня, и такой она и была — редкой, ослепительной драгоценностью… О да, думаю, мне оставался шаг до того, чтобы в неё влюбиться.

А та девушка была принцессой огромного королевства и говорили, что волшебницей… говорили так много разных глупостей, что я вообще старался ничего не слушать и тем более, не верить: например, что из двоих красавиц наш принц выбрал более кроткую, ту, что более склонна покорно им восхищаться; да и владения её куда богаче, и тайная сила… Меня сплетни раздражали. Всё это было не наше дело, меч нужен лишь затем, чтобы оберегать, а не обсуждать поступки и чувства хозяина. Но трое других и обсуждали, и высказывали мнения не очень лестные. Я молчал и огорчался. Я ведь любил их.

— Оставлять свою охрану бездельничать и таскаться за тридевять земель одному. Если тут есть логика, то я её постичь не в состоянии!

— Отправиться к возлюбленной без красавчика-Меча за спиной? — братишка рассмеялся. — По-моему, всё вполне логично. На их свидании ты определённо лишний!

— Не смешно, — хмыкнул Нер. — Это рискованно.

— Да перестань. Кому он нужен. Ему никто не угрожает.

Наш наставник задумчиво посмотрел на него поверх клинка, который уже второй час заботливо полировал.

— Тебе это не нравится? Требуется угроза?

Брат вспыхнул и слишком явно отвёл взгляд. Никакого самоконтроля. Свет, и чему я столько лет учу его.

— Боюсь, я согласен с его высочеством: это и впрямь неосторожно. Особенно сейчас.

Нер нахмурился.

— Никаких высочеств, я же просил. Так ты считаешь?..

— Эти его любовные истории. Когда в игру вмешиваются задетые чувства, оскорблённые женщины… нет, я на его месте без своих Мечей из дворца не вылезал бы.

— Она ничего ему не сделает! — не удержался я. И осёкся, прикусив губу, — не лучше маленького братца. Позорище. И в тщетной попытке спасти лицо прохладно добавил: — Эта леди не производит впечатления способной на месть.

— Кто знает женщин, — пробормотал Нер. И с привычным для меня странным блеском во взоре поглядел то ли в затянутое тучами небо, то ли в сферы совсем иные, в края своих грёз. — Но с виду всё так спокойно… и в то же время я чем-то… встревожен… И ты?

Наставник опустил ресницы и медленно кивнул. Братишка сдвинул брови и переводил взгляд с одного на другого, явно не понимая… как и я. Спокойно, о да… это был обычный, спокойный, сумрачный, слегка скучноватый день, и скрашивала его лишь красота цветов в дворцовом парке, где мы четверо проводили время тоже совершенно обычно: тренируясь, болтая и поджидая исчезнувшего ещё на рассвете повелителя. И я чувствовал лишь одну тревогу: за раненое сердце его бывшей невесты… искренне надеясь, что не так уж сильно оно ранено. Но не за него, и уж точно не за мир в королевстве.

И тут мир кончился.

Дальше всё смутно, и слишком ярко, слишком алое, слишком страшно. Мы не посрамили звание Мечей, это я знаю, мы сражались отчаянно… я помню лишь вспышки, обрывки картин. Наставник, похожий на воина из легенд, с двумя мечами, стальные молнии, вращаясь, образуют два сверкающих щита, сплошную защиту… для меня, уже на одном колене, с глазами, залитыми кровью из рассечённого лба. Нер с почти невозможной для хрупкого юноши силой раскручивает зазубренный серп на длинной цепи; я слышу режущий свист… и хруст костей, и кровь повсюду — на белом песке дорожек, на траве, на нежных лепестках цветов. Моя рапира впивается, рассекает тела, не думать, что это люди, живые, знакомые, о нет, зрение лжёт… холод, и камзол такой тяжёлый от крови. Мой повелитель, как хорошо, что вас тут нет. Как хорошо. Простите, из меня получился ни к чёрту не годный Меч… Друзья, учитель, да оставьте же меня, прорывайтесь наружу, уходите к нему… я просто бремя, я мешаю вам спастись!.. Нер подхватывает меня, отбрасывая бесполезный обрывок цепи — словно откушенный… да кто же они, чем они сражаются?! Но неважно… и удачно, что я могу биться левой рукой, когда от правой больше нет толку… Вот только наши враги были намного, намного сильнее. Последнее, что я помню, — брат одним прыжком вылетает вперед, прямо под сокрушительный удар, нацеленный на наставника, и слепящая вспышка пламени, и его хриплый, рваный, странно торжествующий крик: «Уходите, я задержу их!»

