Старик

Старика на вокзале я заметил еще летом. Он выделялся тем, что вместо его левого глаза была лишь сморщенная кожа. Подобно остальным бомжам, он ходил в каком-то драном пальто, лицо бродяги было землистого цвета, а борода спускалась почти до груди.

С тех пор, проходя на электричку, я всегда видел его просящим милостыню неподалеку от входа. Полицейские трогали его сравнительно редко, будто бы не замечая, в отличие от других своих «противников» — цыган и старух.

Осенью, когда пошел первый снег, я как-то шел мимо и дал старику бумажную десятку. Наверное, из-за того, что выглядел нищий особенно жалко — его висок был украшен кровоподтеком, а тело тряслось из-за редкого в нашем городе ветра.

Обычно бродяги начинают желать здоровья и счастья, благословлять. Этот же старик даже не отреагировал. Как шептал что-то под нос, так и шептал. «Старческий бред», — подумал я. Каково же было мое удивление, когда я различил рифму: «И под стягом киновари ходили многие из нас. И были трусы, и мерзавцы, временщики на час. Но где они? В тени героев…» — бормотал нищий и какой-то металл появлялся в словах, срывавшихся с обветренных сморщенных губ. Я вслушался. «Летала смерть в обнимку с громом» — продолжил старик уже немного на другой лад. Мне хотелось сесть рядом и наклонить голову, так притягивали эти словесные узоры.

Раздался голос, объявляющий о прибытие электрички. Я отвлекся, и шепот старика исчез в шуме толпы. Мне же казалось, что меня только что вывели из транса. Я побежал, боясь опоздать, так и не дослушав произведение.

Два дня я был в Москве, но ни лекция маститого профессора, ни долгожданная встреча с любимой не могли выбить из моей памяти то стихотворение.

— Послушай, а что ты можешь сказать о стихотворение — «И под стягом киновари ходили многие из нас. И были трусы, и мерзавцы, временщики на час», — спросил я у Светы.

Мы нежились в то время под одеялом, наслаждаясь друг другом. В такие моменты я могу нести околесицу, о которой мы забудем на следующее утро.

— Что не знаю, — сонно ответила девушка, обнимая меня. — И знать не хочу.

— Почему? По-моему, красивые строки.

— А? Ты что ли сочинил? Неплохо, — пробубнила она, начиная медленно царапать спину.

— Нет, — резко ответил я.

— Вот и славно. Если тебе понравились стихи, то это нормально. Но вот сочинять тебе категорически не рекомендую.

— Почему?

— Ты сам как-то говорил, что в древности поэтов считали безумцами, подобно шаманам.

Слова звучали в голове, как заезженная пластинка. Но в отличие от попсовой дряни, эта строка будто пыталась пробудить в памяти что-то еще. Я встал и подошел к окну. В стекле отражалась комната, огромная кровать, Светлана, завернувшаяся в одеяло. Лицо девушки выглядело встревоженным. Сквозь отражение виднелся гудящий проспект, ползущие по нему светлячками машины. И отражение, и мир за окном казались нереальным.

— Мне нужно узнать продолжение, — ответил я. — Что такое киноварь?

— Цвет. Пурпурный, — девушка нахмурилась.

Комната Светы была выполнена в стиле минимализма. Любой столичный хипстер бы одобрил. Моя девушка училась на дизайнера интерьеров и все свои проекты первым делом реализовывала в квартире брата, благо его состояние и состояние родителей помогало.

Черное, белое. Немного винтажных деталей, оттеняющих хай-тек. Как бы здесь смотрелась киноварь? Как кровь после убийства? Как след другого мира? Или как врата в него?

Я подошел к Свете и прижал к себе, гладя длинные светлые волосы и шепча всякую чушь. Строка никак не хотела вылетать из головы.

Строка не покинула меня и на следующий день, на работе, когда мы с Павлом клали плитку в доме какого-то толстосума. Что поделаешь, историк получает не так много, приходится порой и на шабашки выходить, как в студенческие годы.

— Послушай, Пабло, к тебе часто привязываются строчки из песен?

