Грачи - Вахтин Юрий Николаевич

Глава 1

Весна в этом году пришла необычно рано: даже старики не помнили такого. В конце января, после месяца лютых морозов и метелей, подул юго-западный ветер. По низкому небу поползли мохнатые свинцовые тучи. За два дня температура с минус тридцати поднялась до трех тепла. Оттепели в феврале бывали и раньше в наших краях, когда на Русскую равнину пробивался ласковый средиземноморский ветерок, всегда приносивший тепло, а вместо снега — дождь и распутицу. Но в этом году зима не возвратилась. Только по ночам легкий морозец сковывал бегущие, совсем по-весеннему, ручьи. Несмотря на снежную зиму, воды было совсем не много: снег лег на талую землю, дождь и жаркое солнце растопили его, будто жир на горячей сковородке. Уже через неделю от метровых сугробов на полях остались грязные мокрые лоскуты обнажившие черные заплаты пашни. К обеду нагретая земля начинала парить.

* * *

Лешка Агеев любил весну. Любил шум бегущих ручьев, неповторимые весенние запахи. Каждый месяц в году имеет свой запах. Февраль — пахнет морозом. Март — талой водой и соком оживающих деревьев. Апрель — хлебом, жизнью. В мае зацветут сады, и воздух наполнит их дурманящий аромат. Лешка был романтик, или чудак, как называли его друзья. Он и прозвище свое получил за свои чудачества — «Грач».

Когда он учился в третьем классе, он отбил у соседской кошки Дашки желторотого грачонка выпавшего из гнезда. Дашка изрядно его потрепала: сломала крыло и, наверное, повинуясь инстинкту хищника, она не съела его сразу. Она охотилась! Отпускала птенца, пряталась за лопухи и, когда грачонок неуклюже убегал от нее на кривых тонких ножках, волоча сломанное крыло, в три прыжка настигала его, хватала и несла хрипящего, беспомощно бьющего крыльями.

Лешке стало жалко птенца. Ему всегда всех жалко, кто слабее и не может за себя постоять. Весною пацаны разоряли грачиные гнезда. Он даже дрался с ними: заступаясь за птиц. Хотя, по словам деда Ефима, грач — самая вредная и бесполезная птица на земле. Одни гадости от них: каркают во все горло и озоруют на огородах.

Лешка отнял у игравшей кошки ее добычу, принес домой. Залил зеленкой покусанное острыми хищными зубами крыло. Посадил в пустую кроличью клетку во дворе. Как за больным ребенком ухаживал он за грачонком: копал в навозе жирных червей, давал пшеницу и мешанку, менял воду. Даже имя ему придумал: Кар. Когда рана зажила, стал выпускать из клетки во двор. Кар привязался к своему спасителю. Всюду бегал за ним, расставив крылья, смешно семеня ножками. К осени грач стал понемногу летать. Больное крыло давало о себе знать, пролетев десяток метров, он опускался на землю и бежал за Лешкой. Питался Кар с курами и утками в их кормушке. Правда, по началу, домашние птицы приняли его не дружелюбно, и он терпеливо сидел, нахохлившись на своей клетке, ждал, когда они наклюются. Когда куры отходили от корыта, Кар подбегал, жадно глотал остатки мешанки. Потом домашние птицы привыкли к своему необычному соседу, и даже петух Наполеон перестал бегать за ним по двору. У Лешки вся домашняя живность имела свои имена: и коровы, и куры, и кролики. А коза Зоя была его любимицей. Когда мать доила ее, Лешка всегда был рядом, кормил из рук сухариком или капустным листом. При нем коза стояла словно вкопанная. Мать даже не путала, как обычно, ее задние ноги. Нрав Зоя имела очень капризный и агрессивный. Терпели ее из-за младшей сестры Лешки, ей врачи рекомендовали пить козье молоко.

И остался Кар зимовать в курятнике, куда Лешка перетащил его клетку. Зимой в морозы к нему набивались куры. Так и сидели, тесно прижавшись, друг к дружке, и к кому-нибудь под крыло забивался хитрый Кар. Совсем не глупая птица — грач! Кар ладил со своими соседями курами и утками. Всегда вежливо уступал место у кормушки Наполеону и старому селезню Маркизу, вожаку уток. При этом он мог отнять кусочек получше у зазевавшейся курицы или утке. Он даже научился танцевать, выпрашивая вкусную булку у пятилетней Олечке Алешкиной сестренке. Поднимет вверх голову, расставит опущенные крылья и кружится, переступая на тонких ножках. Олечка в восторге:

— Мамка! Смотри, Кар танцует!

И бросает ему кусок булки, с которым вышла во двор. Хитрецу этого и надо! Хватает и в клетку, чтобы не делиться с Наполеоном и Маркизом. Так дружной разноликой компанией и коротали холодную зиму.

Пришла весна и Кар загрустил. Взлетал на торчавший, на воротах двора столб, часами сидел, нахохлившись, смотрел на ивняк, где как обычно обосновывались прилетевшие с юга грачи. Иногда поднимал голову, слушал, как весело галдели, обновляли гнезда, строили новые, его сородичи.

