Глава восемнадцатая. Время предшествующее, отдалённое: начало. Повелитель Зеркал

Это происходило так долго, и всё время я пытался умереть. Жизнь сама по себе превратилась в пытку, в наказание… наверное, за недостаток мастерства воина, а может, за гордость, кто знает. И не всё ли равно. Одна боль сменяла другую, и в какой-то момент стало совсем неважным, каким именно образом её причиняют, лишь бы прекратили. Только мысль, что трое других смотрят, не терялась… особенно забавная разновидность пытки. Но и это потонуло в вязкой багровой пелене, окутавшей всё во мне и вокруг. Они уже видели не меня. Мною это не было. Существо, распростертое на полу и даже не пробующее встать, оно отражалось в бесконечности окружавших меня зеркал, и вообще походило не на человека, а на замученную издыхающую зверюшку. И скулящие тихие звуки, которые зверюшка издавала, исходили уж точно не от человека… не от Меча Трона, тот умер давно, и я ему завидовал.

Она говорила. Я мечтал заставить её замолчать, сделать что угодно, чтобы слова прекратились. Она говорила о том, что я знал и так: от этого позора мне никогда не отмыться, больше не Меч, не воин и не мужчина, и лучше всего мне теперь умереть, вот только она не позволит. А сопротивляться просто смешно и не имеет смысла: буду ли я упорствовать или подчинюсь ей, принц отвернётся от меня с презрением, и именно этого я заслуживаю. Это я и сам прекрасно понимал. Как понимал и то, что вообще-то моей вины нет в том, что враг оказался сильнее… и если на то пошло, не я отверг эту девушку и тем самым склонил на союз со столь странной, неожиданной, непреодолимой силой. Но понимание было совсем смутным… проблесками в тёмно-алом тумане сплошной боли. В один из таких проблесков пришло ясное осознание: я должен снова как-то найти себя, собрать из осколков хотя бы часть целого, чтобы хватило сил оборвать жизнь. И тогда смогут и другие, им будет легче, потому что они будут знать: это возможно. Ради них… ради брата… я должен. Я заставил себя поднять голову и смотреть в зеркала. Одно отражало другое, сотни раз, неисчислимо… и в каждом корчилось существо на полу, в крови и клочьях одежды. И те, кто пытал меня, но на них я не глядел, они не имели значения, и вскоре их отражения поблёкли и отступили. Я вглядывался в себя. Это было невыносимо, меня мутило от отвращения, и я отпустил взгляд — скользить мимо настоящего, сквозь него, вдаль. Там, в бесконечности, должен был остаться прежний я, пусть только воспоминание, призрак… но если его увидеть, поймать...

Образы бледнеют, размываются в хрустальном тумане зеркал. Тени теней… отголоски воспоминаний. Память жива. Все блики, срезы, отзвуки памяти. Каждый миг, прожитый мною, прожитый каждым в этом мире и всех остальных, реальных и тонущих в прошлом, мирах.

Память жива. Прошедшее — лишь одно из имён настоящего. И все былые мгновения — лучи, дороги, расходящиеся от перепутья «сейчас»… и куда сделать шаг, выбирать тебе.

Память жива… И я смотрел на себя — себя прежнего, в мундире без единого грязного пятнышка, не валяющегося жалкой сломанной куклой, а стоящего прямо, как на параде, и со взглядом… далёким, слишком далёким. С облачным холодом зимних небес… и тенью презрения, когда этот далёкий — мой? — взор проскользнул… по мне?

Боль осталась, но выцвела и отползла в тень; а раны исчезли. Как и залитые кровью лохмотья, как и люди, ещё миг назад окружавшие меня. Я стоял в одиночестве в центре зала, где стены, потолок, пол — всё состояло из зеркал. И в каждом отражался стройный силуэт, фигура воина в безупречно-белом мундире, надменность и покой… и взгляд, в котором тонули сотни отражённых взглядов. Тёмный, чужой, бездонный. Мне было бы страшно, но только сейчас я ничего уже не боялся.

Сила, которой я не понимал, но где-то глубоко внутри ощущал всегда… разгадка причудливых, странных снов, она переполняла меня, кружила голову, как крепкое вино. Но даже теперь, обладая ею, я мог всерьёз думать лишь о смерти, о пустоте, что казалась единственным и желанным спасением. Правда, сперва я предпочёл бы убить тех троих, избавить от многогранного изобретательного кошмара, через который протащили меня. Мой брат не должен это перенести. Если бы я знал способ прервать его жизнь быстро, не причиняя страданий, я сделал бы это немедленно.

Но я даже не видел их. Из десятков окружавших меня зеркал смотрело лишь одно, моё собственное, отражение.

И в них так легко было потеряться. Отдать себя — своему же подобию… но холодному, серебряно-ледяному, защищённому от мира, поражений и боли надёжной стеною зеркал. Отдать себя — и обрести свободу от горечи, свободу от бесчестья, от страха и унижения… вечный, прекрасный, лишённый чувств и смятений покой.

Такой манящий. Такой невозможный.

