Шрик - Жовтень Ирина

1 тур

…Ту ли ты целуешь, что снится?

— Это ты, Марея? — пробурчал голос тётки из каморки.

Девушка медленно, нерешительно подошла к открытым дверям.

— Где тебя носит?! Я тут с ног сбиваюсь, кручусь возле её матери, а она неизвестно где шляется!

Вблизи голос тётки и совсем был похож на рычание собаки.

Воображение Мареи живо нарисовало ей старого побитого пса, припадающего на одну лапу, и так, прихрамывая, ищущего, где бы ему прибиться — или хотя бы просто выпросить себе старую кость на обед…

Девушка фыркнула; тётка покосилась на неё недобрым взглядом, и Марея сразу смутилась. Её щёки покрылись виноватым румянцем.

— Ну что ты ещё натворила, пакостная девчонка?! — пробурчала тётка. — Одни напасти от тебя, ничего путного… Мать звала! Беги к ней, быстро!

И она послушно бежала к матери, в крохотную комнатку с одним-единственным оконцем, которое было забрано толстой решёткой. Тусклая, почти без мебели, голая комната — четыре стены, старая, неудобная скрипучая кровать, такой же стул, да ещё обшарпанные занавески — вот и всё, что можно было увидеть в полутёмном помещении. Всё остальное они с тёткой уже давно продали, чтобы платить старому лекарю…

* * *

С тех пор почти ничего не изменилось. Вот только пришлось оборвать и сжечь занавески, и теперь в окно каждое утро били прямые солнечные лучи. Мать радовалась им, а лекарь говорил, что ей это вредно — смотреть прямо на солнце, да ещё и такое яркое, как в этом году.

Да, ей были крайне необходимы деньги. С тех самых пор, как умерла тётка — родная сестра отца, её последняя поддержка, старушка-мать болела ещё сильнее, и лекарь, единственный, кто ещё не отказался от них, да и то потому только, что был давним приятелем отца, говорил о бешеных деньгах, чтобы вылечить мать.

Но работы для одинокой, неопытной, бедной девушки нигде не было, и оставался только один выход. Шрик.

Она долго не могла заставить себя даже подумать об этом, но что ещё она могла сделать? То, что ей удавалось заработать, она отдавала за лекарства и простую еду.

А выход был. Мысль о нём всё чаще возникала в её голове, и она мучилась, потому что никому не могла рассказать о нём. Не могла. Уж слишком это…

Гадко.

При одной только мысли об этом она вздрагивала всем телом.

Неужели правда придётся это делать? Неужели она сможет решиться?..

Шрик… Бог-дитя. Бог, который дарует свою благосклонность, исполняет желания, но взамен требует жертвоприношений. И эти жертвоприношения… нерождённые дети.

Прошло ещё несколько дней. Ситуация ухудшилась. Мать уже не узнавала её, почти не ела, Марее приходилось силой запихивать ей в рот жиденький суп, ложку за ложкой.

Лекарь сокрушённо качал головой, словно бы утешая. Что-то говорил о том, что он вроде знает кого-то, чья тётка говорила своей подруге, что в другом конце города требовалась кухарка, и что он может помочь… но Марея ни о чём другом уже думать не могла. В её душе соединялись брезгливость и ужас, но они исчезали, стоило ей взглянуть в бледное лицо матери.

В лицо человека, прикованного к кровати самой смертью.

…Безлюдно было в этот час на базаре. Она прошла мимо свалки, прижимая руку к лицу, пытаясь закрыться от тошнотворного смрада протухшей рыбы и гнилых овощей.

Кривая избушка стояла уже за городской стеной. Внутри было темно и невыносимо жарко. И жутко.

Старая ведьма внимательно посмотрела на Марею в ответ на её просьбу. В её глазах мелькнуло что-то похожее на сочувствие, но уже в следующий миг она хрипло расхохоталась, сняла с полки маленький неприметный горшочек и протянула его растерянной девушке на раскрытой ладони.

Марея осторожно приняла горшочек из рук ведьмы и заглянула в него, но ничего не увидела.

Он был пуст.

На первый взгляд это был самый обычный глиняный горшочек, без всяких украшений и даже не раскрашенный, немного шершавый на ощупь — совсем простой.