Крыло совсем зажило. Кар хорошо летал, правда не далеко: покружит над двором и сидит на своей клетке. Потом он пропал. Его не было двое суток, но он появился. Мать Алешки вынесла корм для домашней птицы. Кар, как обычно, подбежал к корыту, широко расставив крылья, начал жадно глотать мешанку.

— Сынок! Кар вернулся! — позвала Алешку мать. — Голод не тетка. В гостях хорошо, а дома кормят, — засмеялась мать, видя, как выхватывает проголодавшийся питомец куски картошки, не обращая внимания на Наполеона, которому это совсем не нравилось. Он даже клевать перестал, поднял голову.

— Коко-Коко — и опустив крылья, пошел на зазнавшегося грача напомнить ему кто во дворе хозяин. Кар проворно отскочил, не желая попадать под острый клюв и шпоры вожака. Но картошку не бросил: стал клевать в стороне поближе к своей спасительной клетке. Наполеон из-за своих солидных габаритов в узкий лаз не пролезал.

Кар стал часто бывать у своих сородичей. Улетал на день иногда дольше, но домой возвращался всегда. Осенью, когда грачи стали собираться в шумливые стаи на юг, Кар пропал навсегда. Как сложилась его птичья судьба? Улетел он с сородичами? Хватило у него сил на долгий перелет? Или по привычке его потянуло к людям, и он встретил злого человека? Кто знает!?

* * *

На следующую весну снова прилетели первые вестники — грачи в их село. Кар не прилетел к дому Агеевых. Алешка долго переживал, все ждал, что пернатый друг обязательно вернется, но Кар не вернулся. Только после этого сначала друзья, а потом и все село стали называть Алешку — Грачом. Он злился, но потом смирился. В русских деревнях у всех есть имена «для улицы». Бывали и смешные. А Грач!? Тем более, что волосы у Алешки черные, кожа смуглая, узкий нос с горбинкой. Как раньше этого не замечали и не прозвали грачом? Только Кар оставил ему свое имя.

Глава 2

Село Ямское раскинулось на высоком правом берегу Дона на несколько километров. Название села уходит в далекую старину: когда наш край называли «Диким полем». По бескрайним степям рыскали кочевые племена половцев. Потом долгие десятилетия хозяйничали татаро-монголы на своих низкорослых лошадях. Вот тогда и зародилось наше село. Здесь был монгольский сторожевой пост — Ям. Понравилось завоевателям место на высоком берегу многоводной реки. Даже крепость деревянную отстроили с глубоким рвом вокруг. «Черный лес» рядом на левом берегу Дона. Много лет служил татарам Ямской пост. Через него проходили обозы с данью, скакали гонцы с донесениями на восток в Золотую Орду. После изгнания татар с русской земли стали селиться здесь мирные люди, ищущие лучшей доли: русские, украинцы. Только название осталось на века старое, немного измененное временем — Ямское.

Красивые наши места, особенно летом. На левом берегу Дона, напротив села, раскинулись один за другим санатории областных крупных заводов, детские оздоровительные лагеря: «Ракета», «Искра», «Астра», «Звездочка».

* * *

Девятиклассник Алешка Агеев возвращался из школы домой в плохом настроении. Он так и не решился прочитать Наташе Ласкиной, написанные вчера стихи. Вечером они ему очень понравились, и написал он стихи на одном дыхании без черновиков. Словно копилось в груди и выплеснулось:

Розы надломлен нераскрывшийся бутон,

Холодный ветер лепестки разносит,

Но не один жалости стон:

Судьбы пощады он не просит.

На землю льется горький сок.

Только, поверьте, это слезы

Роняет сломленный цветок

Еще вчера цветущей розы.

Букет погиб в самом цвету,

Но не от сильного мороза.

Цвести зимой хотела роза,

Но не принял никто мечту.

Утром стихи ему нравились уже меньше, а прочитав их еще раз на большой перемене, разочаровали совсем. Наивно! Даже глупо! Причем здесь Наташа и «не принятая мечта розы»? Наташа ему нравится уже год, но Алексею не хватает смелости сказать ей об этом. В классе они сидят на соседних рядах, и он украдкой, глядя на нее, писал ей стихи. Десятки, но не отдал, ни одного. Как и стихотворение «О розе», сначала ему нравилось написанное им. На утро меньше, а когда он почти решался отдать, Наташе почитать: стихи становились совсем плохими.

Алешка завидовал Володьке Зубареву. Каждые танцы, а они в их клубе в пятницу и субботу, он гуляет с девчонками. Даже со старшеклассницами из десятого. С какой легкостью он заводит разговор! Летом, когда в Ямское приезжает с города много девчонок к бабушкам на каникулы, «Зуб» не проходит ни одну новую! И стихов он не пишет. И учится средне на три — четыре. Но знания на внешкольные темы: о современной музыке, моде, у него на пять! Даже с плюсом. О чем ему Алешке Агееву говорить с городскими девчонками? Прошлым летом его попросила проводить городская девчонка Эльвира. Она приехала в гости к бабушке на месяц из Москвы. Он всю дорогу молчал: только отвечал на вопросы тараторившей Эльвиры: «да», «нет». Рассказать ей про грачонка Кара, который жил у него зиму шесть лет назад? Или о том как он поймал в Дону на блесну щуку весом пять килограмм? Читать свои стихи он стеснялся. Только близким друзьям, и то на военные патриотические темы. Стихи о любви он не читал никому. Мать однажды нашла его тетрадь, прочитала:

— Сынок, ты поэт у меня! Почему не отошлешь никуда? В газету, журнал молодежный…

— Зачем?

