ДВЕ СМЕРТИ, ЧЕТЫРЕ ЛЮБВИ

1

Вы любите сказки? Я очень. Особенно про Иванов-дураков и Иванов Бесталанных. Обычно в семье они самые младшие, самые бедные и самые глупые. Говоря современным языком — типичные лохи. Аутсайдеры. Но за доброе их сердце им постоянно фартит. То они становятся принцами и богатыми женихами, то вдруг принцессы в них влюбляются безумно и просят, так сказать, осчастливить. А бывает, и батюшке царю приглянутся. И начнет он их упрашивать: «Иванушка, друг! Сделай божескую милость! Возьми полцарства и красавицу-дочь в придачу!»

В детстве (и даже чуть позже, в юности) мне и самому хотелось быть принцем. Ну, или каким-нибудь выдающимся поэтом, ученым. Я даже сочинил на эту тему стихотворение. Начиналось оно так:

С выделкой из овечки

Сказочный волк — к лесу.

Слезу, дурак, с печки

Равным Паскалю Блезу…

Мама мой стишок не оценила, бабушка — тем более. Да, собственно, чего от них было ожидать? Мы жили в двухкомнатной квартире на улице Международной в Ленинском районе Саратова. Мы — это я, мама, дедушка и бабушка (отца у меня не было, он бросил нас с мамой, когда мне исполнилось 3 года). Несмотря на пенсионный возраст, дед продолжал работать. Мама, естественно, тоже (корректором в одном из книжных издательств). После окончания рабочего дня она отправлялась на поиски избранника, который должен был стать ей достойным мужем, а мне — любящим отцом. А так как найти идеального представителя мужского пола также сложно, как совершить переворот в науке, поэтому дома она появлялась достаточно редко и моим воспитанием занималась, в основном, бабушка.

Итак, днем мама работала, а вечером устраивала свою и мою личную жизнь. Разведясь с мужем, она искала себе (как я уже говорил) — достойного супруга, а мне — хорошего отца. Абы, какой нам был не нужен, поэтому мама старалась изо всех сил. Домой возвращалась за полночь. А когда она вставала утром, бабушка уже суетилась на кухне, готовя завтрак. Частые отлучки дочери после работы она не приветствовала.

— Сегодня опять, поди, задержишься? — грозно вопрошала бабушка, разжигая плиту и ставя на газ чайник.

Мать молчала, стоя у трюмо в прихожей и подкрашивая губы. Потом убирала косметичку в сумочку, заодно проверяя, не забыла ли взять гороскоп на неделю. Мать верила, что все в ее судьбе было предопределено заранее. При этом она не ограничивалась уже имевшимися книгами, а постоянно покупала новые гороскопы, надеясь найти в них более точное и утешительное предсказание.

— Если все в нашей жизни предопределено, зачем ты по ночам-то шастаешь? — недоумевала бабушка. — Коли судьба — встретишь и так. А нет…

— Ну, естественно, ты же только об этом и мечтаешь, — перебивала дочь.

— О чем я мечтаю?

— Чтобы я оставалась разведенкой, и целыми днями сидела с тобой дома.

— Не со мной, а с сыном.

— Но я же должна думать о будущем! Имею я право на счастье?

— Какое еще счастье? У тебя сын есть, вот и заботься о нем, воспитывай.

— Но я пока еще не старая! Это тебе, кроме внука, никто больше не нужен…

Бабушка обижалась и уходила в другую комнату. Было слышно, как щелкал шпингалет. О чем она думала, оставшись одна за запертой дверью? Может о покойном муже, моем дедушке?

Он умер довольно рано: от сахарного диабета и рака легких.

Бабушка переживет его на четыре года, скончавшись в больнице от повторного инфаркта.

Хорошенькая перспективка, ничего не скажешь.

Впрочем, бабушкой я ее никогда не называл, только — бабулей. Любил уж очень сильно. Кстати, ей я посвятил свое самое задушевное четверостишье. Остальные стихи, адресованные друзьям и подругам — сплошная похабщина.

Я их вам потом обязательно прочитаю.

Так вот о бабуле. Седовласая, с серьезным, задумчивым лицом, она почти никогда не улыбалась, а чтобы смеяться во весь голос — этого даже и вообразить было невозможно. Характер у нее был подстать внешности: строгий и нравоучительный. Праправнучка крепостного из Аткарского уезда Саратовской губернии, она и слыхом не слыхивала о викторианской эпохе. Но была само воплощение суровой добродетели.

Книг, насколько я помню, она не читала, некогда было: все время отнимали домашние дела и воспитание внука (меня то есть). Исключение составлял ее любимый журнал «Здоровье». Медсестра с сорокалетним стажем работы, она выписывала его не столько из любопытства, сколько по необходимости. А потом, после выхода на пенсию, как дань традиции.

Все журналы бабушка аккуратно складывала и подшивала. Она вообще была аккуратистка. Старалась во всем соблюдать чистоту и порядок. Особенно — в интимных отношениях с мужчинами.

Я вам об этом подробно расскажу. Но только — чуть позже.

Хотя нет, кое-что, думаю, можно и сейчас сказать. А то, вдруг забуду? Всю свою жизнь (за исключением 1941-1945 гг., когда она была фронтовой медсестрой) бабушка проработала на станции переливания крови. Раньше там было не так, как сейчас. Сейчас возьмут донорскую кровь у какого-нибудь наркомана-спидоносца, а потом этим самым СПИДом нормального человека инфицируют.