И только когда ведьма приказала ей заглянуть в него ещё раз, Марея заметила на самом его дне какой-то странное мерцающее сияние.

Оно таинственно и зловеще поблескивало во тьме.

Марея испугалась и хотела отвести глаза от этого странного мерцания, но оно приковало к себе её взгляд, одновременно и пугая, и восхищая её, не давая ей возможности контролировать собственные действия.

Пульсирующее сияние росло — и рос ужас в душе девушки. Но она была бессильной против него, словно беззащитное, беспомощное дитя.

А ещё было тяжело дышать. Казалось, что стальной обруч сжимает её грудную клетку, и она не может ни вдохнуть, ни выдохнуть.

Она тихо застонала; ей хотелось кричать, но она не могла добыть из себя ни звука. И никто не поможет ей; надежды на спасение не было.

Внезапно сияние разрослось, мгновенным сполохом охватывая и тёмный горшочек, и её, Марею, и всю комнату, затягивая в свой мир.

Мгновение — и наваждение исчезло. Всё закончилось.

Марея сидела в комнате старой ведьмы на приземистом стульчике и беспомощно моргала.

ПРОШЛО ПЯТЬ ЛЕТ

— Я хочу ребёнка, Марея.

Тихо прошуршало одеяло. Девушка села на кровати.

— Я знаю, что ты не можешь мне его дать, — Флир нежно коснулся её оголённого плеча, на котором светился в полутьме знак Шрика. — Но Шрик…

— Шрик никогда этого не позволит! — хрипло выговорила Марея. — Я заплатила ему эту цену за жизнь своей матери.

— И ты получила то, чего хотела?.. Где сейчас твоя мать?

Девушка хмуро отвернулась, качнула головой.

— Она… да, она жива, но это уже не моя мать, — Марея обхватила колени руками. — Нет, я не получила того, чего хотела.

Флир обнял её, успокаивающе коснулся губами виска.

— Прости, — прошептал он. — Я не должен был…

— Нет, — она отрицательно покачала головой, — ты прав. Но какая теперь разница? Шрик неумолим.

Флир ничего не ответил.

* * *

Её глаза наконец приспособились к окружающей тьме — и сразу же стало понятно, что тут совсем не темно. Огней было без счёта — маленьких, больших и совсем крошечных, но каждый из них жил своей собственной жизнью.

Пронзительного, как крыло ворона, чёрного цвета море тяжело вздыхало, накатывая волнами на пустой берег, небо над ним такое же чёрное… но нет, всё же чуть светлее, то ли с сероватым, то ли с тёмно-фиолетовым, то ли с глубоким синим оттенком…

Вокруг неё и за её спиной, по линии берега сияли яркие огоньки — город жил. Море отсвечивало случайными искрами.

А ещё…

Марея с удивлением присмотрелась к низкой яркой звезде. Подобрала низ длинного платья, закрутив его вокруг талии. Ноги, оголённые до колен, ступили в солёную морскую воду.

Очень странно. Обычно можно увидеть на воде солнечную или даже лунную дорожку. Но сейчас на поверхности моря лежала чёткая звёздная тропка — казалось, она начиналась у неё прямо под ногами и бежала по воде вперёд, за тёмный горизонт, иногда прерываясь пенными гребешками волн.

Где-то там, вдалеке — совсем далеко, где чёрное море сливалось с чёрным небом, неровно горел, то исчезая, то опять появляясь, одинокий крошечный огонёк. Он был таким слабым — или таким далёким? — что она с трудом его различала, и никак не могла понять, что же это такое. Бортовые огни рыбацкой лодки? Или пенные гребни на высоких волнах? Или, может, отсвет той яркой звезды на тёмном небосводе?..

Море внезапно зарычало и начало пениться — у самого берега волны покрывались белым и с громким плеском падали на ровный гладкий песок.

Марея почему-то испугалась. Что-то настораживало её в этом безмятежном ночном пейзаже. Была какая-то скрытая угроза, что притаилась в морской стихии, что-то неясное — и от того ещё более ужасающее.

Она содрогнулась, но из воды не вышла. Этот непонятный, загадочный плеск, таинственный угрожающий рокот пугал и одновременно притягивал её.