— Как зачем? Это дар Божий, он принадлежит не одному тебе: всем. Пусть читают люди.

Мать работала в колхозной библиотеке, и к смущению повзрослевшего Алексея верила в Бога. Даже в церковь в город ездила на большие религиозные праздники. В Ямском в церковь ходят только старушки, и с ними его еще совсем молодая мать. Алешке было неловко перед друзьями, даже сказал об этом матери:

— Ребята смеются надо мной в школе, — опустив глаза, признался он. — Я комсомолец, а мать верующая. Ты же молодая еще: будешь старушкой, верь, пожалуйста!

— Что в этом плохого, сынок? Кому я жить мешаю? Почему тебе стыдно за меня? Я пью? Мужиков вожу?

Алексей смущался разговора с матерью. Отец бросил их четыре года назад: ушел жить в город к другой женщине. Наверное, мать сильно любила его и верой в Бога хотела заполнить пустоту в душе после его предательства. Правда отец всегда помогал, часто привозил подарки ему и сестре Ольге, алименты платил регулярно. Он работал шофером-дальнобойщиком и хорошо зарабатывал. С сыном отец серьезно не разговаривал никогда, наверное, считал еще маленьким. Зимой под Новый год он заехал на своей «фуре» в Ямское. Привез им с сестрой подарки: модные кожаные утепленные куртки. Алексей осмелился и спросил отца:

— Пап, почему ты ушел от нас? Тебя же тянет к нам?

Отец смутился: достал сигарету, прикурил от газовой зажигалки. Он явно не ожидал подобного вопроса от повзрослевшего сына.

— Не знаю, сынок… Не хватает мне вас… Но к ней тоже тянет… Вырастишь, может, поймешь меня… И прости меня сынок… Если сможешь. Прости!

Он быстро ушел, вскочил в свой КамАЗ, завел двигатель и сразу уехал.

* * *

Лешка в распахнутой кожаной куртке шагал по улице. Тепло. Настоящая весна! Яркое солнце доедало последние островки грязного рыхлого снега. Асфальт закончился, дорога пошла на спуск к Дону: на предпоследней Садовой улице дом Агеевых. Лед на реке еще стоит. Мокрый почерневший, но еще прочный. На середине виднелись неподвижные черные фигурки рыбаков-любителей зимнего лова. Лешка заядлым рыбаком не был, но летом часто ходил на Дон рыбачить, даже с ночевкой.

— Не улова ради, а просто отдохнуть, послушать птиц, — говорил он матери, собираясь на ночную рыбалку. — Люди за сотни километров едут к нам дышать, красоту посмотреть. А у нас все рядом: за баб Клавиным огородом.

Огород соседки напротив, заканчивался у самой реки. Лешка никогда не расстраивался, когда не было клева. Хотя с пустыми руками он не возвращался почти никогда. Друзья шутили с незлой завистью:

— Грач, везучий ты! Идешь не рыбачить, а дышать, и всегда больше всех ловишь!

Алешка подошел к своей калитке, дверь на веранду приоткрыта. Зашел в дом, в зале на диване сидит мать.

— Мам, что случилось? Ты не на работе. Заболела?

— Нет, сынок, — глаза у матери красные, она плакала. — Из города мне в библиотеку позвонили из БСМП.

— Это что?

— Скорая помощь. Больница скорой медицинской помощи, — пояснила мать. Она сильно волновалась, хотя пыталась скрыть свое состояние. — Отец наш, — по привычке она назвала отца нашим, но секунду поколебавшись, поправилась. — Отец ваш в аварию попал. В больницу на скорой доставили.

— В аварию? И серьезно?

— Я не знаю, сынок. Медсестра звонила из реанимации, спросила:

— Вы Агеева Валентина?

— Да, — отвечаю.

— Ваш муж в аварию попал, сейчас в реанимации, и номер телефона назвала. Я вот, записала.

Мать протянула Алешке листок исписанный цифрами телефонного номера. Руки у нее слегка дрожали.

— Надо, наверное, позвонить в больницу? Подробнее все расспросить? — она вопросительно посмотрела на сына полными слез глазами.

— Хорошо, мам. Я к Быковым схожу. Ты не волнуйся только.

Волнение матери передалось к Алешке, и он, скорее всего, успокаивал себя, чем ее. Он, не разуваясь, взял листок с номером и побежал к своему другу Пашке Быкову, жившему на параллельной улице ближе к центру. На Пашкиной улице заканчивался асфальт, и связь. На двух крайних к Дону обещали заасфальтировать и провести телефон на следующий год. Хотя прошло уже три.