А раньше и СПИДа ни у кого не было, и врачи к служебным обязанностям относились иначе. Стерильность была у медсестер в крови (в переносном, конечно, смысле). Бабушка настолько заразилась этой идеей, что со временем сделала из чистоплотности настоящего идола. Первым произошедшие в ней перемены ощутил супруг. Он еще понимал, когда жена по нескольку раз на дню заставляла его мыть руки. Но после того как она объявила борьбу за чистоту отношений, и стала отказывать мужу в его редких, но вполне безобидных просьбах (я имею в виду супружеские поцелуи), у него это вызвало недоумение.

— Верунчик, а в чем, собственно, проблема? — интересовался дед. Герой-фронтовик, время от времени он рвался на баррикады любви.

— Ты что, с Луны, что ли свалился? — усмиряла его бабушка. — Не знаешь, сколько бактерий скапливается у нас во рту? Вот и в последнем номере «Здоровья» пишут, что польза от этих слюнявых сюсюканий науке неизвестна, а вред, ими приносимый — очевиден.

— Но, Верунчик! — не сдавался ветеран. В Великую Отечественную он был механиком-водителем Т-34, несколько раз горел. Его и гранатой не всегда можно было остановить, а тут…

— Не знаю, как насчет вреда и пользы, — говорил он, — а целовать тебя — одно удовольствие!

И лез обнимать супругу.

2

Честно говоря, поначалу, я считал деда человеком мягкотелым. Ну, что это! Самому! первому! лезть с поцелуями к женщине! В моем представлении школьника первых классов, не я, а осчастливленные моим присутствием дамы должны были бросаться мне на шею, а тут! Позднее, в университете, я ближе познакомился с теорией психоанализа, и понял, что человек мягкий, бесхребетный лишен внутреннего стержня. Он не способен бросить вызов провидению, то есть пойти наперекор другим людям и обстоятельствам жизни, а, значит, обречен быть проводником чужой воли, следовать за кем-нибудь в кильватере.

Именно таким, следующим в кильватере за бабушкой, я и считал своего деда, пока не узнал историю его военных похождений. А, узнав, решил написать рассказ, который начинался так…

***

Атака явно захлебывалась. Впереди в низине уже горело несколько наших танков, пламя погребальным костром взвивалось вверх, и когда он повел машину в обход, то невольно, чтобы получше разглядеть, не осталось ли в живых кого-нибудь из танкистов, сбавил скорость.

— Не тормози, Спичников, от страха в штаны, что ли наложил? — спросил сидевший в башне командир и с размаха пнул механика-водителя сапогом по шлему.

Голова Спичникова больно ударилась о выступ, и он на долю секунды перестал видеть, что происходит снаружи. Затем смотровую щель залило какой-то вязкой жижей, и лишь спустя минуту Григорий понял, что это его собственная кровь, текшая из рассеченной брови.

— Есть не сбавлять скорость, — прокричал он и, рванув рычаг на себя, направил машину прямо через овраг. Низину застилал дым от пожарищ, под гусеницами что-то хрустело и трещало, и только шестимесячный опыт войны подсказывал, что это лопались черепа солдат, лежавших вповалку на бруствере траншеи первой линии обороны немцев. Кто из них был своим, а кто чужим, Григорий не знал, да и не хотел знать, стараясь глядеть только вперед и выбрав в качестве маяка вражескую батарею, расположившуюся за второй оборонительной линией и бившую прямой наводкой.

— Давай-давай, жми, Спичка. Представь, что ты к бабе своей в гости едешь, — приказал командир и хотел было второй раз опустить каблук сапога на голову водителя, но тут раздался оглушительный взрыв, и вырванную с корнем башню отнесло на несколько метров назад от танка. В то же мгновение правую руку сидевшего под башней Спичникова в нескольких местах пронизала адская боль, голову оглушило, а на колени, словно конечность гигантского кузнечика, упала нога командира.

С трудом выбравшись из танка, он отполз в сторону и лег на землю. Мимо него бежали красноармейцы с винтовками, некоторые из них останавливались, спрашивая, не требуется ли ему помощь, но, так и не дождавшись ответа, устремлялись вперед. Рядом валялась опрокинутая башня, из которой, свесившись наружу, торчала уцелевшая нога командира танка. Начищенный сапог задорно поблескивал на солнце, и только обгоревший каблук говорил о том, что эта обувка уже вряд ли понадобится хозяину. Собравшись с силами, Григорий поднялся и побрел в сторону, противоположную линии фронта.

До полевого госпиталя он добрался только к вечеру. По пути его окликнул патруль, но, видя, что правая рука танкиста представляет собой кровавое месиво, а блуждающий взгляд не может ни чем сосредоточиться, караульные только махнули рукой. Ни вражеским шпионом, ни тем более дезертиром он явно не был, поэтому представлял интерес разве что для санитаров. Да и то лишь по истечении некоторого времени. Госпиталь был переполнен, десятки больных полусидели у входа в землянки, служившие операционными. Повсюду стоял стон и смрад, и только флаги с красными крестами, чисто выстиранные и целехонькие, довольно трепетали на ветру.

Возле одной из землянок стоял и курил хирург в залитом кровью халате. Подойдя к нему, Спичников молча показал руку и спросил, куда ему можно по такому случаю обратиться.

Глубоко затянувшись, врач выпустил густую струю дыма и осмотрел рану.

— Да, тяжелый случай, — сказал он и о чем-то задумался.

— Не томи, — сказал танкист.

