Садик за окном

У этих ступенек особая память. Память детских ножек и собачьего лая, взрывающего подъезд своим гулким голоском.

Я осторожно поднялась на второй этаж. Когда-то лестница казалась мне бесконечно длинной — сейчас же я преодолела пролет за считанные секунды.

Ключи в связке с неприятным грохотом вывалились из сумочки, и я наклонилась, поднимая их с пыльного коврика. Рядом с порожком, изогнутый крючком замер старый гвоздик. Я нежно погладила его подушечкой пальца и поднялась с замершей улыбкой на губах. Воспоминания были тревожными и приятными, и я не хотела, чтобы они сейчас отступали.

Дверь привычно скрипнула, пропуская меня в квартирку, полную пыльных лучей и старых пятнистых картин: я, моя сестра и заливающаяся лаем болонка. В детстве все казалось таким большим: безгранично широкий мир и окна на всю стену, коридоры шириной с магистраль и тесная кухонька, словно футбольное поле.

Я погладила блестящий бок самовара.

Тут на кухне бабушка читала нам сказки и угощала пряниками. Прошли десятилетия, и словно ничего не изменилось. Все та же клеенчатая скатерть на столе, маленькая прожженная дырочка рядом с пепельницей, которая неподвижной статуэткой замерла на краю стола. Вазочка с нежно пахнущим вареньем и немного засахарившиеся советские конфеты с бесконечным сроком годности. Их ела лишь собака.

Рядом с газовой плитой брошенная мышеловка. Словно в полудреме я присела к ней и положила на рычажок конфету, а потом подняла пружину. У бабушки не было мышей, но мне так хотелось поймать хоть одну, и я постоянно проверяла мышеловку, уверенная, что рано или поздно чудо случится, и я отыщу там мышь. Мышь, которая будет жить в моей банке и шептать мне тайны о забытых за стенкой мирах. Хорошо, что бабушка не сказала мне, что мышеловки убивают.

Легкое движение пальца, — и конфета подпрыгнула, отлетая в сторону, сработавший механизм злобно щелкнул, и я задумчиво посмотрела на перевернувшуюся деревянную панельку — может, мне просто надо было сходить в зоомагазин?

У большого серванта протерлись бока. А раньше тут были мои и сестренки пометки на рост. Может если отмыть его и заново залакировать, то и отметки, продавленные ручкой, станут заметны? Мне почему-то очень хотелось знать, какого роста я была в восемь. Может, метр? А может, два? Мне всегда казалась, что я маленькая, крошечная, как не пойманная мышь, а моя сестра еще меньше — моя мышиная подруга. Куда же ты от меня сбежала?

В платяные шкафы я не заглядываю. Там нестерпимо пахнет средством от моли. Пахнет застиранным бельем и полотенцами с выцветшими цветами. Пахнет бабушкиными лекарствами и дедушкиным ружьем. А еще там лежали альбомы с фотографиями, которые завораживали в детстве своей бесконечной историей. И пугают сейчас. Историей моей семьи и моей жизни. Вечность такая долгая, но почему она так скоро заканчивается?

Я слишком быстро проскальзываю в гостиную. Мне хочется спрятаться от этого шкафа и от всего, что там живет. Мне хочется добраться до спальни и вытащить из-под кровати пеструю колоду из восьмидесяти четырех карт. Наша игральная колода, в которой смешалось все то, что оставалось от взрослых.

На всех праздниках мы сидели под столом и ловили подачки. Я, сестра и болонка. Подачки в виде острой колбасы, обгрызанного сыра и карт. Это было негигиенично, глупо, а еще весело и увлекательно. В том, нашем детском мире эти кусочки чужого праздника были нашим градом счастья. Мы играли в принцев и принцесс, спасающих драконов и побеждающих темных фей. Мы ловили чужие голоса и чужой смех, впитывая в себя ощущения близости и радости. Жизнь из взрослого далекого мира, когда им все можно, а мы прячемся под столом. Сейчас мне бы тоже хотелось забраться под стол и забыть о том, что я стала достаточно взрослой, чтобы самой сидеть за столом и бросать на него карты.

«Сыграем?»

Мышь прошмыгнула между моих ног и спряталась под широким диваном. Топот детских ног поднял клубы пыли, заставил испуганно скрипеть половицы, стеснительно подгибать ножки стульям и сердито отодвигаться в сторону поставец. Я ухнула. Грохнулась на диван. Вдохнула в себя воспоминания, откидываясь на жесткие пружины и замерла. На потолке серым пятнышком расплылось мое прошлое.

У бабушки было двое детей. Четверо внуков. Восемь правнуков. А еще множество дорогих и близких друзей и соседей. Племянников, деверей, снох и кузин. Мы встречались так часто, что иногда мне казалось, что вся это суетливая толпа — мои родственники. Что у меня два десятка братьев и сестер и мы будем продолжать встречаться год за годом, несмотря ни на что. И в радости, и в горе?

Куда уходит детство? Убегает вместе с длинными летними каникулами и уплывает за заваленными экзаменами. Мое детство было слишком долгим, уютным, милым. И я хотела застрять в нем, зацепиться за кусочек светлого и счастливого и знать, что со мной будет рядом моя семья. Но все выросли. И я тоже.

