51

Я просыпаюсь. В ноздри сочится запах травы, на губах желтеют поцелуи солнца, и ум такой ясный, каким при жизни не был никогда. Я, конечно, умер и попал в рай. На земле такого кайфа не бывает. А в аду — понятно, как оно в аду. Почему-то ад представить как раз несложно. А вот рай что такое, чего там и куда присоединяется?.. Я всегда представлял себе Царствие Небесное как детскую площадку с качелями, пластмассовыми пистолетами и большими игрушками из поролона. Там все, кто жил, снова дети. Они играют и не стесняются друг друга. Не важничают всерьез, не стремятся взрослеть, потому что знают, к чему ведет взрослость. И им не скучно вместе. С детства я понял, что в горнем мире, где царит Бог, не должно быть скучно. Скука вообще самая страшная в мире вещь. Глазастая и… никакая. Из-за нее умирают люди. Господь не пустит её к Райским Вратам.

Открываю.

Луг.

Шмели.

Шмели.

Шмели.

Лето.

Цветы в одеждах, которые никто не шил. В самых прекрасных одеждах. И я — в черном костюме с бабочкой на кнопке. В туфлях, содранных с индонезийского дракона. Без шляпы. Шляпы нигде не видать.

Подмышками скопилась влага и, когда я встаю, она переливается на рёбра и под ремень. Рубашка — выжимай. И вонь от меня такая, что странно, как цветы не вянут. От принцев так пахнуть не должно. Здесь, по всей видимости, я не принц.

Иду к ручью. Бобры хлопочут с плотиной. Лес, откуда они берут ветки, возникает сам собой по ту сторону воды. Машý зверькам рукой, они ругаются, сигают в воду. Между стволов раздается молния коричневого рога. И тут же копытный плеск от меня по валежнику подальше.

— Знаешь, Бен, — говорю я то ли сам себе, то ли всей природе. — Мы с тобой люди поконченные. Ты не отрицаешь. Оно и понятно. Достаточно взглянуть на вот эти грибы, что растут семейкой. Я их срежу аккуратненько, а другие семьи за счет общей грибницы восстановят эту. Так вот у нас с тобой нет ни семьи, ни грибницы. И, более того, мы срезаны. Нас уже не восстановишь.

Я дохожу до дерева, поваленного через ручей мощным ураганом. Снимаю туфли, наступаю на скользкий путь кашемировым носком.

— Хорошо хоть, под стволом не прóпасть. Упаду, всего лишь ноги промочу.

Но что-то внутри подсказывает: падать нельзя. Ни в коем случае падать нельзя. И вниз смотреть не нужно.

Качаюсь, сердце качает быстрее, кора лопается под пятками, виски лопаются. На том берегу никто меня не ждет, ничего не гнало с этого берега. Так зачем же, скажите мне, я влез на чертово бревно?

— Ступай, — говорю себе. — Представь, что позади Чудовище. И в воде отражается его взгляд. А впереди — надо пряник придумать — что-то типа счастья, не знаю. Что-то хорошее. Хм… Бен, если ты меня слышишь, мне кажется, я нашёл, в чем наша главная проблема. Мы не знаем хорошего в мире. У нас нет путеводителя. Нет мотивации идти вперед по бревну. Разве только страх смерти, но это, конечно, не то. Так не должно быть — жизнь не бегство. Я верю, жизнь не бегство.

Гляжу вниз. В воде отражается радостное небо и радостная ветка дерева. На ветке раскачивается птица, черный дрозд. Радостно поет и дирижирует крыльями.

— Ты так прекрасна. Провалиться бы… Полететь с тобой. И петь по-твоему.

Идти становится сложнее.

Скользко, два раза срывается нога.

Бревно длиннее, чем казалось на первый взгляд.

Ветки мешают.

Солнце в глаза. И от воды — в глаза.

Свежий воздух от радостного ручья кружит тяжелую голову.

— Птичка, — обращаюсь я к ней и не знаю, что сказать.

Останавливаюсь посреди.