Врач затушил сигарету, втоптав ее сапогом в землю.

— Да что тут думать. Ампутировать надо.

— Что? — переспросил контуженный.

— Ампутировать, говорю, надо. Руку твою.

Мимо них на носилках пронесли раненого. Ноги у него кончались в районе колен. Дальше торчали обрубки.

— Видишь, как бывает, — сказал хирург. — А тебе — только руку.

— Правую руку!

— Ну и что теперь, удавиться из-за нее что ли?! К тому же мы ее тебе не всю, а только по локоть отрежем. Да ты не горюй! — доктор добродушно потрепал механика по плечу. — Сделаем протез, жена еще спасибо скажет.

— За что спасибо?

— Как за что? Хороший протез — это половина успеха. Будешь своей бабе массаж ночью делать. Большим деревянным пальцем. — Врач загоготал. — А то и всей пятерней. Если повезет. Некоторым это нравится.

— Кому нравится — женщинам, что ли? — спросил, превозмогая боль, Григорий. На войну он попал восемнадцатилетним, и, как и большинство мальчишек с его улицы, девушек держал только за руки. Максимум, на что он мог отважиться, это обнять даму сердца за талию.

— Господи, да откуда ж ты такой взялся?

— Какой такой?

— Необстрелянный.

— С передовой, откуда еще.

С уходящей все дальше линии фронта ухало и скрежетало. Оба, не сговариваясь, посмотрели в ту сторону.

— Ладно, пора браться за дело. Ну, что, ампутируем?

— А вот это видел? — танкист вытянул больную руку и ткнул ей хирурга в нос. — Чуешь, чем пахнет?

— А в чем собственно дело?

— А в том. Если не пахнет — значит, гангрены нет. А если нет…

— Думаешь, не все еще потеряно? Пойми, боец, это уже не рука, а какой-то нафаршированный осколками перец. Но даже если взяться — шансов никаких. Одни только мученья. И тебе, и мне. Им, кстати, тоже.

Человек в халате мясника указал на толпящихся у землянки раненых. Ожидая очереди на операцию, они кряхтели и стонали. Некоторые что-то говорили в бреду.

— Н-да, словами горю не поможешь. Так что ты решил?

— Ладно, пошли, — неожиданно сказал Спичников и направился в землянку. По дороге здоровой рукой вынул из кобуры пистолет. Осмотрел его со всех сторон. Снял с предохранителя. И, обернувшись, сказал:

— Знаешь, сколько мне годков? 20. Я за свою жизнь еще ни одной девки не испортил. Ну, скажи, какая нормальная баба пойдет за инвалида? Это на войне без руки выжить можно, а на гражданке… — Он лег на операционный стол и положил оружие под подушку. — Веришь ли, нет? Я уже полгода воюю, а все еще не убил ни одного человека.

— И что?

— А то. Если проснусь без руки, ты будешь первым.

3

Дед мой умер довольно рано: от сахарного диабета и рака легких.

Бабушка переживет его на четыре года, скончавшись в больнице от повторного инфаркта.

Хорошенькая перспективка. Это я про себя. Говорят, что серьезные заболевания передаются по наследству. Причем, не напрямую, а через поколение. От бабушек и дедушек — к внукам, минуя родителей. Вот я и думаю: чья же наследственность окажется сильнее: бабушки или дедушки?

Для меня это вопрос не жизни, а смерти. От того, куда повернется колесо фортуны, чьих генов в моей ДНК окажется больше, зависит: умру я от сахарного диабета и рака легких, или от инфаркта.

Даже не знаю, что лучше.

Может, пойти по стопам деда? Он мучился примерно полгода, перенес несколько операций, которые должны были прекратить его мучения. И действительно прекратили. Где-то за неделю до смерти он вообще перестал реагировать на людей. Впал в состояние, близкое к нирване. Если бы всю свою жизнь он не был убежденным коммунистом, то есть, сторонником веры, которая исключала приверженность к какой-либо другой религии, я бы подумал, что дед достиг просветления.

Это такое состояние, когда, если верить Будде, общаться с людьми уже не хочется. Только с Богом.

А с ним и без слов говорить можно.

Дед и говорил. То есть, молчал.

А может, душа его находилась уже в дороге, и он не желал терять время — отвлекать и себя и других пустопорожними разговорами.

Бабушка же наоборот, отправившись в последний путь, вдруг спохватилась, что не успеет сказать главного.

И на пять минут свернула с проторенной дороги.

Сейчас-то я понимаю: она боялась, что больше меня не увидит, и решила попрощаться заранее.

А дело было вот как. Получив первый звонок с того света, как называют инфаркт, она не упала духом, и довольно быстро смогла от него оправиться. Однако улучшение оказалось временным. Через год бабушке позвонили вторично. Кажется, была суббота. Четыре часа дня. Я готовил уроки, а она вязала. И вдруг бабушка схватилась за грудь, попросив вызвать ей «Скорую». Трясущимися руками я набрал 03. Потом выбежал на улицу — встретить врачей. Не хотел, чтобы они теряли время в поисках нужного подъезда и квартиры…

Сколько мы их ждали? Минут 30-40? Наконец, они приехали. В комнату вошел врач и двое санитаров с носилками. Однако бабушка им отказала. Хотя она и была пожилой, но все-таки — женщиной. Видимо, ей было неприятно, что ее понесут на руках незнакомые мужчины.

