Глава первая. Незаконченная

Я коснулся его руки. По моим ощущениям, он был абсолютно мёртвым.

Сидя на корточках, я задумчиво смотрел. Таких… существ?.. явлений?.. не было в моём мире, и я весьма смутно представлял себе, что должен делать далее.

Моё одиночество нарушилось столь внезапно, что требовалось время привести пошатнувшийся мир в равновесие, и потому я лишь наблюдал, не выпуская безжизненной тонкой руки.

Когда она шевельнулась в моих пальцах, я не удивился. И много позже, вновь обретя способность ясно мыслить, именно полное отсутствие удивления счёл в этой истории наиболее удивительным.

В моём мире — призрачно-узорном и голубовато-снежном сейчас и утешительно одиноком всегда — теперь появился этот пришелец… человек… ребёнок?.. Не мёртвый, хотя ещё несколько минут назад все мои чувства (а им я привык безоговорочно доверять) утверждали обратное.

Откуда среди моих изысканных зимних кружев возник он — живой или нет, — оставалось загадкой.

Его губы открылись, но звуков не было. Тогда я направился к ближайшему из крохотных живописных озёр и принёс воды. Шагая к нему от озера с бутоном лилии в качестве чаши, я любовался восхитительным контрастом: изящная невесомость легчайших оттенков голубого, сиреневого и лилового — и он, пятно ослепительно-золотое с алым и неистово пламенным… Это было странно и не в моём вкусе, так как я никогда не был сторонником броских тонов; но сейчас выглядело уместным и почти чарующим.

Уже влив несколько капель в его рот, я задумался, не окажется ли вода моего мира подобна яду для этого явно чужого создания, — но он проглотил, и губы раскрылись вновь; так же вели себя иногда подбираемые мною умирающие гепарды из-за Края, и я решил лечить его, как их, а потому взял на руки и понёс в павильон — отмечая, что даже детёныш гепарда намного тяжелее.

Опустив его на ковёр у камина, я принёс на сей раз не воды, а сока хмеля в чаше с узким носиком, когда-то сделанной для первого найденного гепарда из коры орба — мягкий, но очень прочный материал, который не расколется, если животное прикусит его нечаянно, но и не повредит его зубам. Чаша столь долго хранилась на полке, не используемая по назначению, что за годы кора успела слегка изменить цвет. А он уже открыл глаза и смотрел в огонь так серьёзно, словно в изгибах языков пламени видел картины или предназначенные лишь ему важные послания… впрочем, как и я. Камин был причудой, украшением — для обогрева павильон в огне не нуждался. Да меня холод и не волновал. Но волновала красота, а огонь был красив.

И человек, разрушивший моё уединение, взирал на мой огонь столь увлечённо, что заметил меня, лишь когда я приблизился вплотную. Взгляд его обратился на меня с тем же серьёзно-отрешённым вниманием; страха я не ощутил, и это было хорошо, поскольку страх излечить труднее, чем ранения тела. Но у него не видел я и ранений. Однако по слабому трепету век и полной бездвижности я заключил, что первоначальное моё суждение — мёртвый — было весьма недалеко от истины.

Я напоил его соком; он послушно глотал, не делая попыток сопротивляться. Сок, помимо прочего, и усыплял, но имея дело с существом более сильной воли, нежели гепарды, я дополнил действие снадобья собственной силой, положив ладони на его виски. Вот тут я ощутил страх… или, быть может, мгновенную вспышку тёмной обжигающей тревоги, но к этому моменту гость успел утомить меня, и я не стал разбираться в нюансах, а лишь окутал его мягкой, шёлковой, властной вуалью сна. И с облегчением ушёл.

Изменяюсь. Дышу. Легко… За что отдал бы я — свободу? Нет такого сокровища в этом мире… во всех моих мирах. Нет того создания, кто силой, ложью или нежностью вынудил бы меня лишиться её.

И лечу. Плыву. Изменяясь снова… смеясь. Смех мой слышен во всем моём мире — шелестом листьев, плеском ручьев, мягким шуршанием падающих снежинок.

Изменяясь… рыдаю. Долгий, отчаянный крик горя… где-то с гор сходят лавины. Где-то остров уходит на дно океана. Я потерял… когда-то… Но что?

Неважно. Вот суть моей свободы: я весь — порыв, весь — стремление. Ураган или тёплый ветерок. Тишина или землетрясение. Неважно…

Я изменяюсь — и лёжа на спине, закрыв глаза — плыву. И вспоминаю.

Однажды я пришёл… или был здесь всегда?.. или пробудился, но по сути, это не имеет значения. Я нашёл других, а они нашли меня… но остались чужими, да и не всё ли равно? Лёгкими движениями воли и жажды свободы, как кистями, я перекрашивал облик мира… или — создал его из ничего… из снов, из капель своих миражей. Я люблю лето — и потому моей зимой тепло. Я люблю осень — и потому воздух всегда прозрачен, а рощи — многокрасочны. Я люблю весну, и потому короткие грозы столь неистовы, а сменяющие их радуги пахнут ландышем…

Я люблю летать.