— После покупки машины, я избавлен от наслаждения музыкой маршрутчиков и такого, к счастью, больше нет.

— А стихотворения?

— Честно — редко. Были, конечно, такие от которых словно током било, когда читал. Но они не вертелись подобно назойливым мухам, а звучали гимнами. Творчество Гумилева, например.

Он прекратил замешивать клей и начал наносить его на плитку.

— У меня в голове одна строчка вертится. «И под стягом киновари ходили многие из нас. И были трусы, и мерзавцы, временщики на час». Откуда — не знаю. Гугл не помог.

— Что доценты, опять лекции читаете вместо работы, — раздался насмешливый голос.

— Ты все материалы перетащил, Роман? — хмуро спросил Павел.

— Да. Давай, доцент, клади плитку ровно, а то опять переделывать придется.

Мы не доценты. Мы лишь аспиранты. Но в целом, нашу бригаду можно назвать «академической». Я и Павел уже пишем кандидатские, Влад заканчивает магистратуру. На стройке мы оказались благодаря старшему брату Влада, который владеет небольшой компанией по отделке.

Единственное исключение это Ромка, троюродный брат Влада, приехавший из деревни. Официально он учился заочно на платном в каком-то «филиале» «Юридическо-Экономического», но всю жизнь провел на стройке. Поэтому, несмотря на разницу в возрасте, — парнише недавно стукнуло восемнадцать — нам приходится слушать его советы и терпеть его насмешки.

— Слушай, иди паркет клади.

— Успею. Я же не вы, — Рома извлек сигарету и пошел прочь.

— Вот засранец, — процедил Паша, — слушай, так откуда стих? Меня тоже зацепил. Даже на этого придурка, Ромку, плевать.

— У нас на вокзале старик стихи рассказывает. Такой бомж одноглазый.

— Случайно не с бородой? В коричневом пальто?

— Он самый.

— Я его видел. Он постоянно что-то бормочет, но я не вслушивался.

— Мне хочется узнать больше, но я не знаю как.

— Знаешь, а давай сходим к нему. Может, это поэт бывший, ему помощь нужна.

— Хорошо…

— Многие считают, что все бомжи алкоголики и лентяи. А на самом деле многие бродяги погорельцы или жертвы мошенников. А этот старик вроде на синяка не смахивает. Так что завтра после лекций встречаемся у филфака и идем к этому Гомеру.

— А чего у филфака?

— Да лекции я там читаю, говорю.

Холода отступили. Выйдя из машины на вокзале, мы попали в химическую слякоть. Срывался дождь со снегом. Но, несмотря на паршивую погоду, час в пробке, четырех часов лекций и звонки от родителей с какими-то мелочными просьбами, Павел выглядел очень воодушевленным:

— Вдруг это известный поэт и кто-нибудь на филфаке по нему научную работу пишет. А тут мы ему поможем. И мошенников поймаем.

Старик сидел на своем привычном месте. Мне показалось, что он так и ждал меня все эти два дня. Мы подошли. «Таял дым на горизонте, дым последних кораблей. Уходили наши братья стаей белых лебедей», — пробормотал старик и замолк.

— Здравствуйте, — произнес я, немного смущаясь.

Нищий не отреагировал.

— Вы рассказываете стихи за деньги, верно?

Единственный глаз старика вперся в меня с невероятной злобой.

— Простите, я не хотел вас чем-то задеть. Я просто хотел узнать продолжение стиха. Ну того самого. И под стягом киновари ходили многие из нас. И были трусы, и мерзавцы, временщики на час…

Дед резко вскочил. Такой прыти я от него точно не ожидал.

— Ты! Ты запомнил?

— Да.

— Запомнил, запомнил… Он смог… — нищий бормотал что-то в пустоту, не замечая меня. — Ты хочешь услышать эпос еще раз?