Алешка почти сразу дозвонился. Дежурная медсестра пожилая, судя по голосу, женщина обстоятельно как заправский детектив все объяснила:

— Авария была за городом, рядом с аэропортом. Отец свернул в кювет, пытаясь избежать столкновения с каким-то лихачом, выехавшим на встречную полосу, и врезался в электрический столб. Состояние у него уже стабильное. Перелом ноги, руки, несколько ребер, сотрясение. В общем, ничего страшного, — успокоила в заключении Алешку словоохотливая медсестра. — Страшное позади, утром его переведут в палату. Он бредил, называл имя Валя и номер телефона. Вот медсестра и позвонила, надо же родственникам сообщить. А вы кто? Сын! Прекрасно! Гордитесь: ваш отец герой! Ценой своего здоровья спас жизни людей. Пятеро во встречной машине было, их почти сразу задержали. Вы не волнуйтесь все хорошо, — снова добавила она.

Алексей поблагодарил добрую разговорчивую медсестру. Записал адрес больницы и как добраться с Центрального автовокзала, куда приходит автобус из Ямского. Дома, посоветовавшись с матерью, они решили: Алешка с Олей поедут к отцу через два дня в воскресенье. Его уже переведут в отделение. В субботу он позвонит, узнает номер палаты.

— Алеша! Что бы ни было в наших отношениях он ваш отец, — зачем то убеждала его мать. — Он любит, не забывает вас с Олечкой. Вот куртки модные привез, алименты хорошие платит.

— Мам, ты кого убеждаешь? Меня или себя? — сын посмотрел в глаза матери. — Я тебе обещал: мы с Олей поедим в воскресенье. Все решено, о чем еще говорить? — и помолчав немного, обиженно добавил. — Лучше бы вместо подачек он жил с нами, а не со своей Буратино!

Алешка прошлой весной видел его новую жену в городе. Отец пригласил сына на футбол. Их команда, игравшая в первой лиге, вышла в полуфинал Кубка страны. Ажиотаж в городе и области к этому матчу был огромный. Отец, знавший пристрастия сына к футболу чудом достал билеты на матч, куда и приехал вместе с женой. Наверное, хотел познакомить. Для чего только? После школы отец советовал Алешке идти учиться в институт, а жил бы у них. У новой женщины отца детей не было, и жили они вдвоем в трехкомнатной квартире почти в центре города. Отец представил свою жену сыну. Ирина, как ее звали, пыталась завести разговор, много шутила, но разговора как-то не получилось. Алешка и футбол почти не видел. После этого он даже затаил обиду на отца за мать. Новая жена ему совсем не понравилась.

— Худая. С плечами атлета и носом Буратино, — так он обрисовал Ирину матери, вернувшись, домой.

Мать с ее мягкими женскими формами, красивым правильным лицом и шикарными волосами, из которых она умудрялась в домашних условиях делать модные прически, была красивее в сто раз. Такое заключение сделал Алексей, увидев отцову женщину, ради которой он бросил двоих несовершеннолетних детей. Отец любит их с сестрой, Алешка видел это. Почти с каждой командировки заезжает к ним. Обычно он объясняет:

— Проезжал мимо по трассе.

Неважно, в каком направлении ехал с юга или севера, как-то всегда получалось: «проезжал мимо».

Ночью Алешка видел, на кухне долго горел свет. Мать не спала: молилась. О чем просила она своего Бога? О прощении? О скором выздоровлении своего бывшего мужа предавшего ее? Бросив одну с двумя детьми в тридцать два года, но которого она продолжала любить?

Любящее сердце не может ненавидеть: оно может только прощать. Прощать измену, подлость, ложь. Бессонные ночи и мокрую от слез подушку. Воистину непостижима душа человека, которая может совершить предательство, и способная все прощать!

Глава 3

В воскресенье Алешка и Оля поехали в город. Мать с испугом приняла известие, что поедут они не на рейсовом автобусе, а на городском. Нужно только перейти Дон по льду: на левом берегу уже территория облцентра, куда ходили городские маршрутные автобусы с интервалом десять минут. Их рейсовый ходил три раза в день, и по пути на автовокзал делал большой крюк до их райцентра, где был мост. Путь до города занимал два часа. Да и с Центрального автовокзала, куда он приезжал, до больницы скорой медицинской помощи было далеко. Маршрут автобусов с турбаз проходил мимо больницы, даже в город не надо заезжать, рядом рынок, где можно всегда купить фрукты. Об этом Алешке вчера по телефону рассказала медсестра травматологического отделения, где в двадцать второй палате лежал отец.

— Мам, лед еще крепкий. Рыбаков туча сидит каждый день, — убеждал Алешка.

Мать долго не соглашалась, но дети пообещали, что при первой видимой опасности вернутся назад и поедут на рейсовом, и она уступила.

Чудное солнечное воскресное утро! В воздухе мартовский весенний запах. Запах весны, запах сока оживающих деревьев. Легкий морозец, сковавший редкие лужи тонкой корочкой льда. Лешка шагал впереди Ольги.

— Леша, куда ты летишь? Я не могу так быстро идти, — жалобно ныла не успевающая за ним младшая сестра. Она не знала, что творится в душе брата. Лешка пел! Мысленно конечно. Вчера после танцев он проводил до дома Наташу Ласкину! Она сама его попросила об этом. В клубе он решился и пригласил ее на медленный танец. Когда объявили «белый танец» уже она пригласила его и сама попросила проводить. Жила она на крайней от Дона улице, но дальше на полтора километра от центра, где жил Алешка. Совсем это не сложно поддерживать разговор с девушкой! И говорить можно на любые темы главное не молчать.