Честно говоря, я тоже был не в восторге. Я понимал, что врачи здесь не просто так, а чтобы спасти близкого мне человека, однако сам факт пребывания в доме посторонних людей меня настораживал. Не то, чтобы я был человеконенавистником, или предпочитал жить в башне из слоновой кости. Просто, будучи от природы человеком застенчивым, и даже пугливым, я чувствовал себя гораздо комфортнее, находясь в одиночестве. Старина Юнг назвал бы меня убежденным интровертом, дедушка Фрейд — законченным невротиком.

Поэтому не удивляйтесь, что, препроводив врачей к бабушке, которая лежала на диване в зале, я тут же закрылся в своей комнате. И думал, что пробуду там до тех пор, пока ее не увезут в больницу.

Однако если гора не идет к Магомету, он и сам может к ней нагрянуть.

Еле передвигая ноги, бабушка дошла до прихожей, а потом повернула направо, в сторону моей комнаты. Я сидел тише воды, ниже травы, боясь пошевелиться и чем-то выдать свое присутствие…

Как вдруг дверь приоткрылась.

Она стояла на пороге, глядя на меня грустным, отрешенным взглядом.

— До свидания, Леша. Слушайся маму. Люби ее, а главное, жалей. Потому что настоящая любовь — это жалость. Ну, я пошла…

И отправилась в свой последний на этой земле путь. Теперь-то я знаю, что это были ее последние слова. Духовное, как сейчас принято говорить, завещание. Но тогда какого-то особого значения этой фразе я не придал. И вот почему.

На примере первого звонка с того света, я знал, что жизнь после инфаркта не прекращается. Тем более врач, приехавший на «Скорой», успокоил. Сказал, что первый и даже второй звоночки — только предупреждение. Самый страшный — третий звонок, после него, как в театре — занавес. Правда, в театре после третьего звонка занавес поднимается, а в жизни — наоборот, опускается. Но на то он и театр, чтобы отличаться от настоящей жизни. И даже являться ее прямой противоположностью.

Так вот, памятуя о третьем звонке, ко второму я отнесся спокойно. То есть, переживал, конечно, но был уверен: бабушка обязательно поправится. Гораздо больше меня волновали чужие люди, находившиеся в доме и несущие скрытую угрозу моему существованию. Какую именно, я не понимал, от чего еще больше стремился к уединению. Прячась за дверным косяком, из-за которого виднелись белые халаты, я только и смог из себя выдавить:

— До свидания, бабуля…

Не помню, подошел ли я, чтобы обнять ее, или только подумал об этом? Нет, кажется, остался стоять на месте. В любом случае вид у меня был растерянный.

Заметив испуг на моем лице, бабушка истолковала это по-своему:

— Может, еще увидимся, — ободрила она меня.

Интересно, на какое свидание она намекала? А главное, где именно оно должно было состояться? Дело в том, что в больнице ей стало хуже и ровно через три дня, в страшных мучениях она скончалась.

Ей тогда было 67.

Деду, когда умер — 63.

Может, это о нем она так часто плакала, частенько закрывшись в дальней комнате и оставшись один на один с воспоминаниями? Кто знает? Возможно, умерший дед казался ей образцом добродетели и единственным, кто мог составить счастье всей ее жизни? Но тогда почему не составил? Ведь, судя, по тому, как относилась к нему бабушка, их чувства вряд ли носили взаимный характер. Они строго укладывались в готовую психоаналитическую схему: женщина — ведущий, мужчина — ведомый, то есть, подчиненный своей супруге человек. Но так ли это было на самом деле?

Бабушка часто говорила, что после войны и выбирать-то было не из кого. Вернее, выбор, конечно, был. Выйти замуж за человека без правой руки или без левой. Без руки или без ноги и т.д. Но на все мои расспросы, было ли ее замужество браком по любви, или браком ради брака, бабушка всегда отвечала уклончиво: «Раз вышла, значит, любила».

Подлинные причины их брака долго оставались для меня тайной за семью печатями. При жизни деда понять, насколько сильно любила его бабушка, и любила ли вообще, было не так-то просто. Бабушка никогда не выражала своих чувств на людях. Но когда дед скончался, вдруг выбежала на лестничную площадку и заголосила:

— Гри-иша, Гришенька, дорогой мой, люби-имый!

И упала на колени.

Мы жили в пятиэтажном доме. После того, как бабушка зарыдала, соседи со всех этажей в подъезде открыли двери и бросились к нашей квартире.

— Кто, кто у вас умер, Вера Михайловна?

Они, грешным делом думали, что скончался ее любимый внук Илья. То есть я. А когда стало ясно, что я жив и здоров, а бабушка плачет по другому человеку, были даже не удивлены — шокированы. Они не могли поверить, что Вера Михайловна так переживает о смерти мужа. При жизни деда бабушка никогда не называла его Гришенькой. Только Гришей. А уж таких прилагательных, как родной, тем более — любимый, она вообще не употребляла, стараясь ничем, ни ласковым словом, ни взглядом, не выдать своего настоящего к нему отношения.

А тут вдруг такое…

Да, престранно все-таки устроен мир. Иногда нужно умереть, чтобы понять, что тебя по-настоящему любят.

4

Раз уж речь зашла о людях, которые меня любили в детстве, и кому я отвечал взаимностью, скажу несколько слов о деде. Это был единственный мужчина в нашей семье, который принимал хоть какое-то участие в моем воспитании. В те редкие часы, когда он находился дома, счастливей меня не было никого на свете. Помню, лежу, маленький, на его большом животе и думаю, что с таким человеком никакой, даже самый лучший в мире отец не нужен. Впрочем, я и не знал по настоящему, какие они бывают, эти отцы-то? Мой-то незабвенный (дай бог ему здоровья) после себя даже фотографий не оставил: мать их все разорвала и в мусорное ведро выбросила.

