29

Я могу написать о тебе, — выводил кривой прописью Бен, — лишь теперь, когда покинул мир, ушел от цивилизации в джунгли. У меня ни космонета, ни часов, ни галстука — я наг и лёгок, как птица. С высоты мне хорошо видно общую картину наших отношений. И теперь я могу объяснить свой поступок не только себе, но и тебе, дорогая. И вот: объясняю.

За двадцать один год мы ни разу не поссорились, ты знаешь.

Спали в одной постели. Укрывались огромным, как медведь, одеялом. И в пододеяльной темноте рассматривали звезды наших детств. Вспоминали ночь, проведенную на крыше той девятиэтажки около дворца молодежи: осень, пледы — много пледов! чай в термосе, гитара, так и не расчехлённая. Мы одни. Крик луны или какой-то другой птицы. Ты говорила, что летать не умеешь, я утверждал обратное. И мы спорили об этом с яростью маленького Бена и слезами маленькой тебя за право на красный пластмассовый горшок, единственный такого цвета в детском саду. Всю ночь мы мечтали о еде. Всю ночь мы мечтали друг о друге. Когда я поцеловал тебя, у меня во рту очутился сладковато-горький привкус корицы. Ты любила меня, чем ты ешь. И я ел тебя, чем любил. Моё сердце росло, твое усыхало.

Воспоминания — наши детства — постепенно растворялись во снах, смешивались с ними, умирали в них. Детство… сон. Вдох… выдох. День… ночь. Приготовились… дубль девять тысяч триста двадцать шесть:

На утро я приготовил тебе сырные лепешки из круга сулугуни. Ты хрустела ими, обижалась, почему так вкусно. И то была приятная обида, благодарная. Она как индикация. Если ты не обижена своей "хорошей обидой", значит, блюдо на выброс.

Я был счастлив, когда ты дулась. Насупишь кошачью мордочку, соберёшь эмоции в кучу, и виноватым спаниелем смотришь глубоко в ламинат. Появлялась цель — заставить, или вернее, спровоцировать тебя улыбнуться. А я, чернокожий толстяк с целой родословной стендаперов (а до той поры — клоунов цирка Барнума и шутов короля Сакса), считал себя мастером провоцировать улыбки.

Мы разглядывали капли на стекле. Я шутил, что фасад нашей пятиэтажки — это внутренняя стенка чудовищной флейты, в которую дует одиночество. Ты не очень понимала меня, но точно знала, что, если есть слово "одиночество", надо грустить. И ты сырела еще сильнее. Твоя осень старилась: листьев становилось все меньше, тучи опрокидывались все чаще.

Но стоило назвать тебя солнцем, и ты немо оголяла зубы до подштаников-десен. Смотрела… меня в губы. Именно так. Смотрела меня в губы.

Я закончил. Теперь ты должна понимать, почему мы были вынуждены расстаться. А если не понимаешь, значит, 21 год совместной жизни прошел зря.

Прости,

всегда и никогда твой,

Б