Наташа сама спросила про Кара: не вернулся ли он? И очень весело смеялась, когда Алешка рассказывал и изображал походку грачонка клянчившего булку у Оли. Или когда убегал от Наполеона. Наташа тоже любит домашних животных и птиц. И она придумала всем свои имена, а одну курочку, когда та была слабым больным цыпленком, она выходила. Кормила из рук, закапывала пипеткой лекарство. За ее пристрастие клевать отцовы окурки она назвала ее: Примой. Сейчас она взрослая пестрая курочка и яички она несет самые маленькие.

Значит, если люди не безразличны друг другу, можно говорить на все темы и не будет скучно и не интересно. Алешка осмелел и прочитал Наташе громким, дрожащим от волнения голосом, свои стихи:

Много ромашек на обочинах растут,

И ждут, когда влюбленные сорвут.

Прекрасно в жизни счастье предсказать

Сомнения развеять, тучи разогнать.

Моя ромашка, где ты затерялась?

Ты на каком лугу цвести осталась?

Как нужно мне тебя найти, сорвать?

И не пройти случайно, не стоптать.

Как отличу тебя я от других?

Смешная! Ты же лучше их!

Растешь на кочке, как живая,

Моя, и одному мне дорогая.

Не будет у нас грусти и разлук.

И лепестков твоих нечетно штук.

А если ты мала и рано рвать,

Ты подрасти. Я очень буду ждать.

— Прелесть! — Наташа даже в ладоши захлопала и поцеловала Алешку в щеку. — Алешка, ты поэт! Но почему лепестков нечетно штук?

— Когда гадают, — Алешка смущенно поглаживал щеку, еще горевшую и, казалось, хранившую тепло Наташкиных губ, слегка влажными от волнения пальцами. — Обычно говорят: любит — не любит.

— Ясно! И все нечетные — любит! Как здорово и просто. Знаешь, я тоже пишу иногда стихи, но после твоих, я тебе читать их не буду. Мои совсем плохие.

Наташа по-детски сложила губы трубочкой.

После долгих уговоров Наташа обещала, что принесет почитать свои стихи, записанные в тетради. Алешка дал слово, что не будет смеяться над наивностью ее стихов. Скажет честно, что он о них думает и поможет ей отредактировать.

— Поэзия — это дар! Умение расставить слова в магический ряд, вызвать вибрацию той частоты, которая воздействует на нашу чувственную мысль. Сколько слов в обиходе у обычных людей? Полторы, максимум две тысячи. И слова все одинаковые. Но один поэт способен их выстроить так, что человек, прочитав их, думает: — Это сказал я! И запоминает, а другой не может.

Алешка вычитал это где-то в литературном журнале и даже записал дословно понравившуюся ему цитату.

— Я тоже это читала! — Наташа беззлобно засмеялась. — Только там написано: «Дар поэта. Дар Божий и дальше». Ты не совсем точно цитируешь.

— Я помню. Но зачем нам говорить про Бога?

— Почему?

— Ты веришь в Бога? И в сказки о вечной загробной жизни? — искренне удивился Алешка.

— Не знаю. Но думаю должно быть, что-то останавливающее человека от дурных мыслей, поступков…

— Конечно! Его совесть.

— Это правильно совесть. Но может совесть и есть Бог? И человек, делающий плохо, отходит от Бога? Я смотрю на верующих, твоя мать, например, Валентина Николаевна…

Алешка невольно покраснел, услышав имя матери.

— Знаешь, верующие люди добрее, честнее, человечнее, что ли.

— Я мать пробовал переубедить, но… — пробурчал Алешка.

— Глупый! Я, например, хочу быть похожей на твою мать. Она очень добрая уважительная, — немного поколебавшись, Наташа добавила, — и очень, очень красивая…

* * *

Они гуляли после танцев почти три часа. Ходили к роднику на «Наташино место». Родник в конце улицы вытекал почти из отвесного склона.

— Здесь очень легко дышать и думать. Когда мне грустно я всегда прихожу сюда, — поделилась Наташа своими девичьими секретами. Домой Алешка пришел без четверти два. Мать, пряча улыбку, беззлобно пожурила его:

— Завтра рано вставать не выспишься, жених.

— Не волнуйтесь, Валентина Николаевна, высплюсь. Вы все приготовили, что взять?

— Да. Бульон и блинчики творогом начинили.

— Мам, может не надо? Купим фруктов. Что он голодный? — Алешка высказал мучившие его с самого утра сомнения, когда мать сказала, что приготовит отцу покушать домашнего. — Да и есть у него, кому заботиться…

— Сынок, мы договорились. Наши отношения — они наши, но он ваш отец. Да и идти в больницу с пустыми руками… Так надо, сынок… — смутившись от последних слов сына неуверенно произнесла мать.

— Хорошо, мам. Надо, значит, отвезем, — Алешка поцеловал мать в щеку и довольный пошел спать.

Валентина Николаевна, улыбаясь, посмотрела в спину уходящего повзрослевшего сына, догадываясь о причине его хорошего настроения: «Совсем взрослый. И походка — отец».