Она, зачарованная дивной симфонией моря, сделала несколько осторожных шагов в сторону — и медленно пошла по самой линии прибоя.

Она начала понемногу приходить в себя, повторяя, что ничего страшного здесь и быть не может. Она же на самом берегу, так что может случиться? Чего она испугалась?

Но тотчас и этот непрочный покой был нарушен. Девушка вдруг вспомнила, когда чувствовала то же самое — затягивающий, сосущий ужас, что поймал в свои сети и уже не отпускает, крепко держа жертву в могучих ядовитых когтях. Она вспомнила, как по жилам разливается что-то чужеродное, подчиняя себе волю и разум. Вспомнила, как она замерла, всматриваясь в тёмную пропасть на дне простого глиняного горшочка…

И отшатнулась.

Шрик.

Так вот чья это была звезда!

Плечо в тот же миг опалило невыносимым холодом; девушка дёрнула на себе платье, но знак Шрика оставался на месте.

Марея присмотрелась внимательнее — звезда начала быстро бледнеть, пока не погасла совсем.

Звёздная дорожка на воде исчезла.

Страх понемногу отступал, а вместо него Марею охватывали покой и беззаботность.

Волны омывали её ноги пеной и песком. То слабые, то сильные — они иногда совсем не докатывались до неё, а время от времени рассыпали тёмные тяжёлые брызги аж до плеч.

Море было совсем тёплым — и совершенно не страшным. Песок — тоже тёплый — не успел ещё остыть после палящего дневного солнца.

Та звезда… неужели Шрик её предупреждал? Имела ли она право попросить свой дар назад?..

* * *

— И ещё одно условие, красавчик, — проскрежетала ведьма. — Ты не сможешь касаться её.

— Касаться?

— Да. Если ты коснёшься её кожи, твоей следующей и последней женою станет Смерть!

Она хрипло захохотала, довольная собственной шуткой. От этого хохота целая армия мелких острых ледяных мурашек рванула от затылка вниз, по позвоночнику…

— Но она же будет свободной, если я выполню все твои условия, ведьма? Марея будет свободной?

— Мои условия… Да, она будет свободной. Ведь ты именно этого хочешь? Но эти семь лет будут очень тяжёлыми. Шрик не отпускает просто так, голубчик, нет, никогда не отпускает! Так что хорошенько подумай об этом!

И она опять рассмеялась, смотря в его перекошенное от ужаса лицо; у него в голове мелькнула мысль, что это совсем не смешно.

…Путь от избушки ведьмы до дома показался ему чрезвычайно долгим и тяжёлым. В ушах ещё звучали слова ведьмы: «Чары начнут действовать, как только вас обвенчают в церкви!», а руки сжимали простой глиняный горшочек.

Решимость.

Он почти не сомневался — он сделает всё для Мареи!.. Но сможет ли он прожить семь лет, не касаясь её?

Марея вначале не поверила ему — не поверила, что есть выход, не поверила, что он решился. Потом испугалась, увидев в его руках горшочек — тот самый, который грезился ей в снах все эти пять лет. Но её надежда, давно забытая надежда, возвращалась к жизни. Постепенно и мучительно, но неотвратимо.

Надежда иметь детей. Настоящая материнская надежда.

— Флир, не нужно этого делать, — грустно произнесла она. — Это не поможет. Шрик не отпустит меня.

— Оставим этот бессмысленный разговор, Марея. Уже поздно, — он ласково улыбнулся. — Я уже всё решил.

Она смотрела на него широко раскрытыми глазами, почти не моргая.

Он решился. Ради неё… он рискует своей жизнью.

И она поверила ему, а в сердце воцарилась радость. Девушка рассмеялась и бросилась ему на шею — своему жениху.

С этих пор она будет называть его именно так.

* * *

Свадьба была очень пышной — даже слишком пышной, по его мнению. Им с Мареей достаточно было бы простого венчания. Но его родители настаивали, ведь дворянину пристало иметь такую свадьбу, чтобы всем гостям было завидно.

Они вышли из церкви на слепящее солнце. Флир подхватил Марею на руки и беззвучно поблагодарил портниху, что на его невесте сейчас были белые атласные перчатки. Он нёс её на вытянутых руках, чтобы случайно не коснуться кожи. Напряжённо и осторожно, будто она была сделана из хрусталя.

