Леилана

Я проснулся на Леилане.

И была она темпераментна, непристойна и полна чувственности, которую сложно даже представить. Чтобы её описать, мне пришлось бы собрать все краски мира; все отблески, отзвуки и мелодии, какие только звучали. Она всегда напоминала мне хорошо исполненную кантату; изящна и грациозна, полна внутреннего очарования. И в то же время в ней было безумие грайджа, глубина блюза, безнравственность панк-рока и красота хоралов. В ней странным образом сочеталась святость и развращённость, ангельская чистота и дьявольское ехидство.

Она была жрицей Йемойи, Бразильской Леди Непорочного Зачатия. Моя Чёрная Богиня жарких лесов Африки, Покровительница Моря, Владычица Снов.

Её бёдра, крепкие и твёрдые, как бразильский орех; точёные ступни и лиловая сокровенная плоть. Всё её тело кажется отлитым из самой лучшей бронзы; оно бодрящего, густо-кофейного оттенка. Зубы её — жемчужные, а губы — цвета капучино. Она часто облизывала их быстрым язычком. И смеялась. Смеялась, смеялась! Смех у неё был раскатистый и звонкий, словно трепет монисто, и зажигательный — и царственно-томный, с густым привкусом барокко. Глаза её — как две чёрные луны, волосы — нежные и шелковистые: подобно утреннему туману, их можно пропускать через пальцы. Она родилась в трущобах Рио-де-Жанейро. В её жилах течёт кровь жриц Дагомеи, давно забытых племён краснокожих, и гордых полногрудых каталонок.

Жила она в Росинью — паршивейшем квартале из возможных. Как описать фавелы Рио тому, кто никогда в них не был? Горьковатый привкус рассыпающихся надежд и кокаиново-сладкого праха. Время. Всё здесь дышит временем: неумолимым, жадным, вгрызающимся в саму суть бытия. Воздух пьянит, подобно смеси опиатов. Сегодня ты жив, а завтра? Вот почему жизнь так остра. Рио — он жив. Фавелы, трущобы, наступающие на богатые кварталы. Раковые опухоли запрещённой бедности, пьянящей жизни. Лица! Весь Рио в лицах. Они не такие, как в расфасованной рутинной Европе. Не такие, как в уныло-стремительной Америке. Чёрные, словно копыта самого Вельзевула, словно мерцающий каменный уголь, словно пепел от скуренного опиума. Медные, блестят, словно полированные сандаловые дощечки, лица цвета грецкого ореха, цвета нежной золотистой игрунки. Время здесь не такое, как в пирамидах — нет в нём вялой унылости и величественной запретности фараоновых гробниц. И не такое оно, как в храмах Камбоджи — нет в нём загадочного бронзового дзэна, что звучит над джунглями, подобно неизбывному «Оммм…».

Как вам описать Рио? Время здесь осыпающееся. Оно мерно пробирается к домишкам, облизываясь, шествует по улицам. Оно впивается корнями в крашенные стены двухэтажек. Покрывает морщинами лица стариков. Шершавым языком облизывает пальцы юных красавиц — делает их жёсткими, загрубелыми.

Представьте свалку, большую свалку, где время ветшает, смотрит на вас окнами без стёкол, где людская толчея гудит, как муравейник. Где домишки лезут вверх, кирпичные и белёные, синие и красные. Где опустившиеся джанки, с вялой, обсыпанной кожей сидят на прогретых солнцем тротуарах, деревья растут прямо на крышах домов, а на балконах, потрескавшихся от старости, стоят девушки с мускатными волосами, в джинсовых шортах и майках. Шоколадные мальчишки торгуют наркотиками у стен, расписанных граффити, а их сёстры, малолетние проститутки, ожидают под фонарями, бросающими на груды мусора неестественный, натриевый свет.

Меднотелые квартеронки смотрят, как катится по разбитым временем ступенькам элегантная поджарость чемпионата по Даухиллу, провода свисают, точно паутина — с исшарпанных, кое-как залатанных плиткой стен, ноздреватых и серо-грязных, напоминающих мёртвые кораллы. Скрипят колёса танков — идёт война циничности с Крузейрой. Наркобароны обстреливают полицейские посты и поджигают автобусы. Крики и пепел от заживо горящих идут к небесам — кровожадные боги футбола принимают свою жертву. Всё ради футбола! 2014-тый грядёт! Словно древние майя, что приносили в жертву игроков, определяя их судьбы на поле для игры в мяч, современные жители Хай Бразил, Страны Истинного Креста, приносят в жертву самих себя.

