Глава двадцать вторая. Время предшествующее, почти законченное. Эпитафия. Нери

Я бросил автомобиль и шёл по городу бесцельно, сворачивая на улочки, ведущие неизвестно куда, выбранные лишь потому, что показались красивыми. Иногда это были оживлённые, кипящие жизнью бульвары и проспекты, мерцающие неоном и вспышками проносящихся машин; иногда — тихие, дремотные проулки, заводящие в тупики или дворы домов. В одном из таких проулков я увидел осколок души того редкого типа, какие и являлись объектом нашей бесконечной и в последние дни безнадёжной охоты. Носитель не вызывал сочувствия — как ни странно, далеко не все обладатели «вечного света» являются воплощением добра и невинности. Этот буквально оглушал мелкими злобными помыслами и нечистыми желаниями, причём был вполне способен их реализовать, так что забрать у него осколок было, по сути, деянием благородным. Впрочем, я сделал это больше для развлечения, чем по обязанности. Хотя термин «развлечение» здесь и сейчас определённо не подходил. Я ощущал постоянную, засевшую глубоко внутри ноющую тоску, наподобие давней зубной боли — привычно, но более приятно от этого не становится… Тело распалось в пыль за моей спиной, что только подтвердило моё суждение о сути носителя: лишь осколок поддерживал жалкое создание в его человеческой, «прочной» форме.

Моя любовь к городам всегда казалась сродни любви к женщинам: острое, чувственное наслаждение, объяснить которое я не мог, да в общем, и не пытался. Странствия по городам… Я вслушивался в их души, биение их сердец; иные манили, иные отталкивали меня, но все так или иначе завораживали. Все звучали, как песни, мелодии без слов… иногда эти мелодии оборачивались стихами. Обрывками рифмованных или просто ритмичных фраз, которые слишком часто забывались, а потом я грустил, ощущая в этих потерях нечто большее, чем забытые строки. Города забирали меня — по частям, крохотным обрывкам чувств, едва заметным, неотчётливым соприкосновениям. Так иногда случайная связь с незнакомкой входит глубоко в самую суть тебя и остаётся призраком воспоминания, похожего на смесь восторга и боли, на грусть и опьянение… Таким было и влечение моё к городам. Оно рождало стихи, и уже это всё оправдывало, всё объясняло.

А когда чувство мимолётности, непрочности красоты становилось совсем уже нестерпимым — у меня всегда были звёзды.

Я открыл портал, почти не думая, импульсивно; один шаг — всего лишь новая улочка, почти неотличимая от той, где шагал я секунду назад, но город уже другой. Вечный и древний Город моих скитаний и грёз… столица и средоточие Тёмного Королевства. Фантом с едва уловимым ароматом гниения, потому что живым он не был — живым подлинно, как город, мною покинутый; и населяли его те, кто не подозревал, что и они — не более, чем тени, иллюзии людей, иллюзии жизни.

Иллюзии… которые в последнее время всё явственней распадались. Тут и там я видел следы ветшания: опустевшие, поблекшие дома с немыми проемами окон, деревья без листьев, заросшие сорняками клумбы, остовы беседок и руины на месте знакомых зданий, небрежно заколоченные двери клубов, лавок, отелей и кафе, где совсем недавно кипела жизнь… Но и всё это не могло лишить Город его странной, почти болезненной привлекательности. Быть может, такой предстаёт в глазах любовника его подруга, чей облик искажён неизлечимой болезнью, но это не умаляет его влечения и страсти.

Впрочем, об этом я мог лишь гадать. Иной раз мне казалось, что любовь — лишь миф, игра повзрослевших детей, ещё не утративших склонность к каким-либо играм. Милый и насквозь фальшивый самообман. Один из множества способов убить время и пощекотать нервы… или причинить боль. Или испытать её. Кто знает. Каждый шагает с обрыва по-своему.