В той глубине, до которой я почти не мог уже дотянуться, сверкал отчаянный, яростный, непреклонный взгляд моего друга. Звал меня… не отпускал. Я готов был его за это возненавидеть.

А потом из матовой дымки, что соткалась в самом большом из зеркал, выступила она. Тоже окутанная дымкой, бестелесная, только глаза смотрели в упор — тяжело, остро, как пара зазубренных кинжалов.

— У тебя нет выхода, — сказала она почти ласково. — Теперь нет. Когда твой драгоценный повелитель, не склонный доверять даже брату, не говоря уж о слугах, увидит тебя — целого и невредимого, и свой неприступный дворец, захваченный за несколько минут, явно открытый для вторжения изнутри… как думаешь, кого он сочтёт предателем? Он ведь и раньше не очень-то верил тебе. Как и остальным. Но они в плену, изранены, почти мертвы; лишь один не запачкал мундира. Кем он назовёт тебя, мой дорогой?

Ответа такие вопросы не требуют. Да и что я мог возразить? Она была права. Мой принц никогда мне не поверит. Даже если я каким-то чудом сумею отсюда сбежать и добраться к нему, предупредить — он не станет слушать. Да, уйти возможно, сейчас я ясно видел путь — сквозь зеркала… но как я всё это объясню ему? Я и сам не понимаю… И потом, освободиться могу я лишь один, бросив друзей, а этого я уж точно не сумею объяснить, а он никогда не простит. Ведь я тоже себе не простил бы.

— Иди ко мне, — мягко произнесла она. Её улыбка была тёплой, дразнящей… как будто нас связывала не боль потерь и разбитых надежд, а нежность любовников. — Иди, мой лорд отражений. Ты лишь коснулся своей силы, а я покажу тебе всю её мощь, безграничие власти. Ты не представляешь, на что способен. Ты рождён для могущества, так неужто тебе пристала роль лакея при неблагодарном, слабом, ничтожном повелителе? Он никогда не ценил твоей преданности — он просто на такое не способен. Нужно обладать величием души, чтобы оценить истинную верность… истинную любовь. А он оттолкнёт тебя, как отталкивал прежде. Он испугается и будет подозревать тебя в самых гнусных намерениях, потому что сам он на твоём месте предал бы всех без колебаний. Разве он не предал свой народ, не предал вас?

«Замолчи. Замолчи...». Я не мог сказать это вслух, я вообще не мог сказать ничего. Я видел будущее, одну из возможных троп. Я видел себя у его ног — умоляющего поверить, позволить сразиться с нею с помощью этой новой удивительной силы… дать мне армию и свободу действий — и я смогу, нет, победы не обещаю, но я хотя бы попробую… мой принц, я никогда, ни на миг, не изменил вам, ни поступком, ни побуждением, так поверьте же мне!

И в этом варианте будущего я видел ясно: он не поверил. Я видел себя — снова узником, снова в цепях… но на сей раз пыткой руководил он, и больше не было ни зеркал, ни друзей, ни надежды. Не только он, но и мой брат, конечно же, не простит меня… никто из троих. Как простить того, кто ушёл спасать свою честь, бросив их умирать?

Честь… или страну? Своего господина, которому принёс клятву верности? Разве я думаю только о собственной чести?

Но разве у меня есть хоть один шанс спасти что-либо, кроме чести… да и то — лишь в своих же глазах. Все прочие не усомнятся в моей измене...

— Лорд Иллюзий, — лаская, шепнул её голос. — Повелитель Зеркал. Я не потребую от тебя ничего сверх того, что сам ты пожелаешь отдать. Даже преданности. Никаких клятв, никаких пустых унизительных обещаний… мне нужна лишь твоя сила — как нужна она и тебе. Ты уже сам распахнул эту дверь, а я проведу тебя по пути, полному чудес и величия. Ты уже убедился, что можешь спасти себя, и с той же лёгкостью спасёшь тех, кто тебе дорог. Ведь ты не хочешь, чтобы твоего младшего брата пытали и насиловали, как тебя? Не хочешь, чтобы твои друзья гибли в страшных мучениях, видя тебя — такого, как сейчас, свободного и наделённого властью, но отказавшегося от них ради иллюзорной верности… хотя это вполне в твоей натуре, не правда ли, Лорд Иллюзий?

«Неправда. Неправда!»

Молчать я умел всегда. Не спорить с отцом, даже когда его высказывания противоречили не только всему, что составляло суть моей личности и всё, что я знал о мире, но и простейшему здравому смыслу. Не спорить с друзьями, пусть сами они понимали, что правы не они, а стало быть, я. И конечно, не спорить с принцем. Никогда. Да он бы меня и не стал слушать… если бы я и посмел.

Но нет, я его не боялся. Как не боялся отца, товарищей, наставников… Я просто не видел в словесных сражениях смысла.

Не видел я его и сейчас.

Молчать и сохранить свободу — хотя бы в помыслах. Молчать и упрямо цепляться за остатки смешной детской веры в победу добра и света.

Молчать… и сделать шаг к предательству… внешне. По сути же — к подлинному, полному освобождению. К такой желанной, такой восхитительной смерти.