Мулаты, негры, японцы, арабы и украинцы, люди с кожей цвета гречишного мёда и драгоценного дерева пау-бразил, девушки цвета парагвайского чая и либерики, жрицы сантерии и лукуми, кандомбле и умбанды, истинные католички, спиритуалисты и вудуисты, пёстротелые хиппи, колоритные водители автобусов, расписанных чудовищами и Святой Марией, поджарые bicheiros, организаторы звериных лотерей, и над всем этим — фигура Христа-Искупителя, раскинувшего свои руки в благостном распятии, прощающего город порока, красоты и уродства, кипящей жизни и смерти, что пропитывает, заостряя, каждый миг бытия.

И тяжёлый дым, что поднимается между домиками с плоскими крышами, и надписи «Ямаха» и «Здесь был Бог», и огонь, что выплёскивается из-под колёс машин. Жаркий, золотой. И небо, бледно-голубое, словно выцветшее от жары, и узкие улочки, над которыми летают вертолёты. И потные пальцы: а не нужен ли тебе эфир, детка? Немного коки? У меня есть толчёный корень яхе… А пробовал ли ты курить порошок Вуду? А читал ли ты Уилкинса? Я видел, просто немного мескалина, затерянные города Лемурии, да, города, в потных гомосексуальных пальцах джунглей, что похотливо ласкают лианами, давно забытые гебефренические храмы ангельской красоты…

А карнавал, что родился из португальских церемоний в честь Осириса, наполненный самбой, мандарином и корсо, где девушки, с карамельно-грильяжным оттенком кожи, и азиатским разрезом индейских глаз, танцуют в эфирных объятиях перьев, полные амфетаминового безумия сладких масок? Как описать его? Город где люди верят в мистическую силу барабанов бата и благую весть от чёрнотелых «матерей судьбы». Эй ты, хочешь, заколю тебе чёрного быка? И сверкающая белая улыбка. Дьявол, он уже ждёт тебя. Когда будешь пить из луж, приходи. Эй, хочешь облапать меня прямо на улице, детка? Я совсем дешёвая, пара сентаво… Смотри, какой амулет? Такие носил сам Кецалькоатль… хочешь посмотреть стриптиз? Пойдём со мной, на улицу Последних Мистерий, мистер, я покажу его вам мистер, и выкрасят ваши губы в чёрный цвет, и оденут вас в белое, и дадут сигару и шляпу…

Как описать вам Рио?

Что, ты не слышал эту историю, о гаитянском колдуне вуду, что продал душу дьяволу, но хотел отказаться от него? И тот заставил его лакать воду из луж, словно распоследнего шелудивого пса? О, зло исконно, смердяще, вечно — так не играй же с ним! Он прячется под отбросами, чтобы выползти оттуда липкими пальцами отвратительной героиновой ломки… Оно живёт на дне наших надежд, квинтэссенцией ужаса, кошмарной агонизирующей болью, болью ломающихся костей. Словно чёрная бездна, таящаяся на краю сознания и бессознательного, пугающие воспоминания, слепой засасывающий водоворот. Кто сказал, что мир сотворил Бог? Зло — вот подлинный отец всего сущего!

Так думаю я, поднимаясь по вспученной асфальтовой дороге, и мелкий противный дождь разрывается пронзительными, скрежещущими звуками невидимой флейты. Кто-то играет во тьме. Ветер раскачивает фонари, и пятна света мечутся по грудам мусора, по сломанным безглазым куклам и остаткам воняющего гнилью тряпья.

Привидения таятся в вязкой нефтяной черноте проулков, они пляшут, ухмыляются под звуки дьявольской флейты, они играют звуками и шорохами, создают свои сюиты и увертюры. Играют на протянутых высоковольтных проводах.

И таким бывает Рио.

Но днём он пёстрый, жаркий, полный безумия и секса. «И мы занимаемся сексом, просто, чтобы доказать друг другу, что мы живы». В вони гудрона, наждаке сухого воздуха, противном хрусте капсул героина. Треск-треск-треск. И огненные пули где-то вырывают куски плоти. Главное, что не у меня.

Иногда мне кажется, что Рио не существует. Иногда мне кажется, что это лишь маска, маска из содранной живой кожи, натянутая на другой лик — намного более древний и страшный. А может, у него много масок. Днём — фривольная Колобина, украшенная золотом, перьями и хрусталём. Ночью — венецианская личина Бауто, что так превосходна для преступлений. И лицо под ним — не для тех, кто боится заглянуть в глаза бездне.

Сорви же маску с короля Мома, древнегреческого Бога Насмешки!