Я кивнул. Старик встал и начал неспешно говорить. Меньше всего он был похож на современных поэтов, декларирующих свои убогие вирши по библиотекам с напором оперных певцов. Бродяга монотонно бормотал строчку за строчкой, лишь изредка делая восклицания. Так рассказывают стихи застенчивые школьники у доски. Но удивительно — только так можно было понять то гигантское полотно, что ткал загадочный старик.

Он рассказывал о Второй мировой войне, а конкретно о Российской освободительной армии. Звучало все это в жанре эпической поэмы. Если бы я увидел это где-нибудь в интернете или в компании молодежи, то счел бы постмодернистской издевкой или неуклюжим подражанием. Но парадокс — из уст бродяги, странного жителя социального дна, это выглядело оригиналом, а не подражанием. Да и в самой поэме вовсе не было героизации РОА, как это свойственно современным неонацистам. Автор скорее пытался передать скорбь и отчаяние. Подчеркнул он и то, что немало солдат пошло в ряды освободительной армии от безысходности, а не из-за идеи. Именно про это и была строчка так плотно засевшая у меня в голове.

Когда старик закончил, я глянул на экран планшета. Без двадцати семнадцать. Неужели два часа слушали?

— Красиво, — произнес я, чувствуя себя полным дураком.

— Сможете запомнить? — спросил бродяга.

— Я готов, — ответил Павел.

— Не знаю… Может записать, — произнес я.

Лицо старика исказилось гневом.

— Нет! Не смей! Слово живое должно быть! Текст губит! Слово! Только слово!

— Да, запомнить… — растерянно ответил я. — Наизусть.

— Да! Запомнить! И чтоб ни одно слово не потерялось! Должен! Кто-то должен! Ты сможешь, наверное… Раз строчка зацепила!

Старик снова стал бормотать в пустоту. Так продолжалось минуты три, пока он не поднял единственный глаз и не спросил:

— Если вы действительно хотите, то я передам вам все поэмы, что находятся в моей памяти. Но вы должны учить их неотступно. Каждый день. Если хотите, то можете приходить сюда.

Мне стало неловко.

— Не знаю… Если вы хотите, то можно и здесь.

Павел стукнул меня локтем.

— Стыдно, наверное. Вы-то молодые, богатые, а я кто? Бродяга вонючий.

— Извините, но мы на самом деле хотели вам помочь, — произнес мой приятель. — Не просто дать денег, хотя за такое выступление я готов заплатить, как за поход в театр. Мы хотим помочь вам сохранить ваше наследие. Я пока не знаю, как вам помочь с жильем, но у меня есть вариант для ночлега. Недолго, на неделю, а потом вы найдем вам комнату, например. Ну и конечно, я буду рад выучить все ваши стихи. Кстати, меня зовут Павел.

Паша протянул руку. Старик пожал ее, но имени не назвал. Затем поднялся и вопрошающе посмотрел на нас.

— У нас есть машина. Мы работаем на стройке за городом. Скажем, что вы тоже рабочий. У нас там уже живет один паренек, а начальство бывает редко, так что несколько дней в запасе есть.

Я хотел возразить Паше, но слова застряли у меня в горле.

Всю дорогу мы ехали молча. Только перед самой стройкой, старик вдруг произнес:

— Не все поэмы мои. Почти все не мои.

Группа молодых людей шла через лес.

— Даже если Паша решил пошутить, то спасибо ему за прогулку, — сказала Оксана, высокая девушка в камуфляже с длинными волосами.

Хотя Павел и был инициатором заботы о старике, быть поднятым на смех он тоже опасался Тогда Паша решил поговорить лично с людьми, которые, на его взгляд, тоже бы стали изучать наследие загадочного бродяги. Набрался почти десяток. Лично я думаю, что многими двигало не столько интерес к поэзии (хотя Павел старался, декламировал вступление и знал полностью сюжет творения старика) сколько любопытство. Почти все, кто пошел с нами выдвинул свою теорию касательно старика. Оксана, девушка, учившаяся с нами, решила, что это советский правый диссидент, сошедший с ума. Леша, ее молодой человек, мрачный патологоанатом, принялся листать учебники по психиатрии, пытаясь объяснить это раздвоением личности. Кто-то решил, что это уцелевший ветеран РОА.