Я прощался. И не мог скрыть от себя самого, что боюсь. Смерть не пугала меня, она будет несложной; минуты или даже часы — что такое в сравнении с вечностью… а долгое и мучительное умирание я уже испытал, и оно не грозило мне больше — всё, уже испытанное, осталось в прошлом и меркнет в воспоминаниях. Но мне было страшно терять этот город, терять всё, что любил, навсегда. И можно вновь и вновь уверять себя, что это абсурдно, смешно, что я не падаю в бесконечную тьму, а лишь отправляюсь в путешествие, причем на сей раз — свободное, желанное и счастливое. И найдутся новые города — настоящие… или нет, но в сущности, какая мне разница. И главное, там буду я не один.

Джед. Ты ведь будешь там, неважно где, будешь живым снова, Джед?

Мне остро, почти до боли, недоставало его. Я не подозревал, что его присутствие рядом необходимо мне настолько. Что его серьёзное, отстраненное молчание столь сильно всё меняет. В моём интимном слиянии с городами он участвовал далеко не всегда, да нередко и не был нужен, я попросту забывал о нём… но он был постоянно — где-то, далеко или нет, незаметный, привычная деталь моего мироздания, первый (и зачастую единственный) ценитель моих стихов… он был прекрасный слушатель: внимательный и честный. Даже Малышка мог мне солгать — просто чтобы не обижать; а может, ему и вправду нравились все, даже неудачные, мои творения — он всегда замирал, сиял, восхищался. А Джед мог нахмуриться, мог вопросительно вздёрнуть бровь, а потом тщательно подбирал слова, чтобы объяснить, что именно его смущает. Он не льстил мне, но неизменно разделял.

Единство… Ты привыкаешь к кому-то рядом — не рядом буквально, но знаешь, что кто-то есть и будет всегда. Ты не говоришь, как это важно и ценно; ты даже об этом не думаешь. Когда хочется, ты приходишь, зовёшь… используешь. А потом уходишь, удовлетворённый и беззаботный, жить так, как тебе нравится. Чтобы потом, однажды, не обязательно скоро, прийти к нему вновь. Единство...

Я легко и не задумываясь использовал его умение разделять. К нему единственному я мог ворваться в любое время дня и ночи, занят он был или спал, неважно в каком настроении, и вытащить его на свидание с Городом. Погода тоже не имела значения; иногда дождь или снег так завораживали меня, переполняя, что я должен был захлебнуться — или разделить. С ним я мог разделить всё. Он протестовал, злился, пробовал сопротивляться — я это игнорировал, брал его за руку и тянул за собой. Красота может утопить… он держал меня на плаву. Он не давал мне выбросить себя в небеса, к невыносимо манящим звёздам… растаять в них. А я хотел этого, видят боги и демоны, так часто хотел. Он не вызывал ни странно щемящего чувства грани и близости, как Кэс, ни постоянной потребности опекать, как Малышка; но на него я полностью мог положиться. Абсолютное, безоговорочное доверие. Единство...

Прозрачный гроб не скрывает застывшего в мучительном недоумении лица. Или мне чудится, гримаса боли на нём едва заметна. Тебе было больно, Джед? Я не успел помешать… я даже не уверен, что пытаться следовало. Всё произошло не случайно, мы подготовились заранее, наш план был продуман до мелочей. Или так нам казалось? И твой столь убедительный ужас, и эта маска страдания — всё это может быть лишь изысканным, утончённым притворством. Как и сама твоя смерть. Или нет. Я не осмеливаюсь позвать, шагнуть к тебе через отражения, убедиться. Услышать твой голос. Слишком велик риск и впрямь погубить тебя, теперь уже окончательно. Лишь в последнем, моём шумном, жестоком, ярком, продажном и прекрасном мире я не чувствую постоянной слежки; да и то — когда барьер из местного алкоголя, да будет Свет с его создателем, защищает меня. Или нет. Или нет...