Под ним чудовище, не имеющее ничего общество с человеческим. Воплощение страхов и гнилостно-сладостных грёз. Древний кошмар, что ступает по плитам лунными ночами. Порождение бездны, что роилось в запретных колодцах Лемурии или затхлых болотах Му. Зло, исполненное аристократической утончённости и безумия неземных сфер.

Я спускаюсь в свою фавелу.

Вот заходит солнце, погружаясь багряным пятном в пучину первобытной трясины. Загораются холодные звёзды, словно заколоченные в небосвод железные гвозди, и следом за ним выползает липкая тьма. Поднимается кроваво-красная, отравленная испарениями луна. И Рио преображается. Кривляние демонов в каждой витрине стекла. Все древние ужасы, таящиеся на самом дне ирреального, выползают на улицы. Зло повсеместно: оно пропитало нас, словно гной и лимфа — марлевые бинты. Мы износились, выгорели, стёрлись, словно вены у наркомана. Ночь преображает всё.

Вот старый хиппи превращается в демона, что хохочет под луной.

"А хочешь, я наколдую тебе лихорадку? Врагу? Ведь у тебя есть враги".

Его пальцы сухие, ломкие, кажется, что они стрекочут, словно ноги у насекомого, вызывая ощущение странной, брезгливой дурноты.

Под шелудивой кожей нового Рио лежит древний-древний, старый и проклятый — вне всякого сомнения, кем-то проклятый, город ведьм и колдунов, святотатственных тайн и секретов. Что за грязные тени роются на помойке, кошмарная интерлюдия между лихорадочным наркотическим бредом и явью? У них поблёскивают зубы. И они издают звуки — противные, хлюпающие звуки, которые не пристало произносить человеческому существу.

Проститутка из Малазии оборачивается жрицей Кали; а это что за двое арабских мертвоглазых мальчишек, что идут, по улице, из призрачного света фонарей в вязкое чернильное ничто, взявшись под руку? В лабиринте холодного света и теней город превращается в зловещую головоломку. Он поджидает тебя, лестницами и верандами, альковами и коридорами, бесшумно и вкрадчиво, сладкий, словно кокаиновый приход.

«Ступи на мои улицы, — шепчет он, — насладись вульгарным бесстыдством, протяни ко мне свои обнажённые нервы, я утолю твои жгучие потребности, поставлю на тебе печать Вельзевула, чтобы корчился ты в остром оргазме, в ожидании боли Последнего Дня». Город нежно подхватывает тебя, словно поставщик травки, и ведёт по улицам, протянувшихся во мрак венами-нитями самоубийц. «Вкуси моей чудовищной, невыносимой жажды, рассмотри запрятанных во мне мертвецов, вдохни пряный запах похоти и моей увядающей плоти».

И верно, здесь слишком много мертвецов, я вижу их — девочек с пустыми глазами, немыслимо толстых уродцев, истончённых джанком призраков, с воспалёнными, опухшими глазами.

Это город Барона Субботы: он всегда курит. Курит неочищенный опиум, убивая себя сладким ядом, курит сандал и ладан, на алтарях неведомых богов, улицы курят напалмом, бездымным порохом, нитроглицерином.

Мне подмигивают странные франты, пританцовывающие, с улыбками, полными ласкового торжества. «Хотите наркотических червей? Китайской травки? Саванной пыли? А не выпить ли нам чашечку горячего вуду? Настоянного на кураре?».

Странные существа, с блеском в глазах нездешним, живые мумии, сбежавшие с карнавала, калейдоскоп масок, которые заменяют лица, чу! Старики, облизывающие кальян, лица с египетской гармоничностью черт. «Посетите храм Дагона! Только сегодня — перцовые поцелуи от Ктулху! Лечение падучей электрошоком! Будьте раздражительными и нетерпеливыми!».

И проступают через кварталы очертания древних святилищ, и потрясают кимвалы, и спешат процессии изысканной безысходности в распростёртые безгубые присоски Смерти. Древний Рио! Волшебный Рио!

А может, просто слишком много ЛСД и юкодола.

Наркотики — душа старого Рио. Здесь, где за вывесками чопорных японских фирм таятся древние вавилонские храмы смерти, джанк — единственная реальность. Наш пропуск в мир карнавально-сладостных грёз. Вы знаете, что Бразилию первыми открыли финикийцы? Голые дети в чреве медно-красных идолов. А до них были индейцы — странные, кочующие, белые индейцы, цыгане заброшенных эзотерических руин. Кто знает, что таится во влажных джунглях? Быть может демоны, что изгнаны из Старого Света, нашли убежище в развороченных колодцах допотопных, доадамовых городов?

Рио — город со слоями реальности. Город, полный тайн, дыма от опиума и загадок. Демоны, духи и призраки надевают маски, чтобы сплясать на его карнавале.

