4

Я захожу в театральную ложу, стуча по деревянной перине тяжелым перстнем с лазерной гравировкой в виде коптского креста. Мадам с мадемуазелью, одетые одинаково — в корсеты, отороченные бéлками и затянутые на новый лад не туго, но с изрядным "пуш-ап" — въедаются в меня бликующими роговицами. Господин слева от них, не дождавшись вступительных аккордов Пуччини, трубит почтительной глоткой. Очки свалились ему на край носа, рассчитывая, видимо, подпрыгнуть, как на трамплине, в пивной бассейн живота. Но худая, почти невидимая цепь ухватила очки за пятку, и остановила их перед самой пузной гладью.

— Вы не женаты, — говорит мне мадемуазель, которой на вид 18, не больше, не меньше.

— А вам нет восемнадцати, — говорю я, не глядя на нее, а глядя в табакерку, где храню зубочистки.

Она выпрямляется и с любопытством изучает щетину на моей левой щеке. Я сую в щербинку между резцами дерево и массажирую с его помощью десны.

— А хотите я попробую? — мадемуазель смотрит на свои дрожжевые прелести, нарумяненные в солярии, переводит взгляд мне на дорогие брюки, под которыми уже начинало пульсировать, затем снова на щёку.

— Что?

— Дерево, — она гигантскими зубами закусывает припухшую губу, не сводя с меня металлического блеска.

— Держи.

Я извлекаю из табакерки зубочистку и протягиваю влево. Мадемуазель открывает рот, широко, раздев десны. Так зевают гибоны. И я аккуратно кладу дерево ей на язык.