* * *

Утро под стать настроению Алешки. По хрустящей корочке быстро перешли, не широкий в селе Дон. Это ниже, в десяти километрах, река делала повороты, разливаясь на мелководье на сто метров, по Ямскому «Батюшка Дон» вполовину уже. На левом берегу «городская земля» облцентра.

Быстро нашли больницу: автобус проходил мимо, даже остановка одноименная — БСМП. Белые халаты по настоянию матери они взяли с собой. Мать взяла у соседки, фельдшера сельского медпункта. Действительно, в вестибюле очередь из десятка человек, ожидающих халаты. Без бахил и халатов в отделение не пускали.

— Молодец, мамуля! Все она знает, — подумал Алешка, проходя мимо ожидавших посетителей, смотревших на них с Олей с завистью.

Поднялись по лестнице на третий этаж. Сразу вправо двадцать первая, значит следующая палата отца. Дверь открыта. В коридоре тихо, больных и посетителей не видно. Может, воскресенье? В палате громко спорили, видимо ругались. Алешка узнал голос отца.

— Ирочка, я тебя ни в чем не обвиняю. Успокойся, пожалуйста…

— Сережа, ты говоришь, наконец, пришла. Я вырвалась на десять минут. Я работаю, ты прекрасно знаешь. Вот сменюсь завтра, неделю дома. Буду ходить каждый день.

— Извини Ирочка. Я виноват. Надо было попасть в больницу на следующей неделе, — съязвил отец.

— Нет! В чем ты меня обвиняешь? Что не бросила магазин? Это моя работа, подменить даже на три часа не кому. Я звонила по четыре раза в день…

Алешке стало неудобно. Невольно он услышал разговор отца с новой женой, и появиться в эту минуту в палате ему не хотелось. Он приставил указательный палец к губам, показывая сестре: «Тихо!». Взял ее за руку, повел назад к лестнице. Минут десять они стояли на лестничном марше, из-за угла наблюдая за открытой дверью в палату. Наконец вышла Ирина. Модно одетая, подтянутая, словно девчонка, в накинутом на плечи белом халате. Дернув сестру за руку, Алешка увлек ее за собой вверх по лестнице, чтобы избежать встречи с «женщиной отца», как он всегда называл ее дома. Ольга бегом, прыгая через два порожка, побежала за ним. Постояв две — три минуты на четвертом этаже, отдышавшись, они пошли вниз.

* * *

Большая четырехместная палата с окном в пол стены. Отец лежал на кровати у окна. По другую сторону, рядом с умывальником, спал еще один мужчина с корсетом на шее, как у испанских идальго. Олечка даже тихонько засмеялась, показывая брату на спящего больного. Отец, увидев детей, радостно заулыбался:

— Ребята! Родные мои!

Олечку поцеловал в губы. Алешка, смутившись, протянул отцу руку.

— Здорово сынок, ты совсем мужик стал. Правильно, целоваться — это бабье, — пожал протянутую руку сына.

Одет отец в зеленую больничную пижаму в тонкую синюю полоску. Голова перевязана. Нога забинтована и подвешена на приспособление над кроватью. Отец ловко подтянулся на продольной алюминиевой трубе. Присел, подложив под спину подушку.

— Папка, что это у тебя? — с любопытством рассматривая приспособление, поинтересовалась Ольга. — Как на троллейбусе, — засмеялась она от своего сравнения.

— Да, дочь: теперь три недели буду на троллейбусе ездить.

На тумбочке отца пакеты с виноградом, мандарины, большой темно-вишневый гранат. Алешка раскрыл сумку, стоял в нерешительности, куда выложить принесенные продукты. Мандаринов и апельсинов они тоже купили, проходя мимо рынка, расположенного рядом с больницей.

— Мама передала. Окрошка, блинчики с творогом, как ты любишь, — Алешка достал продукты из сумки.

— О! Наконец настоящая еда! — радостно, словно ребенок, произнес отец. Взял у сына целлофановый пакет с аппетитными поджаристыми блинчиками, быстро достал один откусил половину.

— Вкуснятина! Так, как делает блинчики наша мама, их не делает никто! — заключил он, подняв вверх для убедительности указательный палец левой руки.

— Вот еще салат, бульон куриный. Мать говорит: очень полезно: силы прибавляет. Станок, помазок для бритья…

— Силы, говоришь? Давай сюда. — Отец ловко открыл крышку банки, положив пакет с блинчиками на грудь. Хлебнул прямо с банки густого еще теплого, желтого бульона.

— О! — простонал отец. — Я думал, умру здесь за три дня с манки.

Улыбнувшись, он подмигнул Олечке, сидевшей на краю его кровати, еще с интересом рассматривающей приспособление для растяжки.

— Что дочь, понравился мой троллейбус?

— Нет пап… Не очень… И кровать узкая и жесткая.

— Это досок мне наложили, чтоб кости прямо срастались, — снова пошутил отец. — Рассказывайте ребята, что у нас нового в Ямском?

Отец второй раз сказал «наша», словно жил с ними. Раньше, интересуясь здоровьем матери, он спрашивал у Алешки просто: «Как мама?»