Наверно, мне стоит немного рассказать о себе. Да, я наркоман. Я настоящий джанки: худой и болезненный, весь мой жир съеден восточной Обезьяной. Впрочем, я странный джанки… я принимаю юкодол редко, и ловлю кайф от утренних дрожащих ломок. Теперь же, в Рио, я принимаю джанк всё реже и реже… Сам город — будто наркотик. Быть может, потому я приехал сюда, чтобы погрузится в отвратительную, живую, пьянящую и бурлящую реку человеческой смерти. Мы плавно течём от рождения к смерти, словно утлый кораблик, на волнах паршивейшей из предопределённостей. Лишь рядом со смертью улыбка жизни особенно ясна.

Я люблю этот город. Он живой. Он пьянит меня запахами острых блюд: некоторые из них добрались из ароматной Аравии, а другие — причалили на кораблях из Гонконга. Здесь повсюду пахнет пряностями — как, по легенде, должна пахнуть Йемойя. Фалафелью и гамбо, платанос и какао. Запах гнили и рыбы смешивается с извёсткой и потом. Город живёт. Он трепещет листьями редких, пузатых, желтовато-зелёных, будто обветшалых пальм; он стучит сабо по выщербленной плитке; он скрипит колёсами велосипедов. Здесь мне не нужен джанк — вот он, мой джанк, вокруг.

Я флиртую со стройной чернокожей девушкой за стойкой бара возле Национальной Академии художеств, у неё крашенные углём чёрные зубы и лицо, похожее на лик статуэтки, изображающей Нефертити. Она смеётся моим незатейливым шуткам, и мы пьём матэ у меня в постели, она так смешно растопыривает пальцы ног, когда рассказывает про «Битву при Динцзюньшане». Не удивлюсь, если на самом деле — она жрица Сантерии, и ночами приносит в жертву цыплят, и боги-Ориша говорят её устами.

Ещё одна моя любовница — маленькая китайчанка из опиумного квартала. У неё неправильные черты лица, большие для азиатки глаза, пухлое тело. В Рио официально нет китайского квартала. Зато есть «Сахара» — центр, где живут евреи и арабы. Но маленький «Хуабу» — восточный причал таится внутри Праса-Мауа, где проститутки, монахини и полиция чрезвычайно набожны. Здесь много грегориан, и при виде этого Хуабу я вспоминаю Армению, где бывал однажды. Собственно, в Рио хватает евангелистов, католиков, макумба и шанго, а многие, кто записаны как христиане, на самом деле верят в Старого чёрного Человека и Старую чёрную Женщину. Впрочем, мне это безразлично: подобно Томасу Генри Хаксли, я агностик. И всё же, здесь, в Рио, где оживают древние сказки, можно поверить во что угодно...

Порой мне кажется, когда тело жадно жаждет долофина, что Рио — отнюдь не таков, каким выглядит на первый взгляд. Что мы знаем, об этих детях, что босоногими бегут по улицам? Быть может, они родом из Нубии, чьи чернокожие фараоны восседали на гордых тронах Египта. Что мы знаем о шлюхах, что продают себя за бесценок? Быть может, вся их жаркая семитская кровь — родом из Вавилона, города пурпура и блудниц. Демоны и боги Старой Земли приоделись ныне в новые маски...

Много историй можно услышать в Рио… Кто же не слышал о приходе мессии, коего ожидали индейцы-тупи? Быть может, перуанский Виракоча, наконец-то вернётся из-за моря, грозный, но справедливый белый бог красных людей… а может вскоре начнётся Царство Божие, и Шанго, полыхая молнией и метая топоры грома, прогонит жадных белых людей обратно в отравленную сифилисом и богатством Европу....

Я слышал сказку о девочке, которая появилась на свет Божий то ли в Боготе, то ли в Пуэрто-Эспине, черноволосую курчавую девочку, которую нашли в полосе прибоя. Её нашли в ночь на девятнадцатое февраля, когда девочкам покровительствует благая Йеманжа, прародительница всего сущего, чернокожая богиня моря, и Эрзули Фреда — как гласит гороскоп вуду. Она любит как женщин, так и мужчин, прекрасна и обольстительна, и в отличие от своей чёрной сестры, обожает чёрную магию. Поднимать мёртвых? Эрзули способна на это!

«Вудуистская Афродита и католическая дева Мария в одном лице. Веселая красавица-мулатка, кокетка и сладострастница».

Я пробыл в Бразилии довольно давно.