Дед хорошо играл в шахматы. Глядя на него, и я пристрастился к этой забаве. Каждый вечер я с нетерпением ждал, когда же он вернется с работы, и мы начнем расставлять на доске большие черно-белые фигуры. По сравнению с дедом играл я неважно, шансов победить его в честном поединке у меня не было. Поэтому я молил Бога, чтобы дед как можно чаще приходил домой подшофе. Только так я мог претендовать на равную борьбу. Из-за отсутствия внимания, дед зевал одну фигуру за другой, и у меня появлялась реальная возможность не только свести партию в ничью, но даже победить с минимальным перевесом. Что я, собственно, и делал, прекрасно понимая, что степень алкогольного опьянения деда прямо пропорциональна моим шансам на победу. В те дни, когда он приходил домой трезвым, за шахматы мы даже не садились. Ему было неинтересно играть с заведомо более слабым противником. А мне — с заведомо более сильным. Но, слава Всевышнему, пил дед практически ежедневно (будучи снабженцем, он постоянно заключал какие-то сделки, которые — для закрепления успеха и налаживания дальнейших связей — было необходимо обмывать).

Так что вскоре шахматы стали моей самой любимой настольной игрой, а дедушка — самым обожаемым соперником. Боже мой, сколько же он подарил мне счастливых мгновений, сколько раз, загнав его короля в угол, я чувствовал себя на вершине славы! Ощущал человеком, которому по плечу померяться силами с любым, даже самым великим гроссмейстером!

Но счастье мое с дедом длилось недолго. Он умер, когда мне едва исполнилось одиннадцать.

Так — уже во второй раз в жизни — я стал безотцовщиной.

Хорошо помню тот день. Светило жаркое августовское солнце, на небе не было ни облачка, и только к вечеру стали собираться серые тучки. Всю предыдущую ночь и все утро бабушка усердно молилась, как будто предчувствуя скорую смерть мужа. Она не была истово верующим человеком, никогда не соблюдала ни церковных постов, ни праздников. И только резкое ухудшение здоровья деда при полном бессилии врачей изменить ситуацию к лучшему заставило ее обратиться к Богу.

Поначалу Всевышний, кажется, внял ее молитвам. В обед деду неожиданно полегчало. Обычно он ни к чему не притрагивался, а тут с аппетитом съел первое и второе. И даже попытался что-то сказать. Бабушка принесла ему ручку и тетрадь, чтобы написал, что он хочет, но дед только устало махнул рукой.

Может, он уже и не хотел ничего. Видно, все, о чем он мечтал в жизни, уже исполнилось.

А потом дед улыбнулся. Впервые за два последних месяца.

Уже тогда врачи говорили, что жить ему оставалось недолго: метастазы расползлись по всему организму. Но временные улучшения возможны.

А еще возможно чудо. Иногда, вопреки всему, рак отступает, и человек возвращается к нормальной жизни.

Бабушка обрадовалась. Она подумала, что чудо все-таки произошло. Бог ее услышал. И стала думать, чтобы такого вкусненького приготовить на ужин?

Было 3 часа дня. Солнце стояло в зените и чтобы его лучи не слепили мужа, бабушка задернула шторы и на цыпочках, тихо-тихо вышла из комнаты.

Через час дед захрипел. Мы кинулись к его постели, но тут же поняли, что наша помощь уже не понадобится. Дед лежал, свесив мертвую голову на бок. Что касается хрипа… Священник, нанятый отпевать безжизненное тело, сказал, что так хрипит душа, освобождаясь от оков бренной плоти.

Теперь-то я знаю, почему перед смертью даже тяжелобольные люди плотно обедают. Их души готовятся к переходу, а перед дальней дорогой необходимо хорошенько подкрепиться.

5

Сразу после смерти деда меня разобрало любопытство, и я с детской непосредственностью спросил:

— Бабуль, а сколько мужчин было у тебя до брака?

В моем вопросе не было издевки. На примере матери я видел, как тяжело выйти замуж, сколько приходится бегать, чтобы найти достойного человека. Тем неожиданней была для меня реакция бабушки. Она и так никогда не улыбалась, а тут вдруг лицо ее побелело, голубые глаза превратились в синеву, и даже как будто покрылись тонкой ледяной коркой.

— Какие мужчины? В наше время даже подумать о любовной связи до брака было невозможно!

Она еще немного побуравила меня ледяным взглядом Снежной королевы, но потом белая пелена спала с ее глаз. Видимо, она унеслась мыслями в молодость, и уже с оттаявшим сердцем произнесла:

— До того, как выйти за Гришу, я встречалась лишь с одним человеком. Однажды, когда мы сидели с ним на скамейке, он обнял меня за плечи и поцеловал. Но мне тогда было всего 17! — будто оправдываясь, сказала она.

Я решил поиграть во взрослого, и, сделав строгое лицо, погрозил ей пальчиком:

— Ух, проказница. А деду ты об этом рассказывала?

Оказалось — нет.

***

После смерти деда бабушка не потеряла ни веру в Бога, ни стала более религиозной. Она как была, так и осталась атеисткой. Но атеисткой крещеной.