Я сделал этот шаг навстречу той, что прежде была моей грёзой, и опустился перед ней на колени. Труднее всего было заставить себя посмотреть ей в лицо, но я смог и это. «Госпожа», — произнесли мои губы. И оба мы знали, что истинной госпожой была здесь не она, и не ей я приношу, отрезая себе все пути назад, клятву покорности; и она знала, что я это знаю тоже. Тайн и дорог в тумане не осталось для пробуждённого Лорда Зеркал… но моё новое, ясное зрение видело только тьму, и больше ни капли, ни тени надежды. Как наивно с моей стороны было думать, что я приму её владычество, а после использую всю эту странную волшебную силу, чтобы нанести удар — покончить если не с нею, то уж наверняка с собой… как наивно!

На моём теле не было оков, но я чувствовал решётки, намертво стиснувшие мою душу. От этой боли можно было кричать и кричать… бесконечно. В самом прямом смысле слова, потому что тот облик, что смотрел из зеркал, был теперь бессмертным — нестареющим, неизменным, неуязвимым для всех видов известного человеку, каким больше я не был, оружия. Мне хотелось рыдать от бессилия… но и в этом, как и в спорах, и в протестах, как в самой отчаянной из моих атак, не было смысла.

Я склонил голову перед ними — той, что казалась повелительницей, и той, что являлась ею на самом деле, — и молча встал. Уже зная, что усилия мои тщетны, всё-таки я не смирился сразу, испробовал даже несколько путей к смерти, но ни один не изменил ничего. Если не считать того, что она засмеялась.

— Теперь ты убедился? — по-прежнему ласковым голосом осведомилась она. Её смех был мелодичен, как знаменитые хрустальные колокольчики, что каждый час заливались нежным перезвоном с самой высокой из башен… но сейчас, я видел это сквозь мои зеркала, башня была разрушена до основания, как и весь дворец, и почти весь город, и колокольчикам не суждено было подать голос вновь.

— Ты не умрёшь, пока я не пожелаю, Лорд Джедайт. Не убьёшь себя. Сочувствую, но это не в твоей власти. Ты же не думаешь, что я дала бы тебе в руки столь опасную игрушку, не имея возможности тотчас отнять её? А если вонзишь кинжал себе в сердце, попросту испортишь мундир. Впрочем, теперь тебе потребуется лишь лёгкое усилие мысли, чтобы создать новый. И немногим больше времени, пока не затянутся раны. Включая те, что для людей смертельны. Думаю, ты уже понял, что к людям более не относишься.

Она не спрашивала, а спокойно утверждала. И была права, разумеется… как и почти во всём, что говорила. Но это не меняло главного: мы враги, тюремщик и пленник, а пленники не принимают свои кандалы добровольно — пусть и кажутся покорными. Она может дать мне любую силу и заставить испытать любые страдания, но и у трона, и в оковах я останусь собою… глубоко внутри, в отражении столь дальнем, что даже она не найдёт. И не перестану сражаться. Все, кто дорог мне, наверняка потеряны, и она не намерена щадить ни принца, ни королевство — это я видел в её мыслях, куда она сама допустила меня; и от всех мест, которые я любил, осталось лишь пепелище… об участи друзей я не знал ничего, но ради них надеялся, что их уже нет в живых. И всё-таки это не был конец. В бесконечности есть свои преимущества… хотя только рассудком я понимал это; а все мои чувства, стоило дать им волю, в отчаянии стонали, что нет ничего ужаснее; и поэтому чувства я погасил и запер, выбросил в то же далёкое отражение, что и себя-прежнего, живого и свободного. Во всяком случае, способного представить вкус свободы. А сейчас и здесь — бессмертное и безвольное создание с отрешённым взором должно было не просто выглядеть, а быть холодным. Пустой сосуд для прихотей своей Госпожи.

Ей требовалось кресло, и я создал его — это и впрямь оказалось легко. Она грациозно уселась, одним движением ресниц приказав мне — или позволив — снова опуститься на колени и расправить её роскошные одежды. Повиноваться было… приятно. О да. Не ей, но той, другой… та знала, как следует обращаться со своими пленниками.

И впрямь, зачем навешивать всё более прочные решётки и цепи? Куда проще убрать их вовсе, а потом приласкать. И так ли важно, что и ласка, и отсутствие оков — всего лишь иллюзия? Иллюзии — суть и основа нашего мира; они правят нашими стремлениями и делами; их мы боготворим, к ним стремимся и их проклинаем; и разрушая, попадаем в другие, зачастую лишь более прочные, путы иллюзий… Теперь я знал это наверняка.

И сам отныне мог создавать их. Творить новые и управлять теми, что уже вплетены в ткань иллюзорно-реального мира. И оставаться в плену… Но разве это — не апофеоз истинной, абсолютной свободы?

— А теперь, — она по-прежнему улыбалась, и вставая на своё новое место справа от трона, я едва не позволил себе тоже улыбнуться ей, — будет ещё интереснее. Теперь мы с тобой займёмся остальными.