Не всегда это было в гедонистически-пышном Рио; я побывал и в уныло-чопорной Бразилиа, что лежит неподалеку от Ткантинс, откуда родом один из героев «Вероники, желающей умереть». Останавливался в городках с восхитительно-венецианскими названиями «Форталеза» и «Каравелас» (названия, разумеется, были португальскими, но на ум в первую очередь приходила именно Венеция с её дель-арто и гондольерами). Бывал и в Убайтабе и Мату-Гросу, что лежит на реке с восхитительным названием Журуэна. Я пробыл здесь достаточно долго, чтобы сделать прививки от всех опасных болезней, и попробовать йоку, агуардиенте и аяхуаску. И всё же, моя жизнь в этой стране, вынырнувшей из полузабытых ирландских легенд, не сложилась у меня в голове в стройную вязь библиографического эссе. Напротив, она напоминала коллаж. Словно всю мою бессмысленную, рваную, обесцененную жизнь разрезали на кусочки, фрагменты, строки и склеили заново — перемешав абзацы и строфы, и предъявили мне, пахнущую клеем и свежепролитым на страницы кофе. Порой я не могу вспомнить, через какой порт я прибыл в душную сельву Амазонки.

Добирался ли я из французской Гиваны, через городок Ояпоки, с верным проводником, колдуном вуду, который заставлял трупики жаб и колибри оживать, вкалывая им бензедрин, или же я поднимался вверх, из города с волнующим названием Мерседес, в Асунсьон и дальше по реке Паранаиба.

На самом деле большая часть городков Южной и Центральной Америки довольно уныла. Но в этом и заключается их определённое очарование. Помимо очарования подхватить лихорадку, конечно. Порой можно прикупить у индейцев дикой коки; иногда можно встретить немецких лесбиянок или сумасшедшего приверженца новой религии, которые зарождаются в бассейне амазонки, словно первобытные амёбы в первичном бульоне. Самые невероятные верования и теории приживаются здесь, и становятся религиями в подлинном смысле этого слово.

Бразильская сельва — отличное место для духов. Проходя под громадными, толщиной с туловище слона, деревьями, которые, казалось, стоят тут с самого сотворения мира, невольно верит, где-то дальше, в переплетении лиан и ползучих эпифитов лежат заброшенные, мрачные чёрные мегалиты доколумбовой эпохи — города, о которых писали эзотерики в начале двадцатого века. Здесь отличное место для колодцев, которые не ведут никуда, и для призраков, что могли бы танцевать в смрадных испарениях земных хлябей.

Как там писал Уильям Бэрроуз?

«Древний колокольный звон их городов и городов, которые были — и Подтверждаю со смеющимися глазами мир, каким мы его видим, мужской и женский, минует как миновал на протяжении многих лет, как и раньше, как и будет, наверное, со всеми его бесчисленными жемчугами и всеми кровавыми носами Вечности, и всеми старыми ошибками».

Именно такое ощущение возникает в джунглях Бразилии. Ощущение дзенской пустоты, безвременья. Словно нет ни настоящего, ни будущего, и древние города, что возвела Валузия, и Камелия, и Грондар, и Атлантида, и Лемурия, и Пангея и Гондвана, города, нетронутые всепоглощающим временем, города, от которых веет древностью — они существуют в пустоте, в лабиринте лунного света и звука, в непостигаемой вечности, выведенные за пределы времени. И однажды наступят времена, когда многоэтажки спорых и шумливых, словно мартышки, модернистских городов оплетёт плющ и вьюнок, и небоскрёбы, утопающие во мху и ланах, будут покоиться рядом с архаичными реликтами давно ушедших эпох. Есть ли что новое под луной? Или правы были древние, и время подобно змее, что закусывает свой хвост?

И я потерялся, растворился в этом времени, среди призраков, порождённых настойкой яхе и гаитянского вуду, среди хипстеров с непроницаемыми лицами, среди индейцев, чьи племена вышли из никем не открытых зелёным минаретов неведомых городов, что покоятся в Антарктиде, среди людей — личиночных существ на пути к бесконечному саморазвитию космического сознания, среди запахов дурной пищи и укусов москитов. И повсюду, от флуоресцирующих лагун до ничтожных городков с их грязными женщинами и спившимися шаманами, я слышал рассказы об Йеманже — задолго до того, как встретился с ней сам.

В нашу первую встречу она стояла под фонарём, и не было ней одежды, кроме собственной кожи. Я принял немного дряни, а потому не сразу понял, что она — не призрак, порождённый прогорклой магией расшалившегося сознания. Луна скалилась в небесах, подобно настоящему черепу, её моря и океаны складывались в неприятный, надсмехающийся надо мной лик. А потому вверх я пытался не смотреть. На улице было грязно, как и полагается в настоящей жизни. Вверху висит Дамоклов меч, а под ногами дерьмо, не так ли?