И всё же сердца их были преисполнены безграничного счастья. Всего семь лет — и их мечта станет реальностью.

Из окон соседних домов в них летели цветы. Смеялись дети. И Марея с Флиром тоже смеялись. Смех, полный надежды и полный жизни.

Один цветок, розовый, пролетел так близко, что Марее удалось схватить его рукой, затянутой в перчатку. Она поднесла его к лицу, вдохнула нежный аромат, рассмеялась счастливым смехом.

Свадебный кортеж направлялся во дворец: молодые — в первой открытой карете, убранной белой парчой и шёлком, с множеством цветов и крошечных золотых и серебряных колокольчиков, вплетённых в гриву белоснежных лошадей. За ними — свита, а уже потом, в самом конце процессии шёл простой люд — ему в честь свадьбы обещали выдавать хлеб и мелкие монеты у ворот дворца.

Он помнил, как Марея приколола розовый цветок к утончённым кружевам на своём свадебном платье. Ей очень шло. Он улыбался вновь и вновь.

Единственное, что им обоим запомнилось с праздничного банкета — это свадебный пирог. Он всё время держал её за руку, с которой она так и не сняла перчатку…

* * *

В уголках глаз стало горячо; слёзы подкатились к горлу.

Он вспоминал тот день раз за разом; эти счастливые моменты дарили ему надежду, вселяли веру в будущее, желание жить дальше.

Он не мог коснуться её, но так горячо желал этого прикосновения. Она была одновременно такой близкой — и такой недостижимой.

Она улыбалась, а он только теперь, через четыре месяца, понял, на что согласился. Старая ведьма сказала правду — ему будет очень тяжело пережить эти семь лет.

Первые два месяца Марея каждый день надевала перчатки, и они с ним подолгу гуляли или сидели вместе, держась за руки. Потом, когда однажды они оба забылись и только в последнее мгновение вспомнили о предупреждении старой ведьмы, Марея отказалась от таких прогулок.

На Флира иногда нападала бессонница. Он, не в состоянии уснуть, поднимался среди ночи, блуждал тёмными пустыми коридорами своего дворца.

В одну из таких ночей Флир сидел на кровати, обхватив колени руками, и вспоминал. Он вспоминал тот первый день, когда они познакомились. Она тогда была в длинном тёмном бархатном платье, простом и изящном. Впервые пришла на бал. Он увидел её — и удивился. Никогда раньше он не видел таких, как она.

Казалось, ей здесь не место — в этом шумном зале, среди разноцветных платьев и блестящих украшений. Она, стройная и гордая, была выше этого эгоистичного самовлюбленного собрания, живущего только ради развлечений и собственного удовольствия. Она казалась необыкновенно простой, естественной — и чрезвычайно соблазнительной. Она была так не похожа на остальных девушек, что уже через пять минут около неё толпилась половина присутствующих мужчин. А другая половина с завистью вздыхала и бросала на своих жён ненавидящие взгляды.

Наверное, он был единственным из неженатых мужчин, кто не подошёл тогда к ней. Он помнил, как не мог сойти с места. Помнил, как их глаза встретились — и как вокруг него воцарилась тишина. Такая, будто в этом мире были только они вдвоём. Тишина, исполненная для него глубокой сути…

После этого всё было решено. Он покончил с балами и своими предыдущими увлечениями. Он помнил, как признался ей в любви, предложил жениться — но она отказалась и рассказала историю своей жизни. Рассказала о своей матери, стареньком добром лекаре и тётке. Рассказала о страшной ведьме, о Шрике и своём проклятии.

Он помнил, как она впервые показала ему свое обнажённое плечо с меткой Шрика. Помнил, как она плакала, а он утешал её. Помнил их первый поцелуй и первую ночь.

Он вспоминал мельчайшие подробности из того времени — самого счастливого времени своей жизни.

Он вспоминал, как однажды они вместе сбежали со скучного приёма, чтобы прогуляться по пляжу. Как она шла по мокрому песку, оставляя в нём глубокие следы. Как он бегал за ней и как они плескались солёной морской водой, словно малые дети. Вспомнил, как осторожно она слезала по скользкому камню, а он внизу ловил её, мечтая, чтобы она поскользнулась и упала к нему в объятия.