Я, кстати, тоже крещеный, и тоже — атеист. Но время от времени встаю на колени и начинаю молиться Богу. Этому меня научила бабушка. Как же я любил ее! Упокой господь ее душу. Царство ей небесное.

Маму я тоже любил. А теперь, после смерти бабушки, люблю еще больше. Да-да, не удивляйтесь. Она стала мне второй бабушкой, а на это не каждая мать способна.

Что еще я помню о детстве?

Помню, как бабушка укладывала меня спать. О! Это был целый ритуал! Сначала она рассказывала мне сказку, а потом, склонившись над моей головой, мелко крестила, шепча скороговоркой «Отче наш». У нее это называлось помолить на сон грядущий. Я к этому так привык, что если вдруг бабушка забывала прочитать молитву, я тут же хватал ее за руку и просил: «помоли меня».

Кроме «Отче наш», бабушка знала наизусть только «Богородицу». Да эти молитвы она читала лишь в двух, строго определенных случаях. «Отче наш» — укладывая меня спать, а «Богородицу» — когда волновалась за дочь: чтобы по дороге домой с работы (мама всегда приходила очень поздно) на нее не напали бандиты.

Помню, мы с бабушкой стоим возле большого окна в зале и ждем мать. Время — двенадцать ночи, а ее все нет и нет. Я отхожу от подоконника и встаю на колени.

— Ты что? — спрашивает бабушка.

— Я хочу попросить бога, чтобы с мамой ничего не случилось, и она вернулась живой.

Бабушка встает рядом, и мы начинаем молиться. При этом глядим куда-то вверх и в пустоту (в левый от окна угол комнаты). Бабушка говорит, что верующие люди держат там иконы, но так как и мама, и я, и бабушка — атеисты, у нас там ничего не висит. Кроме паутины. Заметив в углу ее серую тень, я содрогаюсь от мрачных предчувствий.

— А может, мамы уже нет в живых? Или она лежит где-нибудь на улице и зовет нас на помощь?

— Она просто задерживается, — объясняет бабушка. — Не волнуйся, все будет хорошо, мы за нее уже помолились.

Немного успокоившись, я прошу бабулю почитать мне на ночь. Она берет в руки книгу… И вот я уже лежу в кровати, накрывшись с головой одеялом, а вокруг раздается ужасный грохот. Это едет богатырь-великан Святогор. Земля его не держит, вот и приходится ему по горам скитаться. Через минуту комната оглашается криками, повсюду мелькают кривые татарские сабли. Но тут в полчища иноземцев грудью врезается конь Ильи Муромца. Тех, кто не погиб под тяжелыми копытами, Илья добивает волшебным мечом-кладенцом, оставляя за собой выкошенные, как трава, ряды супостатов…

А где-то далеко-далеко, едва различимый сквозь шум сражения, слышен одинокий голос. Это бабушка читает мне о том, как на помощь Илье Муромцу спешат Добрыня Никитич и Алеша Попович. Когда русские витязи возвращаются в Киев-град с победой, я уже сплю…

6

Говорят, детство — самая счастливая пора жизни. Наверно, это так. Даже, скорее всего. Просто я, видимо, рано повзрослел. А может, и не было его, детства? Помню, я всего боялся: ходить в школу, возвращаться домой, дерзить учителям, быть с ними вежливым. Однажды посмотрел на себя в зеркало, и тут же отвел взгляд. Меня насторожили глаза. Они глядели подозрительно. Я даже помню, когда это началось. Сразу после смерти бабушки.

За час до выноса тела пришли соседи. Они по очереди подходили к гробу, прощались, утирали слезы. Одни брали бабушку за руку, другие просто поправляли саван. Стояло лето, и гроб быстро наполнялся пестрыми цветами самых разнообразных оттенков. Цветы были явственно живыми, и в голову мне закралась мысль, что вид их должен быть оскорбителен для покойника, уж во всяком случае — неуместен на фоне девственной белизны савана и строгого выражения бабушкиного лица.

Оно и после смерти оставалось серьезным.

Я сидел молча, стараясь глядеть или в сторону, или на обернутый бумажным венчиком лоб. Вообще-то мы с покойницей очень ладили. Она была для меня больше, чем мать.

Она была моей бабушкой.

Соседи об этом знали. Тем горше им было видеть, что я, самый близкий для нее человек, сижу у гроба, и — не плачу.

Я понимал, что веду себя вызывающе. Позорю живых перед мертвыми, и мертвых перед живыми. Но ничего не мог с собой поделать. Меня как обухом по голове ударили.

Откуда-то сзади раздался приглушенный голос:

— Хоть бы слезинку проронил. Она его так любила…

Нашли, чем попрекнуть. Хотя, по большому счету, мне было наплевать. На все, и на всех. Если бы в тот момент в комнате оказался маньяк (палач, убийца — не важно) и занес над моей головой топор, я даже не сопротивлялся бы. А сам подставил голову.

Потому что жить больше было незачем. Вернее, жизнь-то сейчас как раз и начиналась. Самая настоящая.

Это сказка — кончилась.

***

Когда он проснулся, была уже ночь. Вдали грохотали орудия, с потолка сыпалась сырая земля… Все было, как обычно, и все же каким-то шестым, неведомым чувством он понял: что-то произошло.

Что-то страшное и непоправимое.

Ну, конечно же, как он не догадался сразу! Рука! Его правая рука! Она как будто отсутствовала. После наркоза его тошнило, рвало, страшно раскалывалась голова, а прооперированная конечность никак не давала о себе знать. Ни болью, ни зудом. Он даже не видел ее. На месте руки лежало что-то бесформенное, расплывчатое, растекаясь кровавым пятном под серой простыней.