Волосы у неё были чёрными, словно пакля, и буквально истаивали в густой темноте южной ночи. Свет фонаря придавал им неприятный желтоватый отблеск. Этот же отблеск ложился на кожу, окрашивая её оттенком старой китайской слоновой кости. Намного позже, при гостиничном освещении, я убедился, что кожа у неё приятного золотисто-бронзового оттенка. Бывают бразильянки, у которых кожа выглядит так, словно свинцово-синий смешали с пепельно-бурым. Но её тело наводило на мысль о кофе и шоколаде.

Когда я увидел её впервые, мне сразу припомнился рассказ Нила Геймана о кофейных девочках, мёртвых кофейных девочках, что продавали кофе в Порт-о-Пренс. Их видели лишь те, кому суждено было увидеть. В противном случае, как она смогла простоять так долго, голая, словно куртизанки на картинах Моне, в самом центре неблагоприятных районов? Нет, она не была мёртвой. Но без магии, что рождается под глухие удары тамтамов, в хижинах, пропахших кокой и сушёными головами летучих вампиров, здесь не обошлось…

До встречи с ней я проводил слишком много времени в героиновых снах. Она излечила меня. Её касание излечило меня. Её глаза, подобные чёрным лунам.

Я помню это странное время, подобное блужданию по коридорам, из которых нет возврата. Мрачные призраки и противные лица поджидают тебя на каждом шагу. Тело горит холодным пламенем и теряет чувствительность. Словно тебя обернули в ватное одеяло. Что было в реальности, а что привиделось во время блуждания по халцедоновым лабиринтам отравленного сознания? Горящие ониксовым огнём залы сердоликовых городов, что лежат вне времени и пространства, беседы с существами, что еще не рождены, с расами, что ещё не вышли из увлажнённого лона Земли, плодородного и неисчерпаемого? Голоса, что веют с мигающих звёзд, призраки прошлого и грядущего, поцелуи бесплотных богинь, что танцуют под бибоп в неземных садах, в которых по мановению руки цветами серафической красоты распускается иридий и титан?

И теперь я здоров, я болезненно здоров, словно невесом, тонок и прозрачен, как намасленный лист бумаги, все мои корни словно оборвались и я парю в воздухе — никому не нужное паразитическое растение, лишённое самого основного — субстрата, из которого оно жадно тянет своё собственное «я».

Она перевернула песочные часы моего личного времени, подарила мне ещё один шанс.

Уже и не помню, когда я в последний раз принимал наркотики. Разве что немного отвара из аяваски, с добавлением чакруны и чагропанки. Меня угощали им в церкви Санто-Дайме. Перед айяваске, я пил ваюску — особый напиток, амазонский аналог парагвайского чая, и ел вареный рис и маниоку. В «feitio» доме меня поставили на колени перед изображением Девственницы и Креста. Ночью мне снилось, как Изида сошла из пояса Ориона, чтобы опустится на мой возбуждённый член. Несомненно, я позаимствовал это из священных текстов египтян, плюс сексуальное воздержание непосредственно перед обрядом… Впрочем, как и Берроуз, я разочаровался в аяваске.

Сам Рио — моя аяваска.

Рио — и Леилана.

Был ли на свете кто-то, прекраснее Леиланы? В глазах её трепетали звёзды, и она пришла ко мне босой, по пеплу пожарищ и крови наркоторговцев, в одежде Афродиты Киприды, рождённой в лилейной пене тёплого моря.

И все красавицы древности, и Мессалина, и Саломея, и царица Савская, и Клеопатра, и Юдифь — были ничто перед ней.

В Бразилии много богинь, чья невинность и сладострастность превосходит всякое воображение. Они пришли из Африки, вместе с архаичной магией древности и мистикой первобытных лесов. Эрзули Дантор, что кокетлива и похотлива, и Эрзули Фреда, что романтична и невинна. Эрзули с тремя кольцами на руках, ибо является женой сразу трёх богов. В сфере её деятельности — любовь и секс. Айизан, первая жрица вуду, что исцеляет травами. Оба — богиня реки и Ошун — богиня пресных вод. Помба-Жира — вестница любви. Мадмуазель Шарлотт, покровительница молоденьких девушек.

Но всех прекраснее моя Йеманжа!

Подобно сказочному видению, соткалась из тьмы, на пороге моего дома, будто сгусток чувственного наслаждения, эротическая фантазия, с поцелуем жгучего перца.