Мы не прощались. Тебе было страшно, но я смеялся и говорил, что знаю тебя, что верю как себе и даже больше, что не сомневаюсь ни на миг: у нас всё получится. И я лгал. Джед, ты увидел это? Надеюсь, что нет.

Единство...

По любым разумным меркам то была довольно гнусная ночь: морозная, как никогда, пронизанная колючими струнами из ледяного ветра и сухого, похожего на градины снега. Звёзд не было, света в окнах тоже; любое тепло укрылось за плотным покровом штор. На улицах не осталось ни души; даже крысы и нищие куда-то попрятались… или попросту распались в пыль под ударами плетей из летящих с неба миллионов крохотных снежных шипов.

Джед ещё не спал, и за его окном — имитацией, искусной иллюзией, как и почти всё в его покоях, благоухало лето. Тихие шорохи полуночного леса, изредка крики птиц и плеск ручейков… Впрочем, сам он всё это не слушал: он сидел на подоконнике с одним из десятка мониторов и чем-то сосредоточенно занимался. А в такие моменты, насколько я знал, он не слышит не то что птичек и ручейки, а даже громкие голоса людей, находящихся с ним в одной комнате.

Я бесцеремонно выдернул у него монитор и одновременно обратил его домашнюю одежду, немногим отличавшуюся от официального мундира, в меховую куртку, теплые брюки и сапоги.

— Нер, какой Тьмы?.. — гневно начал он, но я уже тащил его по одному из наших тайных теневых туннелей наружу. Десяток шагов — и нас обожгла ледяная вьюга. Он тихо ахнул, и только тут я собразил, что забыл создать ему шапку; впрочем, с этим он мигом справился сам. В длинной белоснежной накидке я едва видел его сквозь снег.

— Если ты не заметил, я работал, — язвительно бросил он. Слова растворились в порывах ветра.

— Да, да, — я нетерпеливо кивнул. — Смотри.

Я вовремя вспомнил, что он, в отличие от меня, не умеет легко приспосабливать тело к перепадам температур, и обнял за плечи, чтобы согреть. Он заметно дрожал. Очередной вихрь едва не сбил с ног нас обоих. У него вырвался невнятный сердитый возглас, я коротко рассмеялся.

— Оглянись, просто посмотри.

Белым сделалось всё — улицы, дома, скамьи и немногие по неосторожности оставленные без присмотра машины, деревья и кустарники; даже небо посветлело от полностью затянувших его пепельных туч. Белое, странное, незнакомое. Неземное. Это было прекрасно настолько, что щемило сердце. Мы молчали; любые слова вмиг разорвал бы в клочки воющий ветер. Джед мягко стряхнул с плеч мои руки, сбросил накидку. На мгновение в сплошной белизне мелькнуло бледное золото его волос, но его тотчас же скрыл покров ополчившегося на мир снега.

Он словно не замечал этого. Он выглядел… околдованным, заворожённым. Его губы посинели от холода, но улыбались.

— Красиво, — выдохнул он, отступая от меня на шаг и раскидывая руки — и теперь снег не хлестал беспорядочно, а тянулся к нему, ластился, завивался в причудливые фрактальные спирали, кружился вокруг него, не касаясь. Пара минут, и всё прекратилось, и отпущенный на волю ураган атаковал нас с удвоенной силой. Я поймал Джеда за руку и прислонился к дворцовой ограде; его накидку, как и мою шляпу, давно уже унесло ветром. В сознании теснились сразу десятки строк, не одна, а множество беззвучных песен… но и они рвались и улетали прочь вместе со снегом.

— Так чисто, Нер. И безжалостно. Красота, способная ослепить.

И потом уже мы молчали, разделяя с Городом зимнее таинство ночи, пока нас совсем не засыпал снег — мы оба могли помешать этому, но отчего-то не захотели. Когда я вёл его назад, он замёрз настолько, что едва мог идти, — он единственный из нас четверых мог практически полностью блокировать свои «демонические» сверхсилы.

Конечно, тогда это было безрассудно и глупо. А я ему почти завидовал.