Гвоздь - Железнов Валерий

Последнее, что он отчётливо помнил, это то, как гранёный штык его трёхлинейки почти на половину легко вошёл в серо-зелёное сукно между двух верхних пуговиц. Даже мысль мелькнула: «Так легко?!». А потом всё погасло.

Он поднялся в первую свою атаку вместе с другими. Страх сковывал его движения. Дикий, животный страх требовал остаться в спасительном окопе. Но все поднялись вслед за лейтенантом, а он всегда был как все. Так его учили с детства: «Только вместе мы сила, только вместе нас не победить!» Грянувшее «Урааа!» утонуло в грохоте разрывов. Сначала невнятные хлопки миномётов и глухие удары пушек где-то впереди, и через секунду снаряды вздымали снежную пыль с комьями мёрзлой земли. Уши тут же заложило от удара взрывной волны. Ни выстрелов, ни криков он уже не слышал. Какое там «Ура!», он просто орал во всю силу лёгких, заглушая этим криком свой страх и желание рухнуть в сугроб, спрятаться в нём от всего этого ужаса.

Вообще-то, он был готов умереть геройски в бою, но всё равно боялся. Боялся получить пулю ещё там на бруствере окопа, когда выскочил вместе со всеми. Боялся погибнуть, не уничтожив ни единого врага. Но его пуля досталась Сашке из Воронежа. Тот чуть опередил, и неуклюже ткнулся головой в снег. Все бежали вперёд, рассуждать не было времени. Уже где-то посреди нейтральной полосы рвануло совсем рядом, подняв в воздух сразу четверых ребят из взвода. А ему опять повезло. Только отшвырнуло волной, обдало вонючими газами. Поднялся и снова побежал вперёд. Голова гудела как колокол, а в ней лихорадочно билась одна мысль: «Скорее бы, скорее бы их передний край!» А когда он отчётливо увидел серые каски и вспышки выстрелов, рванул ещё быстрее, чтобы его не срезал автоматной очередью тот очкастый немец. У самого немецкого окопа он споткнулся, и очередь, предназначенная ему, прошла над головой. Кубарем свалился на промахнувшегося немца. Отскочил как ошпаренный и, не разбирая, ткнул штыком куда-то в сторону вражеского солдата. И лишь в последний момент удивился: «Так легко?!»

Равнодушные колючие звёзды смотрели на него с чёрного безлунного неба. Он видел их сквозь смёрзшиеся ресницы правого глаза, левый не открылся совсем. Не было ни боли, ни страха. Лишь тишина, темень и холод окружали его. Свет этих морозных звёзд всё-таки пробудил искру сознания: «Вот она какая, Смерть. Темно и тихо. Совсем не страшно. Просто темнота и всё позади». Он хотел вздохнуть с облегчением, но не получилось. Рот был забит грязью, на зубах противно заскрипел песок. Попытался выплюнуть изо рта эту гадость. Повернул голову и внезапно взвыл от нестерпимой боли. Она вонзилась в него как штык. В безумном крике он израсходовал всё содержимое лёгких, и поперхнулся на вдохе обжигающим ледяным воздухом. Закашлялся взахлёб, и только теперь понял, что жив. Это открытие так удивило его, что даже боль отошла на второй план. «Жив! Так это не смерть?! Я живой!» — обрадовался он, но тут же понял, что ранен, и вновь потерял сознание.

На этот раз забытьё продлилось недолго. Он скоро очнулся и, успокаивая сам себя, попытался понять, насколько тяжело ранен. Голова болела, но это не та боль, которая заставила его кричать. Та страшная боль исходила откуда-то слева, из плеча. Тело почти не слушалось, оно было словно спутано чем-то. Что-то навалилось на него сверху. Ноги совсем не чувствовались, будто их и не было. И только правая рука послушно отозвалась. Стараясь не делать лишних движений, ощупал лицо. Оно было покрыто толстой коркой замёрзшей спёкшейся крови. Потому и левый глаз не открывался. Очистил глаза и продолжил ощупывать себя дальше, пытаясь одновременно разглядеть что-нибудь в темноте. Рука наткнулась на чьё-то окоченевшее лицо. Сверху на нём лежал убитый им же немец. Очки так и остались на носу трупа. Попытался сбросить с себя немца, но тот не поддавался, а усилие отдалось острой болью в левом плече. Теперь ясно, куда его ранило. С большим трудом, превозмогая боль, он выполз из-под немца и наполовину завалившей его земли. Из последних сил приподнялся и привалился к стене окопа. Того самого окопа, в который свалился ещё днём во время атаки. «Сколько же времени я здесь пролежал? Ночь уже. И где наши?» — рассуждал он, отдыхая после неимоверных усилий, — «А вдруг атака провалилась? Тогда тут немцы! Они возьмут меня в плен, а у меня даже нет сил застрелиться. Обидно!» Но прислушавшись, к отдалённому шуму боя, понял, что наши взяли передовую линию окопов, и сейчас бой ушёл далеко вперёд. А санитары посчитали его мёртвым, и оставили в полузасыпаном окопе дожидаться похоронной команды. Но те пойдут только утром, а до утра можно и замёрзнуть насмерть. Обидно будет, выжив в бою, замёрзнуть рядом с убитым фашистом. Нет, теперь уж он умирать не собирался. Он ещё слишком молод. Надо только перетянуть раненую руку и добраться до санбата, а там уж подлатают.