От неё всегда пахло ромом и корицей. А у губ был привкус сладкий и одновременно пряный. Она обожала грог и пунш, но я никогда не видел её пьяной. Она обожала тантру, хатху, и всегда была готова заняться любовью. В её крохотной комнатёнке, полной дыма и тараканов, я видел книги по сантерии, европейскому мистицизму, духовидчеству, астрологии и смерти. Иногда мне всерьёз казалось, что она — аватара Бога Распутства из далёкой Гаити, барона Субботы.

Я никогда не понимал эту бразильскую девушку с гавайским именем, полную волшебства, тайн, загадок и оргазмов.

Иногда она приходила ко мне, и я угощал её бейлизом, кальвадосом и прочими напитками со странными названиями, а также толстыми сигарами, которые покупал у контрабандистов. Мы беседовали об Аберкромби, эзотерике, дереве Клипот и разновидностях души у древних обитателей Хапи. Лейла зарабатывала на жизнь проституцией, но это не делало её в моих глазах грязной. Подобно жрице Ашторет или гетере Эллады — она сама выбирала себе клиентов, и порой соглашалась переспать за жалкий и даже чудаковатый пустяк, наподобие оторванной пуговицы, а иногда отказывалась от ошеломляющих сумм, что сулили ей приезжие из далёкой утомленной Европы.

Ходили слухи, что она исцеляет больных; говорили также, что она заходит в волны морские по вечерам и появляется по утрам, подобно небезызвестной дочери Кипра. У неё было много поклонников, что её содержали; у некоторых из них она и ночевала. И было в ней, несомненно, нечто божественное.

И не путайте мою богиню с дешёвой шлюхой — она святая блудница. Я бы назвал её древнегреческой гетерой, но куда более она походила на служительницу Бога или богини — бога доброго и предвечного, которому лень наказывать земной род. Подобный Бог подошёл бы жителям Океании — спокойный, утешающий, добрый. И вот ведь дивно: само имя Лейла встречается у арабов и полинезийцев; и по разным версиям, обозначает «ночь» или «цветок». Благая, как ночь — благая, ибо здесь, в Рио, прохлада — это благословение Господне.

Не потеряло ли христианство слишком многое, отказавшись от вечной, исцеляющей силы всепроникающей, искупляющей, священной плотской любви?

«И когда приходит ко мне мой возлюбленный, я превращаю своё тело в храм» — так гласит древнеиндийская песня Вайснав Бол. Куда подевалась в Европе святость поцелуя? Эпидемия сифилиса, что привёз Колумб из Нового Света, обратила любовь в нечто постыдное в холодных пуританских умах новой буржуазии…

Да, быть может в её обязанности как «жрицы» и входит спать с желающими — «святая блудница». Но эти «обязанности» на себя взяла она сама. Это её духовный крест. Она сама решила стать «жрицей».

Это её личный выбор.

Моя любимая женщина, что несёт крест богини.

Существовал зыбкий, но очень цепкий слух, флуктуирующий в трущобах Рио-де-Жанейро. Что она — та самая Йемойя, воплощённая в земном обличье. Может, она и сама верит в это. Но так ли оно на самом деле?

Порой, когда я смотрю на неё, у меня возникает состояние странной прозрачности, подобно той, что бывает при употреблении ахуаски. И мне кажется, что я буквально вижу её — тонкую маленькую девочку, лежащую в полосе прибоя. Я слышал, когда-то давно, об одном из детских домов, что сгорел в результате одного из боёв сил правопорядка и мафии. Это было, кажется, то ли в Колумбии, то ли в Венесуэлле. Неудивительно, что в речи Леиланы порой проскакивают испанские словечки…

А потом… что было потом? Мистическая секта, наподобие «Народного храма» или «Колонии Дигнидад», только пронизанная учениями макумбе? Что она выдержала, что она узнала, прежде чем воплощением безгрешной, святой и греховной богини прийти в опасные фавелы жаркого Рио?

Казалось, она существует в некоем вневременьи, которое сложно описать словами. Лучше всего для этого подходит буддийский дзен. Нет ничего и одновременно есть всё. Всё, что было, что есть и что будет. Существует в некоем вечном колесе времен. И всё что мы делаем, и всё, что мы сделаем, было и будет ещё тысячу раз. Обойя!

Вот и Лейлана, подобно вечной и неумирающей Йемайе, существует в беспредельности безвременья. Невозможно, очень сложно представить её иной: она словно лежит вне времени: они просто по-дзэнски есть.

Так кто же она? Шлюха, или богиня, или просто «заплутавшая девочка»? Думаю, она три в одном. И её нельзя разделить. И богиня она именно потому, что Человек — с большой буквы. И мне жаль заплутавшую девочку внутри этой богини, и я хочу помочь ей побыть хотя бы немного — просто человеком.