И оно синее, моё небо.

А мои крылья — сияюще-зелены, как первая трава… Или — солнечны и ослепительны, когда мне нравится абсолютное одиночество. Или — лиловые, как грозовое небо… Или, или, или… Но всё это — лишь разные формы моей белизны, впитавшей всё, отвергающей всё. Я белый, белый, цвета моей холодной свободы.

И я лечу.

И никто не догонит меня.

Спустившись к заснеженной, голубовато-перламутровой роще, я изменился вновь и неторопливо пошёл по узкой тропе, скользя взглядом по живописным зимним кружевам на ветвях деревьев. Откуда здесь зима и снег? Иногда я задумывался об этом… мне никогда не было холодно или неуютно, и свежесть зелени и яркие краски цветов восхищали меня… в памяти всплывали сады, шпалеры роз — от пурпурных, почти черных, до винно-красных… и нежно-розовых. И белоснежных…

Но я ушёл оттуда, где их красота и ароматы опьяняли меня, и закрылся в безмолвном восхитительном одиночестве снежных кружев.

Быть может, где-то там одна из роз стала красной от крови насаженного на шип моего сердца?

Кто знает.

Я всегда испытывал странное для самого себя стремление разделить. Оно быль столь неясным и мимолётным, что понять его я попросту не успевал: оно окутывало меня ускользающим ароматом цветка, для которого у меня не было названия, и иногда приносило наслаждение, а иногда — боль; но никогда не становилось ясным…

…и постоянным — тоже. Уходил кто-то, или уходил я… ускользал, улетал. Назад, к своей свободе.

И всегда оставался Край. Интригуя и останавливая. И хотя понятие «страх» знакомо было лишь моему уму, но не чувствам, — отношение к Краю я мог бы назвать словом «страх». И это волновало.

Край… чуждое… непонятно… И тут только я вспомнил о ещё одной «непонятности», оставленной на ковре у камина в моем зимнем павильоне.

Это было настолько смешно, что я невольно хихикнул, как ребёнок (мелкая зверушка, чьё название я никак не мог выучить, хотя когда-то придумал его сам, резво метнулась с плеча на ближайшую ветку, осыпав меня искристым облачком снежинок).

Но всё-таки мне стоило возвратиться.

Он лежит на мягком ворсистом ковре, глядя в огонь. Я в одном из кресел, лениво касаюсь струн маленькой лютни; я пою старые (возможно, даже мои) стихи на мелодию, рождённую только что — от зрелища вспышки пламени на фоне переливчато-пастельных оттенков ковра. Мои мысли скользят плавно и поверхностно… да это и не мысли вовсе: я смотрю, я пою, а со стороны слышу и свой голос, и себя — смотрящего… и тот «я» — со стороны — лишь бездумный, беззаботный наблюдатель.

Лекарство и моя Сила излечивают далеко не сразу; фактически, они всего лишь подталкивают организм к исцелению собственными силами — я противник любого принуждения. Особенно — в случае, когда детали мне абсолютно неизвестны. Я не нажимаю — я лишь легонько касаюсь.

(И одна из причин — ничто не действует только в одну сторону. Прикладывая Силу, ты всегда получаешь отдачу. Я не трус, но я осторожен. С «отдачей» я знаком не понаслышке, а Сила моя — отнюдь не то, с чем можно шутить).

Я «со стороны» слушаю свою песню, отрешённо подмечая нюансы: чуть фальшивящий на самых высоких нотах голос, упавшую на лоб прядь волос (руки заняты лютней, и пепельная прядка безнаказанно вносит диссонанс в холодную безупречность выбранного облика), белизну кружевных манжет, спорящую с белизной кожи… мне нравится это обличье — мне-поющему… немного манерному и не чуждому детской тщеславности. А меня «со стороны» это забавляет. В какой из жизней, в каком из забытых снов я был бардом, надменным ироничным певцом с лютней на плече и неизменной рапирой на поясе… и чьим-то страстным любовником однажды, а потом тёмные, тёмные воды сомкнулись надо мною… когда… когда-то.

И мне «со стороны» слегка смешно видеть блеск слезы, скользящей по подчёркнуто бледной щеке.

— У какого-то зверя странный мех.

Я окончил песню, но пальцы по-прежнему перебирали, словно лаская, струны маленькой лютни:

— Это не зверь.

Я помолчал, оценивая тот факт, что нежданный гость разговаривает так же, как я. По сути, это не было удивительно: я слушал живых созданий тем способом, который позволял понять любую осмысленную речь, — но сейчас я просто понимал. Он в прямом смысле слова говорил на моём языке.

И это значит…

Но нет. Что именно это значит — я обдумаю позже.

— Это искусственный мех.

Он немного поворачивает голову; теперь я вижу его глаза — в них отражаются блики огня, пряча цвет.

— Красивая песня.

И хотя я мастер в умении расслышать за одними словами другие, но в его словах — именно то, что сказано. И это удивляет… Отчего-то мне казалось, что мой «пришелец» — из тех краёв, где «искусственный» в отношении к меху — полный абсурд… или волшебство.