Поднявшись с дивана, я осмотрелась. Бабушка всегда ценила чистоту и порядок, и сейчас эта старая квартира казалась мне бабушкой — такой старой, пыльной и очень родной. Наверно нет ничего уютнее и теплее, чем память. Воспоминания о доме и счастье. Тут всегда будет мой дом. И тут, даже сейчас, я чувствую себя счастливой.

На столе стоял жухлый букетик, слабый аромат полевых ромашек и чайных роз этого дома всегда кружил мне голову. Захотелось вдохнуть. Глубоко. Захлебнуться на мгновение запахами прошлого, почувствовать в себе воздух другого мира и другой себя. Я неуверенно шагнула, измеряя маленькую комнату своими слишком огромными ногами.

Ковер помнил их. Мои танцы. Мое постукивание пяточками по шерстяным синим нитям. Я и сестра отплясывали тут под звуки старого патефона и напевали вразнобой песенку Буратино. Почему сейчас вспомнилась именно эта песенка? Ведь их были сотни. Все мое детство это музыка, льющаяся из-под крышки старого пианино, песни, громкие, как раскаты грома, их пели и родители, и пластинки. Я купалась в звуках и издавала их сама. Почему сейчас здесь так тихо? Пусто? Может я просто оглохла?

Задумчиво постучала каблучком по полу, он ответил мне колким цоканьем. Я его слышала. А он меня. Вытаскивая из подсознания и памяти какие-то старые мотивы, я сделала несколько шажков, заставляя и ковер и стол участвовать в моем безумии. В моем личном танце, который жил со мной с тех пор, как я перестала приезжать к бабушке на каникулы...

Я стала слишком взрослой? Я стала слишком занятой? Я стала другой...

«А ведь ты обещала вернуться, птичка»

У Бланки черные глаза, она слизывает с наших рук остатки пиршества. Мы с сестрой складывали драгоценные колбаски и сыры в ладошки и подкармливали беззаботного пса. Если бы мама нас тут увидела, то отлупила бы и отправила в постель. Но мы хотели слушать, как поет бабушка и как дед рассказывает байки про охоту. Мы хотели жить чужой жизнью и быть взрослей.

Когда я перестала быть маленькой? Когда я состарилась?

Танец закончен. Я обхожу поле своей прежней жизни и натыкаюсь взглядом на осколки себя самой — мои фотографии, мои рисунки, моя шкатулка, обклеенная ракушками из Анапы, и слепленная из желтого пластилина лисичка. Спасибо, бабушка, за то что ты хранишь меня. Той.

Пальцы невольно замирают рядом с вязаными салфеточками, я перебираю их, вспоминая, как учила меня бабушка вязать, и как сестренка ставила точечки специальными красками на белой ткани, чтобы сделать морской рисунок. У Жанны всегда на уме было море. А я смотрела в небо. Но цвета так похожи...

Нерабочий телевизор и старая колба. Когда-то дедушка обещал все починить, но эти два, казалось бы, несовместимых предмета так и остались лежать на полочке, дожидаясь своего часа или понимающего толк в старых телевизорах антиквара.

Словно во сне я коснулась ручки-переключателя. Телевизор обиженно пискнул и выдал картинку — черно-белые полосы. Так выглядели большинство каналов в моем детстве. А мультики мы смотрели на диафильмах, и бабушка не успевала читать нам титры, — так спешили мы с сестрой добраться до конца.

А вот и она… я почти вскрикнула, когда заметила на трюмо мою старую куклу. Мы с Жанной сами ее сделали. Сшили из старых тряпочек и приделали глаза в виде пуговиц. Может она и вправду с нами говорила? Ведь это она нашептала нам тогда секрет про наш волшебный сад. Вспомнив про сад, я рванула к окну. Старые пожелтевшие занавески пропускали солнечные лучи, и пятнышки света причудливо отмечали неровности деревянного рассыпающегося подоконника. В одном месте отпечаталась моя ладошка — маленькая, с чуть заметной линией жизни. Тогда дедушка сильно меня ругал, что я по неосторожности вляпалась в свежую краску. Потом он залакировал мою ладошку и следил, чтобы она сохранилась. У меня этот след вызывал стыд, а у родителей — восторг. Может потому что очень скоро моя ладошка перестала помещаться в свой отпечаток...

Я посмотрела в окно и вздрогнула. Там одиноко прозябал мой садик.

От прежнего величия не осталась и следа. Древние яблони вырублены, покосившийся сарайчик снесли и на его месте поставили каменный. Забор перекрасили, или даже установили новый. А песочница, в которой мы с Жанной искали вход в волшебную страну, была убрана. Нет больше ее. Нет и моего сада. И меня.

В дверях скрипнул ключ. Я вздрогнула, вырывая себя из воспоминаний и несуществующих грез. Кажется, бабушка вернулась домой. Мне пора было уходить...

«Сердце ухнуло в груди и провалилось в пятки. Димка толкнул меня в спину, я птичкой взмыла на тарзанке в воздух. Кажется, я забыла дышать. Под ногами проплывала земля. Над головой мелькало небо. Солнце брызгами слепило, заставляло щуриться и прятать глаза где-то между счастливыми лицами. Там на земле моя семья. А я тут, в небе...»