Но выбраться из окопа оказалось делом непростым. Два раза он срывался, скатывался обратно, воя от бессилия и боли. Левая рука не слушалась и на каждое движение отзывалась ударом боли. Ноги вообще не подавали признаков жизни, хотя на ощупь казались целыми, крови не было. Да и голова плохо соображала. Всё кружилось и гудело. Осколок пробил каску и запутался в шапке-ушанке, лишь срезав кусок кожи на лбу. Потому и крови на лице было много. Контузия. Видно чей-то снаряд попал в окоп, засыпав его наполовину. Осколками разворотило левую руку и шарахнуло по каске, а вот от смерти его спас очкастый немец, приняв в свою спину основную массу осколков. «Странно получается — я его убил, а он мне жизнь спас» — подумалось ему, когда с третьей попытки удалось выбраться из окопа.

Подобрали его уже утром. Он полз, ничего не видя и не слыша, продолжая ползти даже на носилках. Потом был медсанбат и госпиталь. Отмороженную правую ногу съела гангрена в прифронтовом госпитале, а левую руку отняли ещё в медсанбате.

— Отвоевался, рядовой, — сказал военврач, выписывая документы, — теперь домой.

— Так точно, товарищ военврач, — с досадой ответил солдат.

— Не горюй, и без тебя немца добьём, — уловив интонацию бывшего пациента, успокоил врач.

До ворот его провожал грузинский парень по имени Гиви. Они подружились здесь, в госпитале. А на прощание Гиви подарил ему кепку, такую, как носят у них в Кутаиси.

— Вот, возьми, дорогой, на память, у меня больше ничего нет. Вот после войны приедешь ко мне в Кутаиси, тогда уж…

— Спасибо, Гиви, я буду носить её по праздникам. Береги себя!

По сырому просёлку среди невспаханных ещё чернозёмов ковыляет на костылях одноногий солдат. Культя его левой руки крепко притянута ремнём к костылю. За плечами совсем тощий вещь-мешок. На груди солдата не блестят боевые награды, а лишь одинокая нашивка за ранение виднеется на гимнастёрке под расстёгнутой шинелью. Медленно шагает его левая нога, неспешно текут мысли в голове фронтовика.

Уходил он на войну молодым сильным парнем с геройским желанием бить ненавистного врага, топтавшего родную землю, а возвращается никчёмным калекой. Да ладно бы герой с орденом, а то всего-то одного фрица и проткнул штыком со страху. А теперь, что он такое теперь? Кому он нужен? На что годен? Мать, конечно, будет рада. Хоть какой, но вернулся. Писал ей из госпиталя, успокаивал. На батю-то похоронка пришла ещё в августе. А вот как примет его та, образ которой видел он в горячечном бреду среди изрытого воронками снежного поля? Полз он к этому образу из последних сил, только благодаря ему и выжил. А ведь ничего особенного между ними не было. Поцеловал её однажды, и то только когда на фронт уходил. А до этого не давалась. Но сладкий тот поцелуй, кажется, до сих пор помнят губы. Ждёт ли она его? А если и ждёт, то зачем он ей такой — одноногий негерой?

Вот уже на пригорке виднеются крыши родного села. Чёрными муравьями на прошлогодней траве копошатся люди. Одни бабы с ребятишками в селе остались, да старики. К пахоте готовятся. Ох, и нелегко им приходится.

Вдруг одна фигура отделилась от остальных и быстро стала спускаться с пригорка. Захолонуло сердце солдата, остановился он в нерешительности. Знакома, ох как знакома была ему эта фигура. Девушка бежала навстречу, не разбирая дороги. Перепрыгивала лужицы, хлюпала галошами в раскисшей колее. Белый платок съехал с головы, а за спиной болталась толстая русая коса. Где-то на полпути застряла в грязи галоша, но девушка этого даже не заметила, или просто не обратила внимания. Взгляд её огромных серых глаз был устремлён к стоящему на обочине солдату, и только он занимал всё её внимание. В паре шагов она остановилась, раскрасневшаяся от быстрого бега, переводя дыхание. Они стояли, молча глядя друг другу в глаза, и взгляды эти говорили выразительнее любых слов. Через минуту она со слезами бросилась ему на грудь. А он обнял её здоровой рукой, и целовал, пахнущие домом, пшеничные пряди волос.

Девятого мая главный агроном совхоза надевал свой праздничный костюм, на пиджаке которого позвякивали три юбилейных медали, и красовался орден «Трудового красного знамени». Потом доставал из шкафа грузинскую кепку и отправлялся в дом культуры на торжественное собрание.

— Ты в этой кепке, как гнутый гвоздь, — подшучивала жена.

— Я обещал ему, что буду носить её по праздникам, — серьёзно отвечал седой муж.

А когда оркестр грянул «День Победы», он подумал: «А ведь я и есть гвоздь. Ржавый, гнутый жизнью гвоздь, как и миллионы других, вбитый в здание нашей победы!»