Алешка видел искреннюю неподдельную радость отца. Он рад, что дети пришли к нему. Может это после ссоры с Ириной? Отец выпил через край больше половины семисот граммовой банки бульон, съел несколько блинчиков. Улыбаясь, довольно погладил себя по животу:

— Жить буду. Эх, закурить бы для полного счастья, — мечтательно произнес он. — Может, пол сигаретки? — хитро прищурился он, обращаясь к детям.

Алешка непонимающе пожал плечами:

— Мы не купили, пап… Мы не знали… Мама ничего не сказала…

— У меня все есть: и сигареты, и зажигалка. Сделаем так: Олечка встанет в дверях и будет смотреть. Если пойдет кто-то в белом халате, сразу дай знать. Хорошо, дочка?

— Хорошо. Только пол сигареты, — властным голосом произнесла она. Встала, подошла к дверям.

— Сын открывай окно. Видишь, на фрамуге бумага оторвана?

— Вижу.

Алешка без труда открыл окно. В лицо пахнул свежий воздух, уже ласковый и теплый, пахнущий весной даже здесь в городе. Отец ловко достал, спрятанные в деревянном щите сигареты, завернутые в носовой платочек. Прикурил.

— Пап, — признался отцу Алешка. — Мы давно пришли: мы подошли вы ругаетесь, — он хотел сказать с тетей Ирой, но промолчал.

— Мы не ругались, сынок. Мы, — отец поднял вверх палец. — Мы приводили аргументы в пользу своих действий. Так это назвала Ирина Борисовна!

— Мы не стали…

— Молодцы! Правильно, что не зашли. — Перебил сына отец. — Наверное, надо было, чтобы свои аргументы мы высказали тет-а-тет. При вас мы бы замолчали. Знаешь, сынок, за эти трое суток я увидел то, что не видел, или не хотел видеть четыре года, — отец сделал глубокую затяжку. — Ты уже взрослый. Думаю с тобой можно, как с мужиком говорить. Любовь, сынок, это не только ежедневные клятвы и признания. Не только восхищение в постели. Извини меня за прямоту. Слова — просто звуки. Поступки людей — голос души. Любовь — это ежедневная, ежеминутная забота о человеке. Нет, не на языке, а сердцем. В один день позвонили и Ирине и матери. Она жена мне по паспорту. Мать я подло бросил с двумя детьми. Откупаюсь подачками. Но женой моей она осталась душой. Меня в обед переводят из реанимации в палату, она уже здесь хлопочет.

— Мать была у тебя? — Алешка даже глаза округлил от удивления.

— Да, еще в пятницу.

Отец докурил сигарету. Жестом попросил сына забрать, выбросить окурок. В палате плотной стеной стелился сизый дым. Отец достал вторую, щелкнул зажигалкой.

— Пап, ты что?

— Семь бед — один ответ! — махнул он рукой.

— Ты прости, меня, сынок. Если сможешь. Не знаю, как у матери прощения просить. Да и можно меня за это простить?

— Мать всю ночь не спала, когда ей позвонили, — опустив голову, тихо проговорил Алешка. — Она и в Бога верить сильно стала, когда ты ушел… Наверное, от одиночества…

Алешка замолчал. В палату забежала Олечка.

— Врач!

Отец быстро протянул дымящийся окурок сыну, полотенцем стал разгонять облако дыма над кроватью. Врач не зашел в палату, прошел мимо. Дети уселись рядом с отцом. Ольга на кровать, Алешка на стул. Стали рассказывать новости. Незаметно пролетело время. Отец первый заметил это.

— Ого! Ребята, уже два часа! Вам еще ехать на вокзал.

Отец, узнав, как утром они добирались, категорически запретил возвращаться той же дорогой.

— В 15.10 автобус до Ямского, — заторопил он детей. — У меня сейчас капельница, уколы.

Взял у Алешки пустую сумку, сложил все принесенные Ириной Борисовной фрукты.

— Зачем, отец, — попытался возразить Алешка. — Тебе нужны витамины.

— Поучи отца, — заулыбался. — Дожил: сын родной воспитывает. Кушайте, я угощаю. Не волнуйтесь, на мои деньги куплено. У Ирины Борисовны денег нет, на одежду не хватает.

На прощанье Алешка, как и сестра, поцеловал отца в колючую заросшую щетиной щеку.

— Возвращайся к нам… Мать тебя ждет… И всегда ждала…

И быстро вышел, чтобы скрыть слезы…

* * *

Интересная штука — жизнь. Еще три дня назад все шло, как обычно. Казалось, ничего не предвещало изменений в повседневном течении времени. Вчера он первый раз проводил Наташу до дома. Выяснилось, у них много общего, они родственные души. И стихи она любит и даже пробует писать сама. Как и он жалеет слабых: больного цыпленка выхаживала. Ему с ней легко и интересно просто гулять, болтать про все и ни о чем, не замечая, как летит время.

Сегодня отец впервые за шестнадцать лет говорил с ним, как с взрослым мужчиной, равным себе. Он очень жалеет, что поддался простому плотскому влечению, принял его за любовь. Оставил преданную, верную, любящую его женщину. Ушел от детей. Отец вернется. В этом Алешка не сомневался. Он хорошо знал его характер: отец — человек слова.

— Спасибо тебе, сынок, — прошептал отец на прощанье.