Потом была только тьма. И ещё боль. Багровая бесконечность боли. Но к этому я был готов. Главное, не кричать, не бросить тень на честь моего принца. Любая пытка заканчивается, довольно скоро, и ты умираешь, и всё.

Но я не умирал. И тьма отчасти рассеялась… о чём я пожалел. Я был прикован к стенам чего-то вроде клетки и видел других — как и я, в цепях, на коленях… глаза Нера сверкали бешенством, частью сознания я поражался, как ярость не плавит его цепей… лицо наставника было бесцветным, как снег, зато всё его тело словно окутывал алый плащ — кровью из множества ран… и отражением, словно пламя, алые слёзы на глазах моего брата, закушенные губы и решимость — не сдаться до конца… я гордился им. Такой красивый, такой отважный. И такой юный. Дети не должны так умирать… Я думал о друзьях, чтобы игнорировать боль. Брал их силу, чтобы молчать. Какое-то время у меня получалось.

Я не видел своих палачей, и никто ни о чём меня не спрашивал. Я считал удары, пытаясь отвлечься, но сбился на восьмом десятке… понимать, что братишка смотрит на это, что все они смотрят, было дополнительной пыткой, хотя эту тактику я понимал прекрасно: без особых усилий лишить мужества сразу всех четверых, пытать одного, выжидая, что один из невольных зрителей сломается и заговорит… Я мог бы сразу сказать им: здесь такое не пройдёт. Не заговорит ни один. Мечи Трона не ломаются.

И всё-таки, чего же им надо от нас… от меня? Лучше думать об этом, чем о том, скоро ли я не выдержу и закричу, опозорив честь Меча и унизив друзей, которые в меня, кажется, пока ещё верят. Когда на смену кнутам появился раскалённый металл, я и сам перестал верить в себя. Только в смерть — к счастью, она-то не подводит, особенно тех, кого готовили, подобно мне, переносить боль… и оборвать всё разом, если сил не остаётся. Но у меня не вышло ничего. Я не понимал, почему… моё сердце должно было остановиться, а я был жив… если это ещё могло зваться жизнью. Сквозь пелену слёз, сквозь боль, которой я не мог и вообразить, я смутно видел глаза брата… но не такие, как обычно, а пугающие до дрожи, полные бушующего огня. Крики резали слух… проваливаясь во тьму, я осознавал, что кричу я сам, и отчаянным усилием выдёргивал себя наружу, пытался молчать, но больше, чем на секунду-другую, меня уже не хватало. Мог я лишь одно: не молить. Да и это я бы делал… если бы не ясное осознание, что кто-то, чьё ледяное присутствие я постоянно ощущал, попросту наслаждается моей болью, и ни гордость, ни унижение, ни мольбы, ничто для него не имеет значения. Я мечтал лишиться чувств, но и этого мне не давали… я не знал, каким образом, но не сомневался: не будь воли этого существа, я был бы уже мёртв, и каждый мой вздох давно уже зависит только от него.

Ну что же… осталось понять, как разозлить его настолько, чтобы оно позволило мне умереть.

А после я увидел её. И бездна распахнулась мне навстречу… даже сейчас я помню миг, когда вспыхнуло и сгорело всё, выгорело дотла, осталось лишь серое, пустое, покрытое пеплом отчаяние. И не было смысла сражаться, стискивать зубы, терпеть… и жить, и заботиться о верности и чести. Ничего.

— Всё ещё слишком закрыт, — совсем чужим, с привкусом металла голосом обронила она… бывшая невеста моего принца, моя прекрасная зеленоглазая леди. — Слишком владеет собой. Займитесь его лицом. Оставьте глаза, он должен видеть.

От моих криков дрожал воздух… пока расплавленная сталь не прожгла щёку насквозь, и я просто не мог больше издавать звуки. И всё-таки оставался в сознании… и смотрел. На неё.

«Я любил тебя».

Не вслух, да и мысли блёкли, терялись, но она услышала. Или то, во что она превратилась, потому что ею, настоящей, это не было.

— Сопротивляется, — с ноткой раздражения произнёс её устами чужой голос. — Такой он мне бесполезен. Цепей и боли тут мало; примените насилие иного рода. А стены обратите зеркалами. Мне нравится его упорство. Тем сильнее будет то, что в нём пробудится.

А где-то далеко, на грани сознания я слышал — или это казалось мне… едва уловимо: «Я никогда не прощу тебя. Не прощу, что ты не сказал мне…»