Он помнил, как они однажды летней ночью, на балу, вышли в сад, и сидели в крохотной беседке, оплетенной ароматной шиповником. Как он провел рукой по колючему кусту и сорвал для неё цветок, а она пообещала хранить его вечно.

Он вспомнил, как они вдвоём бродили по ночному городу. Как они бегали друг за другом по старой мостовой улиц и, когда догоняли, целовались под одинокими жёлтыми фонарями.

Он помнил её радостную улыбку, её мягкие руки, нежную кожу. Помнил её поцелуи — то, чего сейчас он хотел больше чего-либо в мире, и то, чего он не мог получить.

Он вспоминал, а слёзы лились по его щекам. И чем радостнее были воспоминания, тем более горьким было разочарование.

Ночь воспоминаний…

* * *

Всего полгода… Всего лишь полгода прошло с их свадьбы, а уже не было никаких сил терпеть.

Их движения уже не были такими осторожными — наоборот, складывалось впечатление, что они оба хотели «случайно» коснуться друг друга, хотя бы рукавом или подолом платья.

Марея старалась запретить ему приближаться к себе. Но он подходил к ней каждый день всё ближе, а она могла лишь бросать на него сначала предупреждающие, а потом и умоляющие взгляды.

Она боялась. Боялась его — боялась, что он не удержится и коснётся её, — но больше боялась себя.

Он часто садился около неё, пока она читала в своём любимом глубоком кресле у окна, под которым росли кусты шиповника. Смотрел долгим пронзительным взглядом. И шептал:

— Мне одиноко, Марея… так одиноко!

И она в конце-концов не выдержала. Книга, которую она читала, выпала из её ослабших рук на пол, на раскрытые страницы.

— Разве я могу тебе помочь, Флир? Разве мне не одиноко, так же, как и тебе? Разве я не говорила тебе не делать этого?..

Последние слова сорвались с её губ почти помимо воли; она просто не успела их остановить. Они повисли в воздухе напряжённым укором, исполненным горькой боли. Она закрыла лицо руками.

Лёгкое колебание воздуха заставило её вздрогнуть; он стоял на коленях перед её креслом. На её колени легла книга.

— Прости, — прошептал он.

Она молчала.

* * *

Прошёл год. Теперь Марея видела его так редко. Он избегал её; бежал из дому при любом случае, чтобы не видеть боли, написанной на её лице, боли в её глазах, и возвращался очень поздно, когда она уже спала.

Они обедали за длинным столом. Таким длинным, что она с трудом видела Флира на другом конце. Они не разговаривали — просто слова не долетали так далеко.

Однажды Марея проснулась среди ночи; от ужаса колотилось сердце. Её трясло, словно в лихорадке, она была вся мокрая. Ей приснилось, что она не может вспомнить его лицо…

И, проснувшись окончательно, она испугалась ещё больше. Да, это была правда. На месте его лица осталось одно белое пятно — и только глаза, одни только глаза ещё жили в её памяти.

Она вскочила с кровати и начала искать медальон, что он подарил ей ещё до замужества.

Медальон с его портретом.

Не нашла и в отчаянии до утра блуждала по дворцу. Хотела зайти к нему в комнату и посмотреть на него — но его не было дома. На каминной полке она нашла изображение его отца, на которого он был похож — но увидела только его отца.

Почему? Почему во всём доме нет ни одного его портрета?.. Она же помнила, что вот здесь висела картина, написанная сразу же после их свадьбы. Где она?..

Марея боялась, боялась с каждой минутой всё больше.

Рассвет принёс облегчение, и она, уставшая и разбитая, уснула на диване в маленькой гостиной, пообещав себе наутро заказать портрет Флира.

* * *

Полтора года.

Его мучила бессонница.

Теперь Флир блуждал по дворцу каждую ночь. Иногда выходил в сад, проводил рукой по колючим кустам шиповника; иногда заходил к Марее — посмотреть, как она спит.

Однажды он зашёл к ней вот так, чтобы понаблюдать за ней, но она не спала.

Она сидела на кровати, не замечая ничего вокруг; небрежно, задумчиво, чуть склонив голову набок, заплетала и расплетала косу.