Или притвориться им.

Порой я встречал её в самом сердце безумия карнавала, или под проливным дождём, на улице, или ночью, ожидающую под фонарём, и спрашивал у неё, не хочет ли она проехать ко мне, и она отвечала почему-то по-французски — «Ви», и мы ехали на улицу «….», пили сладкий кофе с коньяком, смотрели телевизор, читали книги и занимались любовью. Было в ней что-то противоестественно естественное, пугающе, неприкрыто непритязательное, словно у блаженных, «Божьих людей» или суфиев — мудрецов, не придающих значения мудрости.

Секс с ней был подобен вулкану и подобен чуду.

Не было ничего лучше, чем проснуться на Леилане.

Нащупав, я включил ночник. Огненные струи света плеснулись на её грудь. Ласкали её зажигательными пальцами. Бархат её ресниц был чёрным, подобно бразильской ночи, а змеиные колечки кудрей поблёскивали, точно сработанные из тёмной бронзы. Красавица, будто сошедшая с картин Гогена, лежала предо мной.

Так кем же она была? Инкарнацией древней богини, или несчастной куртизанкой? Я не знал. Давным-давно, в иной реальности, когда духу вуду, спустившие из жёлтого мира Пансин Нете, призрачными светящимися созданиями окружали меня после приёма аяхуаски, она показалась мне подлинной Ймайей Олокун, покровительницей сновидений. Я верил, что она пришла ко мне из пены моря, моя черная спасительница, богиня любви и всепрощения. Но сейчас, когда призраки прошлого ушли, и вновь спрятались под преющими листьями бразильской сельвы и в сновидческих прозрениях безнадёжных больных, я не знал. Кто она?

Иногда мне казалось, что я почти постигаю её.

И мне было жаль её, несчастную и заблудившуюся, среди хитросплетений дьявольских соблазнов и ангельских труб, среди дхармических загадок и гордиевых узлов. Могло ли бы так, что сама Йеманжа вышла из вод морских, чтобы воплотится в этой прекрасной, и чарующей женщине, дабы принести радость в Рио-де-Жанейро, утешение и исцеление духа? Или же она была просто несчастной девушкой, добровольно принявшей тяжёлый крест божества? Кто знает, быть может…

А есть ли разница между божественным и людским? Древние вавилоняне верили, что человек — олицетворяет собой пуповину между землёй и небом. Земное и духовное протекает через него. «Тот, кто не более чем человек — тот ничто». Но сколь хрупка человеческая плоть, и сколь ненадёжен тот земной корабль, что идёт через моря невзгод и бури отчаяния. И ведомый пылающим духом в лабиринты опасных рифов, вдвойне несчастен он. Быть богом среди людей — обозначает принять Голгофу. Ибо люди всегда готовы распять того, кто не похож на них…

Взвалить на себя долю Бога — многие ли смогли бы?

И пусть «… дарую я вам силу наступать на скорпионов и всю силу вражию, и ничто не сможет навредить вам», но кто убережёт нас от рифов, на которые мы направляем наш корабль сами?

Человек, принимающий на себя бремя бросить вызов обществу и жизни, идёт по грани, между скорпионами. Или даже по ним. Но они не кусают его: такова сила его веры… в себя или в нечто выше себя. Об этом же пишет Г. Миллер в своём «Нексусе». Но стоит ему утратить веру — и скорпионы убьют его. Более того, чем закончится такой путь? Не Голгофой ли? И я вижу тень Голгофы над нею — но я ничего не могу поделать. Голгофа неотвратима, ибо такой человек, как Леилана не сойдёт с пути ради сомнительных радостей обыденной жизни. А потому мне остаётся лишь поддержать её, пока она ещё не дошла до вершины горы.

Как её уберечь? Она существует в своём мире, руководствуясь внутренней логикой, непостижимой обыденному мышлению. Уберечь её можно разве что заперев его и связав. Лишив её возможности жить, выбирать, что-то менять. Лишив её самой себя. Я хочу её уберечь, но понимаю, что не смогу.

И мне так жаль, и я так люблю её — я накрываю её одеялом, и тушу свет, и целую в губы. Спи, моя девочка, моё возлюбленное сокровище, отдохни немного от своих забот мирских, будь не богиней, но лишь человеком, я уберегу тебя от того яростного пламени, что горит у тебя внутри, от самой себя — хотя бы на эту ночь.

А большего и нельзя ожидать от человека, ведь ты богиня — а я, всего лишь сын Адама.

Но я люблю тебя.

_