Самую наивную версию выдвинул Влад.

— Это хранитель Родовой памяти. Можете смеяться, но, по-моему, это жрец.

Я хотел поднять его на смех, но Павел не позволил, так как стройка, где житье бродяги на стройке зависело от Влада.

— Я сам лингвист, а не Задорнов, — говорил Влад, как всегда раздраженно, — ездил в этнографические экспедиции. Былины древнерусские собирали на севере у поморов. Почему бы не сохраниться устной традиции и посреди модерна?

Сейчас он, протаптывая дорогу, шел впереди, в бомбере, похожий на древнего воина. Остальные явно не поспевали за ним. За те четыре дня, как мы поселили старика, успели ударить морозы и снова отступить, но уже не для слякоти, а для чудесного пушистого снега, в котором мы сейчас утопали.

Дверь нам открыл Ромка.

— Как дед? — спросил сразу Павел.

— Нормалек, — парень показал большой палец, — помылся, побрился, на человека стал похож. Вшей нет. С ремонтом помогает. Лучше вас работает, доцентов. И по вечерам не скучно, такие истории рассказывает, что аж дух захватывает. Не то, что вы, профессора.

— Ладно, ладно, дай пройти.

— Ух, а что вас так много? Вы что тут, бухать собрались? Девушки с вами, — Ромка посмотрел на Оксану, но та кинула взгляд, исполненный такого призрения, что парень отвернулся.

— Нет, мы идем к старику.

И только тут я осознал, что мы до сих пор не знаем его имени.

Не узнали мы о его имени и на этой встречи. Старик сразу принялся читать поэму на неизвестном языке. С первых же слов и до самого конца все сидели, словно оцепеневшие. Незнакомые слова завораживали красотой и одновременно, сплетая узоры рифм, открывали нам свое значение. Словно смотришь клип на иностранном языке, когда благодаря музыке и видеоряду все понимаешь. Изредка, когда слова убаюкивали, погружая в состояние полусна, перед глазами вспыхивала на короткий миг картина и пропадала, сменяясь то сонным параличом, то дремотой.

После того, как последняя рифма сорвалась с губ старика, никто не мог произнести даже слов благодарности. В том числе и наш главный скептик Леша, который сидел неподвижно, уставившись в одну точку, и что-то бормоча.

Бормотал и я, пытаясь произнести малознакомые слова и одновременно сложить вспыхнувшие образы в логически связную картину. Война. Да, опять война. Воины в шкурах и примитивных доспехах. Война, поражающая своими масштабами и примитивностью.

Последним ярким образом была казнь вождей покоренных племен. Их было несколько десятков. Не все приняли смерть мужественно, но были и те, кто встретил смерть достойно. Их казнь, как потом я понял, и была центральной темой поэмы, а все остальное, так, прелюдия.

— Тяжело, наверное, понять что-либо на таком языке? — спросил старик.

Молчание.

— Согласны учить?

Все утвердительно кивнули. Иного ответа и быть и могло. Я чувствовал себя так, когда впервые пришел на исторический факультет — гигантское море неизведанного раскинулось передо мной. Может наш приятель прав и этот старик впрямь жрец? Я глянул на Влада. Этот неистовый националист-традиционалист находился в трансе. В отличие от других, он повторял поэму так громко, что можно было разобрать каждое слово.

Так начал свою работу «Орден сказителей». Название предложил Паша, хотя это было не совсем верно — мы напоминали скорее кружок по интересам. Вместе мы больше не собирались, а ходили к старику по одному, реже по двое или трое и учили в согласии с установленным планом.

Всего нужно было запомнить сорок поэм. Я освоил самую последнюю, осилил кусочек того странного произведения о войне племен и параллельно изучал поэму, относящуюся к семнадцатому веку. Ее язык, несмотря на всю архаичность, все-таки можно было разобрать.