Лунная дорожка протянулась от окна через кровать, высвечивая призрачным серебряным светом её руку и плечо с этим страшным знаком.

Ему внезапно захотелось зайти к ней, обнять или хотя бы присесть рядом с ней, что-то сказать, чтобы согнать грустную улыбку с её губ, прогнать печаль из её глаз.

Марея вздрогнула и подняла голову. В дверях никого не было. Девушка вздохнула и легла. Грустные мысли сегодня мучили её особенно сильно, не давая уснуть.

Она тяжело перевернулась на другой бок. Щёку холодил мокрый от слёз краешек подушки.

Она раздражённо потёрла щёку рукой; перевернула подушку и бездумно уставилась глазами в потолок. Тяжело, глухо отмечали секунды большие стрелки старинных часов, словно огромные капли воды падали в бездонную пропасть, отдаваясь луной от каменных стен своей тюрьмы, но так и не достигая дна.

И такими же тяжёлыми каплями падали тревожные мысли.

Если бы можно было ускорить эти равнодушные, спокойные, невозмутимые стрелки. Ускорить, чтобы в одну секунду поместилось семь — семь секунд, семь часов…

Семь лет.

Если бы она обладала властью над временем!

Если бы… власть… над временем…

Тогда бы все эти годы… как одна секунда…

* * *

Сколько уже прошло? Два года? Три? Четыре?.. А, может, уже семь?

Она наблюдала, как проходит вереница дней — один за другим, день за днём, они истекали, эти семь долгих лет. И уже несложно было потерять отсчёт времени, ведь дни были похожи друг на друга, словно близнецы.

Сколько она уже не видела своего мужа?

Она тосковала.

Перебирая свои старые вещи, она нашла тот медальон, что искала корда-то ночью, а рядом с ним — небольшой свиток из мягкой ткани.

Марея открыла медальон. На неё посмотрел мужчина с бледным лицом и тёмными, сияющими глазами — такими огромными, выразительными и живыми, что лицо казалось просто белым пятном.

Она улыбнулась и с любопытством развернула свиток.

Засохший цветок шиповника упал на пол, распростёршись причудливым узором.

Тот цветок с маленькими шипами… тот самый простой цветок, который она обещала хранить вечно… дыхание весны… дыхание надежды… дыхание счастья.

Есть ли у всего этого смысл? Отпустит ли её Шрик? Зачем, зачем Флир решился?..

Через две недели Флиру пришлось куда-то поехать. Он не рассказал ей, куда именно — они и виделись-то теперь только мельком.

Странно, но, когда он уехал из дворца, Марея почувствовала облегчение. В ту ночь она впервые за много месяцев — да что там месяцев, впервые за много лет! — спала спокойно.

* * *

Странный день, очень странный.

Марея проснулась раньше обычного. Сквозь окно солнце бросило ей один удивлённый луч, затем второй, третий…

Она немного повертелась в кровати, пытаясь уснуть, но сон прошёл. Наконец Марея поняла, что больше не уснёт, и медленно поднялась с кровати.

Всё утро её мучило какое-то странное чувство — будто она о чём-то забыла. Что-то очень важное, долгожданное…

И только после полудня знакомое липкое ощущение, что преследовало её последние семь лет, отступило, исчезло.

Холодная тьма окутала её, приглушая все звуки, всасывая в себя весь свет вокруг. Марея задержала дыхание — впечатление было такое, будто она нырнула в ледяную воду.

И она вспомнила.

Мерцающее сияние. Горшочек.

Сегодня же закончились семь лет! Эти страшные, исполненные боли и страданий семь лет наконец закончились…

Странно, но она не почувствовала облегчения — только пустоту. Тоска окутала её.

Марея удивлённо прислушивалась к своим ощущениям. Что-то словно предостерегало её; какое-то предчувствие мучило девушку. Она тряхнула волосами, словно пытаясь избавиться от этого наваждения, но не получалось.

Она должна была чувствовать свободу, так ведь нет. Только пустота.

Наконец Марея решилась. Медленно встала, прошлась по комнате, вспоминая.

Горшочек стоял на том самом месте. Девушка схватила его, осторожно сняла с полки.

Заглянула внутрь.