Здоровой рукой он потянулся под подушку.

Пусто.

Ну что ж, возможно, это и к лучшему, — подумал Спичников. — По крайней мере, обойдется без крови. Вот только душить одной рукой будет несподручно. Может, табуреткой его?

Безжизненным взглядом он обвел закуток землянки. Вокруг — только развешенные для сушки лоскуты серой, с пятнами крови материи.

И тут его взгляд упал в изголовье кровати. Там, на табуретке, стоял белый поднос с грудой осколков. Под ним записка:

«Руку я тебе оставил. Так и быть. А вот пистолет, извини, пока спрячу. От греха подальше. Ты же у нас контуженный. Вдруг не понравится, как медсестра перевязку сделает?».

***

Медсестру звали Верой. Она только что перенесла тиф, поэтому была совершенно лысой. Правда, Спичников об этом не знал: голову медсестры прикрывала аккуратно повязанная белая косынка.

— Ну, как самочувствие? — спросила она, усадив Григория в кровати и поставив ему на колени котелок с супом.

— Самочувствие так себе, а вот настроение очень даже ничего.

— Ну, еще бы, вам крупно повезло. Произошло настоящее чудо. Надо быть профессионалом своего дела и даже, не побоюсь этого слова, героем, как наш хирург, чтобы при таком наплыве больных, да еще в полевых условиях решиться на такое!

— Какое такое?

— На сложную многочасовую операцию! Вы действительно везунчик!

— Просто я не побоялся, — сказал Спичников, покорно открывая рот и глотая протянутую Верой ложку супа.

— Не побоялись чего?

— Пойти наперекор судьбе. А в остальном вы правы. Особенно, что касается заслуг доктора.

— Да, он просто… волшебник.

Больной поперхнулся, и сестра заботливо вытерла ему рот лацканом халата, обнажив перед Григорием высокую грудь с маленькими розовыми сосками. Тот застенчиво отвел взгляд, чем сразу добавил себе несколько баллов. Наглые самоуверенные мужчины Вере не нравились. Может быть, потому, что она сама была, нет, не наглой, но достаточно волевой девушкой, привыкшей играть в отношениях с мужчинами первую скрипку. (Хотя и не показывая явно своего превосходства). Особенно ей нравились те, кто, не пытаясь настаивать на своем, отдавали инициативу в чужие руки.

Статный, симпатичный, а главное, застенчивый Спичников сразу привлек ее внимание. Именно таким она представляла своего избранника. Единственное, что ее останавливало: предсказание цыганки. Год назад, до того, как отправиться на фронт медсестрой, она ходила к гадалке, и та, внимательно изучив линии судьбы на ее ладони, сказала, что Вера выйдет замуж за безрукого инвалида. Конечно, после операции работоспособность руки Бурова вряд ли восстановится полностью, но надеяться на то, что рука когда-нибудь сама отсохнет, было бы нелепо.

С другой стороны, упускать случай тоже не хотелось.

— Ну, что, пора на боковую. Ложитесь. Чтобы скорее поправиться, вам надо набираться сил.

Присев поближе, она укутала больного одеялом и прикоснулась губами к его лбу. Григория тут же прошиб пот, но Вера этого, кажется, не заметила.

— Температуры нет. Но я, на всякий случай, загляну к вам через час. Вдруг поднимется?

— И пусть поднимается. Чем выше, тем лучше, — сказал Буров. А, увидев недоуменный взгляд медсестры, пояснил. — Ведь так я буду иметь возможность чаще с вами видеться.

***

Через два месяца Спичникова комиссовали, они переехали жить в Саратов и там поженились. К тому времени волосы у Веры отросли, оказавшись русыми и волнистыми, от чего Григорий влюбился в нее еще больше. В загсе, во время торжественной церемонии бракосочетания он протянул ей негнущийся безымянный палец правой руки, а когда невеста надела на него обручальное кольцо, потихоньку сказал:

— Да, повезло мне тогда с врачом. Будь он менее сговорчивым, а я менее настойчивым… Вряд ли такая красавица, как ты, согласилась выйти за меня замуж.

— Ничего подобного! — ответила Вера.

После того, как они расписались, и работник загса назвал их мужем и женой, она заверила Григория, что вышла бы за него даже за безрукого.

Однако когда тот хотел поцеловать ее в губы, почему-то крепко их сжала, а потом и вовсе отвернулась, подставив щеку.

Тогда он подумал, что всему виной — не совсем подходящая обстановка и природная застенчивость супруги. Но вечером, когда гости разошлись, и они остались в одиночестве, все повторилось.

— Я что тебе — не нравлюсь? — не выдержал Спичников.

Вера удивленно вскинула брови.

— Зачем же я, по-твоему, вышла за тебя замуж?

— И я этого не понимаю — зачем? Думаешь, я не вижу, что ты меня сторонишься…

— А что я должна делать: виснуть у тебя на шее? Или облизывать с ног до головы? Ты что, леденец на палочке?

— Нет, не леденец. А вот ты действительно похожа на сосульку. Ни слова от тебя ласкового не дождешься, ни взгляда. Ведь ты на меня даже не смотришь! Любящие женщины так себя не ведут.

— Как — так? Я что тебе, изменила?

Муж недовольно нахмурился.

— Шкаф в прихожей мне тоже не изменяет. И что из этого следует? Я же не требую, чтобы он мне мило улыбался.