Занятия проходили всегда одинаково. Сначала короткая трапеза — каждый из нас приносил сказителю что-то поесть. Потом старик рассказывал произведение. После этого нужно было повторить какую-то часть сказания. Здесь прежняя жестокость рассказчика улетучивалась, он терпеливо слушал, поправлял, проговаривал непонятные слова.

Записывать не позволялось. Старик объяснял это тем, что после записи любой поэмы, у нее пропадало свойство вводить слушателя в транс и быстро запоминаться.

На вопросы о содержаниях поэм он отвечал обычно, что знает не больше, чем мы. Но, тем не менее, с удовольствием обсуждал их.

— Это — о нашествие ляхов, не иначе, — говорил он о сказании семнадцатого века. — А суть в том, что все думали о себе, а чтоб скрыть это много говорили, но ничего не делали. Сочинитель явно не любил трепачей.

Я сказал, что главный герой поэмы, по-видимому, Скопин-Шуйский, а коварно отравивший его главный злодей, царь Василий Шуйский.

— Я говорил, что поэмы записывать нельзя. Так вот. Пытаться их сравнить с книжной историей тоже не стоит. Нет, если ты рассказал кому-то поэму не чтоб передать, а чтоб просто человек послушал, то тот может, конечно, покопаться в книгах, вспомнить славного героя Скопина, а еще лучше помянуть его добрым словом.

— Да… Прискорбно, что многие герои былых войн известны лишь специалистам.

— А вот героическая смерть тех вождей от рук варягов или кто там творил бесчинства вообще забыта.

— Готы…

— Да? А поэма их по-другому называет…

— Германские племена.

— Это что ж, немец на нас и тогда уже ходил?

Я кивнул. Старик ничего не ответил.

Единственную поэму, которую не обсуждал старик, была та самая, которую он рассказал в первый раз.

Как-то придя к старику утром, я увидел, что особняк закрыт. У ворот стоял Влад.

— Теперь заниматься будем у меня дома, — хмуро произнес он.

— Почему?

— Так стройка почти закончена. Сюда хозяева зачастили. Отец меня достал расспросами, вот я и решил взять жреца к себе.

— Э-э-э? А твои родители?

— Я один живу, в дедовой квартире. Забыл?

Теперь добираться до старика стало не в пример проще, но учеба легче не стала. Она, как и раньше, отнимала много времени. Занятия не прекращались даже в период новогодних отпусков. Это стоило мне большого скандала с родителями и девушкой, так как в начале осени я несколько раз намекал Свете о поездке на море зимой. Пришлось давать обещание, что мы поедем летом, хотя я не испытывал к таким путешествиям никакого интереса.

Через несколько дней после новогодних отпусков мне позвонил Влад и велел прийти к нему. Добравшись до квартиры, я увидел, что там собралась практически вся наша компания. Не было только Лешки, зато в углу на продавленном кресле сидел Рома.

— Сегодня мне хотелось узнать, как ваши успехи в изучении поэм, — произнес Влад.

— Тебе-то какое дело? — огрызнулся Ромка.

— Да, Владик, ты нас собрал всех и ходил пятнадцать минут с важным видом только для этого? — произнесла Оксана. — Я, кстати, сейчас Лешку ищу. Он уже два дня не берет трубку.

— Не важно. К тому же он решил выйти из Ордена.

Влад продолжал нести речи об Ордене и долге. Смущенным выглядел даже старик, пьющий скромно в стороне чай. Лишь спустя полчаса, Влад обратился почтительно к сказителю и попросил провести коллективное занятие.

— Хорошо. Начнем с поэмы, которую я называю «Плач матери». Я не знаю о ней ничего. Ни место действия, ни время, ни язык. Наверное, это тот период, когда люди только переходили от первобытного строя к цивилизации. Она одна из самых древних поэм, древнее только «Песнь Луне» и «Свет Полярной Звезды». Я рассказывал ее уже некоторым, да Ром?

— До сих пор не могу отойти, — отозвался рабочий. — Никогда не плакал, а тут разревелся, как баба.

Старик вышел в центр комнаты и начал. Этот язык был загадочен. Вспыхнувшие образы накатили волнами эмоций, но в этот раз я, как и раньше, пытался понять общую картину.