Ничего. Самый обычный глиняный горшок — ни тебе мерцающего сияния, ни холодного, липкого ужаса.

И внезапно, словно подчиняясь неведомой силе, Марея со всей силы швырнула горшочек об пол.

Посудина разлетелась вдребезги. Марея робко подцепила башмачком несколько черепков. Ничего не случилось.

Неужели она на самом деле… свободна?

* * *

Это невозможно…

Весело галдели птицы в саду, предвещая чудесный заход солнца, но на душе было нехорошо. На её сердце словно тяжёлый камень лежал.

Она провела рукой по колючему кусту под самым окном; цветов шиповника не было в этом году.

Глубокие печальные морщины залегли на её челе; от напряжения болела голова. Она прижала холодные ладони к горящему лбу, горячим векам.

Невозможно, невозможно!

Он рискнул ради неё всем! А теперь…

Невозможно!

Это всё злые языки, что завидуют их счастью, это всё недобрые люди с их жестокой болтовнёй!..

Но Марея не могла обманывать себя. В них давно уже не было того счастья, и не было чему завидовать. Уже почти семь лет.

Марея резко встала из кресла. Подхватилась перепуганная пташка, разбрызгивая со своих крыльев отблески последних солнечных лучей.

Она не сдвинулась с места. Только глаза её сощурились в две узкие щёлки, а руки сжались в кулаки.

Девушка стояла, онемев, словно выточенный из камня памятник.

Гранит или мрамор.

И ярко светились неистовые глаза — и в них не было жалости, милосердия… спасения…

Неумолимая молчаливая статуя. Нерушимая. Суровая. Разъярённая.

И яркий одинокий месяц вдалеке, что, едва успев выйти из-за горизонта, затмил тусклые всполохи свечей.

…Флир появился за полночь, пошатываясь от усталости и вина. Он остановился в дверях комнаты, не решаясь подойти.

Марея стояла там — и не шевелилась. Она знала.

Сурово сверкали её глаза. И так же сурово сверкал месяц в разноцветном туманном ореоле.

Он всё же подошёл. Стал перед ней, горбясь и смущаясь; скомкал в руке кружевной платочек.

Он что-то говорил, о чём-то просил. Она молчала, будто даже и не слушала.

Он испугался, дёрнул её за рукав. Она молчала, и одна только слеза появилась на её щеке.

Она не должна была верить, но почему-то — вдруг — поверила. Поверила и послушно закрыла глаза… Покорно протянула к нему сжатые руки. И застыла в ожидании.

Он отшатнулся от её оголённой кожи.

Казалось, она может стоять так целую вечность. Без слов. Без движений.

Без удивления.

И только умоляюще протянутые руки будут ему укором.

Он не выдержал. Упал на колени, не жалея светлого франтоватого костюма.

И признался.

Признался в неверности ей. В измене.

Почему он сделал это? Почему?..

Потому что не мог больше терпеть. Одиночество, что охватило его, было таким яростным, что только живое тепло кожи могло прогнать её. Он надеялся на смерть — но даже она обошла его, не желая прикасаться к изменнику.

Да, обошла…

— Вчера закончились семь лет.

Он молчал.

Семь лет…

Она опустила руки, потом опять протянула — и уронила на пол несколько черепков от разбитого горшочка и, вместе с ними, — засохший цветок шиповника.

Он схватился за запястье, которое обожгло внезапным холодом, и поднял на неё глаза. Она улыбнулась.

Свободна!

* * *

На ней было чёрное шёлковое платье — простое и изящное. В знак траура по матери. Она уже не была той скромной простой девушкой. Нет, теперь она стала женщиной, ещё более соблазнительной, желанной — свободной.

И на этот раз все мужчины собрались вокруг неё. И только он один стоял, как и много лет назад, и не мог сдвинуться с места.

Он искал её взгляд и, когда она наконец встретилась с ним глазами, почувствовал ту самую тишину.

И вдруг, среди тишины, он услышал хохот старой ведьмы в её избушке:

— Она свободна, как мы и договаривались, красавчик!

В небе над горизонтом сверкнула яркая звезда, блеснула звёздной тропинкой над морем — и погасла.

А на его запястье тонкими чёрточками был высечен знак Шрика.