Как заискрились глаза матери теплом, нежностью, любовью, когда Ольга со всеми подробностями рассказала про визит к отцу. Она ничего не спрашивала, только счастливо улыбалась уголками губ. Отец еще сомневается, простит ли она его. Мать ждет его каждый день все четыре года. Неужели сердце человека может все простить? Подлость, измену? Выходит любящее сердце способно простить все. Найти причину, оправдать, совершившего предательство любимого человека.

* * *

Алешка брел по берегу Дона. Весна пришла и на его берега. Лед тронулся, огромным блином отделился от берега метровыми протоками воды. С берега зайти уже невозможно. Самые заядлые рыбаки заходили по деревянным мостикам, сделанных для причала лодок. Да и осталось их на льду совсем немного, редкие неподвижные фигурки недалеко от берега. Хотя лед еще толстый и крепкий, но пройдет день-два, и громко затрещат толстые льдины, поплывут, ломая деревья на своем пути. Алешка дышал полной грудью щекочущий ноздри чистый весенний воздух. Солнце пряталось за вершину правого берега. От деревьев ложились черные длинные тени. Левый «городской берег» еще купался в золотых солнечных лучах. Не заметив, Алешка пришел на «Наташино место», к роднику в густых зарослях голого ивняка.

«Жить — жить — жить» — громко прокричала невидимая птичка, видимо потревоженная им. В вытекающем от родника ручейке громко чирикая, купались воробьи. Весна! Настоящая весна! Природа просыпается, оживает после зимней спячки.

Алешка сложенной лодочкой ладонью зачерпнул родниковой воды, холодной до ломоты в зубах. Постояв, повернул назад. На льду четверка еще совсем маленьких пацанов затеяли игру в хоккей, на покрытом тонким слоем воды, льду. Шайба, скользя, поднимала брызги словно шлейф. Это забавляло детей. Звонкий женский голос с деревни громко позвал:

— Павлик! Домой!

Зачем Алешка пришел сюда? В подсознании он надеялся встретить Наташу. Может, она, сделав уроки, тоже гуляет на своем месте у родника? Среди игравших на льду детей Алешка узнал младшего братишку Наташи, шестилетнего Ромку. Он не выговаривал букву «р» и очень злился. Когда его спрашивали: как его зовут, всегда смущенно убегал, отвечая на бегу: «Никак!»

Осторожно ступая по сухой прошлогодней траве, чтобы не измарать туфли в жирном, липком словно пластилин, черноземе, Алешка стал подниматься по тропинке, ведущей на первую от реки Наташину улицу. Правда, дом ее уже остался позади.

Детский пронзительный крик на льду. Алешка даже не сразу понял, что произошло. Трое пацанов быстро убегают вниз по течению к черневшим кладкам. Четвертый, громко крича, барахтался в полынье. Лед в месте впадения в реку ручья видимо промыло, и он провалился под весом сгрудившихся ребятишек. Кто-то один оказался в воде. Секунда, две, три!? Может мгновения хватило Алешке понять, что случилась трагедия. Зачем-то сбросив подаренную кожаную куртку, Алешка бросился к Дону. Преодолел в два прыжка метровый барьер воды, вскарабкался на лед. Лед выдержал, только громко хрустнул, а может это не от него? Секунды все решали секунды! Бегом: всего десять шагов до барахтающегося в проруби Ромки. Теперь Лешка видел: это брат Наташи. Алешка встал на колени, вымочившей в холодной до ломоты костей воде поверх льда. Вот и полынья. Ромка судорожно хватался за край, пытаясь забраться на льдину, но скользил, скатывался назад, громко плача:

— А! А! А!

— Ромка держись! — Алешка не узнал свой голос.

Еще полметра… двадцать сантиметров… до красной от холода дрожащей руки брата Наташи.

— Ромка, руку!

— А! А! А!

Льдина не выдержала, треснула и, перевернувшись, сбросила Алешку в ставшую вдвое больше полынью. Ромка, изловчившись, схватился за край рядом. Тело словно током обожгло ледяной водой. Казалось, сердце разорвется на части. Нет! Еще секунда. Одним движением, по-собачьи, чтобы поднятой волной не загнать Ромку под лед, подплыл к нему, взявшись одной рукой за край льдины. Ромка судорожно хватался за лицо, волосы. Собрав всю силу одной рукой держась за край льда, второй за воротник, Алешка поднял отяжелевшего, в намокшей одежде, барахтающегося Ромку и выбросил почти на метр от страшной черной полыньи. Ромка ползком на четвереньках, не переставая кричать, пополз вниз по течению, в сторону кладок. Алешка уже не чувствовал холода, одежда тянула вниз, тело сковывало, руки переставали слушать. Последним усилием он попытался влезть на спасительный край полыньи. Уже почти выбрался, но лед снова предательски треснул, переворачиваясь, сбросил с себя обессилевшего седока. С деревни с криками бежали люди. Где-то на улице громко заголосили бабы:

— Утонул! А! А! А!

И тишина до звона в ушах.

Сделав несколько движений костенеющими руками, Алешка в последний раз взглянул в голубое бездонное небо, освещенное полумесяцем заходящего солнца.

Высоко над Доном бесформенной шумливой стаей летели грачи…