Это был, кажется, бронзовый век. Раз двадцать в моих глазах все меркло и я видел бескрайние степи, по которым неслись примитивные колесницы. Человеку нужна одна двадцатая секунды, чтоб выхватить лицо. У меня было достаточно времени, чтоб увидеть косматых воинов, их лица, опьяненные победой. Шварцнеггер в роли Конана-Варвара и в подметки не годился этим варварам.

Но было еще одно лицо. Молодой женщины из племен земледельцев, на которых напали кочевники. Она была невероятно красивой. На ее глазах погиб муж, братья и маленький сын. Скорбь ее была такой, что я чуть не заорал.

— Ты видел? — спросил я Павла, когда все закончилось.

— Ты про женщину?

— Да.

— Видел. Мы все видим одинаковые образы, это факт.

— Как ты думаешь, что это? Завоевание арийскими кочевниками Европы? А та молодая женщина? Это трипольцы? «Старая Европа»?

— Не исключено. Но не стоит так думать.

— Почему?

— По той же причине, что и не стоит записывать поэмы. Рациональное знание убивает. Нет, я не мракобес, но тут, как в христианской притче. Кесарю — Кесарево. Науке — научное, а традиции — традицию.

Он говорил отстраненно, глядя в темноту январской ночи.

— Я поначалу тоже думал рационально понять. Когда еще думал, что старик простой поэт. Я даже записал на диктофон одну поэму на непонятном языке. Потом оставил попытки.

— А что за поэма?

— Старик называл ее Третий Сын.

Я понял, что это мой единственный шанс понять хоть что-то.

— Паш, дай пожалуйста, запись. Я просто никак не могу этого Третьего сына доучить.

— Хорошо. Но потом удали ее. Кстати, когда слушаешь, то образов нет.

На следующий день я позвонил своему старому другу, Александру. Тот тоже был филологом, как и Влад, но постарше и отличался изрядным скептицизмом. Про старика я решил не говорить, просто сказал, что имеется запись из экспедиции и хочется узнать мнение «эксперта». Последнее слово отлично повлияло. «Эксперт» примчался на всех парах и принялся слушать поэму. Он прокрутил ее несколько раз и произнес:

— Ничего не понимаю. Язык простой и похож одновременно на литовский, чешский и еще какие-то. Слушай, можешь скинуть мне запись?

Я отказал.

— Хотя бы часть.

На это я согласился. Ответ пришел примерно через неделю.

— Слушай, я конечно, не великий специалист, — начал Александр.

— Если ты о записи, то говори суть.

— Я показал своему научному руководителю, а тот своему приятелю. В общем, мы не уверены, но примерно таким должен был быть гипотетический прабалто-славянский язык. Откуда у тебя это? Точно не из экспедиции же?

— Так, проект друга, — ответил я.

Я поехал на квартиру к старику. Сегодня мы должны были закончить именно «Третьего сына».

Мы привыкли к тому, что Влада иногда не было дома. Вот и сейчас меня встретил сам сказитель. За время жизни в квартире он окончательно перестал походить на бомжа и напоминал типичного российского пенсионера. Исключением служила повязка на глазу.

— Боюсь, что сегодня занятия не будет, — произнес он.

— Почему?

— У вашей подруги, Оксаны, трагедия. Ее парень был найден мертвым. Вчера. А сегодня будет третий день, как пропал Влад.

Старик удалился вглубь квартиры. Я пошел за ним.

Жилье у Влада странным образом сочетала в себе остатки быта советского интеллигента, каким был его дед, и обиталища традиционалиста. Старые обои в цветочек были изрисованы рунами, поверх ковра висело знамя, тоже с руной. Советская литература соседствовала с трудами Эволы, старая мебель с кольчугой — подарком местных реконструкторов. В одном углу патефон, в другом диски с правой музыкой.

Старик налил чай и сел на стул.

— Вы далеко не первые мои ученики. Я пытался передать знания многим. Некоторым это надоедало, некоторые признавались, что не готовы принять такой груз. Некоторые же сошли с ума. Влад, по-видимому, тоже. И Алексея мог убить он.