— Вот и женись на своем шкафе! Что ты ко мне-то прицепился? Если хочешь знать, я вообще в любовь не верю.

— А во что же ты веришь?

— В жалость. Если у нас родится сын…

— Сын? — Григорий рассмеялся. — Как он может родиться, если ты даже целовать себя не даешь?

— …Если родится сын, я и ему скажу: выбирать надо не ту, которая любит, а ту, которая жалеет. Любовь обманчива. Сильно и ярко любят только потаскушки. У них все через край, и все показное: чувства, восторги, поцелуи, сюсюканья. Тьфу, даже говорить противно.

— А по мне наоборот: слушал бы и слушал. Раз сделать ничего нельзя.

— Да, тебе бы понравилось. Сначала. Но потом, когда твоя любвеобильная супруга — в поисках новых ощущений — закрутила бы с другим, третьим, четвертым… ты бы понял, что это не любовь, а… безумие.

— По-твоему выходит, что лучший выбор для мужчины — холодная женщина? Та, которой все до лампочки? Но что же тогда любовь?

— Любовь? Если бы я знала. Подлинная любовь скрыта, незрима…

— Скрыта от кого? От любимого?

— Не от любимого, а от посторонних глаз. Потому что живет внутри человека, а не снаружи.

— Но как же отличить любящего от просто равнодушного? Ведь с виду они очень похожи: и тот, и другой никак не выказывают своих чувств.

— Господи, как же ты меня достал, — неожиданно сказала Вера. — Не успели трех дней провести вместе, а меня уже от тебя … тошнит.

Спичников побагровел.

— Вот это открытие! Ты что, только сегодня его сделала? Ну, правильно, свадьба уже сыграна, штамп в паспорте стоит, можно больше не притворяться. Обнажить клыки, выпустить когти и вонзить их в жертву.

— Да хватит уж… ягненочка из себя строить, не нравится — разводись, — сказала Вера и, хлопнув дверью, ушла спать в другую комнату.

Оставшись в одиночестве, Григорий заметался по спальне, не зная, что ему делать: рубить концы или продолжать надеяться, что в один прекрасный день произойдет чудо, и жена его полюбит. В глубине души он понимал, что его надежды — призрачны. Жена относилась к нему, как к мебели, которая, конечно, необходима в доме — куда же без нее-то? — но это все-таки мебель. Спичников на минуту представил себя говорящим шкафом с деревянными ручками и ножками, и от этого ему стало еще горше.

***

Через неделю они помирились, но существенных изменений в жизнь Григория это не внесло. Как-то перед сном, стоя у зеркала и расчесывая свои шелковистые волосы, Вера огорошила его еще одним признанием.

— Гриша, вот ты строишь из себя жертву, а на самом деле, мы с тобой — образцово-показательная семейная пара. Ты никогда не замечал, что в браке люди как будто нарочно подбираются настолько разные, что просто диву даешься: как они могут жить вместе?

— Большинство и не живут, — отвечал уязвленный Спичников. — Разводятся или заводят любовников и любовниц.

— Совершенно верно, но я и не запрещаю тебе ходить налево. Если я для тебя… слишком холодная, найди кого-нибудь погорячее. Только, пожалуйста, будь осторожен. А то еще притащишь в дом какую-нибудь заразу.

— Смотри, какая заботливая! — подивился циничности жены Григорий. — А если я не хочу ни с кем хороводиться? Да мне, если хочешь знать, даже думать об этом противно. Неужели не понятно? Я люблю одну тебя, и желаю лишь, чтобы моя законная супруга отвечала мне взаимностью. Только и всего. Я что, не имею на это право?

Вера помолчала немного, а потом, забравшись на кровать, сказала:

— Будь ты безруким, я бы любила тебя еще сильнее. То есть, не любила, а жалела. Ведь настоящая любовь — это жалость.

Спичников уже лежал в постели, приготовившись в очередной раз просить новобрачную об одолжении: толике страсти и душевной теплоты, но тут вдруг долго копившиеся боль и разочарование нахлынули на него с еще большей силой. Он приподнялся и спустил ноги на пол.

— Ты куда? — спросила Вера.

— В туалет.

Не дойдя до ванной комнаты, он свернул в прихожую, и, нагнувшись, достал из-под шкафа ящик с инструментами. Топор лежал на самом дне, под грудой отверток и гаечных ключей. Он провел по острию пальцем, проверяя, не надо ли его подточить, и прикинул, на что можно опереть руку. Правильно говорил хирург, надо было давно ее отрезать. Ну, ничего, это дело поправимое.

Он замахнулся и со всей силы ударил топором по локтевому сгибу.

Услышав крик, Вера бросилась в прихожку. А когда увидела стоящего на коленях мужа, тоже закричала, но потом быстро пришла в себя и стала оказывать первую помощь. Сначала она сбегала на кухню и, достав жгут, перехватила обрубок руки повыше локтя, затем сделала большой марлевый тампон и зажала им рану.

На следующий день, сидя в палате мужа и целуя его в лоб, нос и губы, она вдруг вспомнила пророчество цыганки. Слезы хлынули у нее из глаз, и чтобы никто не видел, как она плачет, Вера прижалась лицом к груди Григория. Она думала о том, что никогда в жизни не даст Спичникову развод, даже если он сам этого захочет. Теперь она знала точно, что ее супруг предназначен ей самой судьбой. И что отныне она отвечает за его жизнь пред Богом.