— Почему? Неужели образы так меняют человека.

— Да. Особенно «Песнь Луне» и «Свет Полярной Звезды». Влад продвинулся гораздо дальше вас всех и услышал их. Я как-то даже зарекался не рассказывать эти поэмы никому, но после этого… После того меня стали мучить кошмары такой силы, чуть не прыгнул за борт корабля в открытом море.

— А как вы учили поэмы? Кто вам их передал? — рациональное чувство во мне все-таки брало вверх.

— В лагере.

— Ясно…

— Да ничего не ясно… В общем, дело так было. Я в сорок втором в окружение попал под Харьковом. Плен. Немецкий лагерь. Год работы. Потом предложили к власовцам примкнуть. Добровольно-принудительно, понимаешь.

Я кивнул.

— Не знаю. Может твои приятели и героизирует нас, но ничего такого там не было. Просто толпа пленных, которых погнали на своих же. Как в той поэме про татар, где на стены впереди бегут их пленники. Теперь понятны мои строки? Да нет, идейные тоже были… В общем, после войны мне дали десять лет. И в нашем лагере был один казачонок. Вот он был из идейных. Каким-то чудом вышки избежал. Может потому что все его сумасшедшим считали. В общем, так за десять лет я все и выучил. Медленнее, чем вы, в разы, не спорю, но времени не было. Раз неделю кусок перескажешь ночью и все. А когда я запомнил последнюю поэму и рассказал ее, — старик замолчал на несколько мгновений. — Тот казачонок умер. Просто сказал — иди и говори. И закрыл глаза.

— А потом?

— Что потом? На север я махнул. Там по Северному морскому пути ходил. Именно там я рассказал «Песнь Луне» одному пареньку, такому комсомольцу-романтику, а тот с ума сошел. Я чудом избежал подозрений, иначе снова срок впаяли бы, только за религиозную пропаганду бы. Вот тогда я чуть не зарекся рассказывать самые древние поэмы. Если бы не те кошмары, из-за которых, я за борт сейнера выскочить готов был. Эх, так и ходил по северу. Мурманск, Игарка. На Чукотке даже был. А с середины восьмидесятых просто стал бродить.

— Это обязательно? Бродить?

— Наверное, да. Я пытался на одном месте осесть, но кошмары начинались, да и просто не складывалось как-то ничего. В общем, в середине восьмидесятых я на юг пошел. Так и брожу. Средняя Азия, Сибирь, Дальний Восток. Ты не думай, что я прямо таким бомжом был. У меня даже прописка была, в каком-то бараке на севере, деньги на книжке, велосипед, — старик улыбнулся. — Тяжело стало в середине девяностых. Деревня та, где я был прописан, исчезла.

— Как?

— Да так. Была — и нет. Люди разъехались, старики поумирали. Барак мой сгорел из-за пьяниц каких-то. Деньги на книжке сгорели тоже. Паспорт потерял. В общем, уже два десятка лет я просто тень. На меня даже легавые внимания не обращают. Но и остальные люди все меньше и меньше замечают. И еще как будто смерть стороной обходит. Я ночевал на улице в сороградусный мороз, пересекал Кавказ во время Первой Чеченской, голодал по две недели. Один раз даже мысль возникла на рельсы лечь, — старик снова замолчал, а потом продолжил. — Нет, это глупость. Но то, что я смогу отойти в иной мир, только полностью передав все поэмы, я еще тогда, по выходу из лагеря понял. На севере тоже много чего было. И шторма, и переходы через тундру. А еще люди. С клеймом предателя знаешь, каково жить? Однажды толпой избили. Кровью плевался, сотрясение мозга получил. При этом мороз под тридцать был, метель. Выжил. Как ты думаешь сколько мне?

— Девяносто?

— В этом году девяносто семь будет. Сейчас же две тысячи четырнадцатый вроде. Я — ровесник революции.

Я никому не говорил о том разговоре, но многие в нашем кружке поняли, что совместить привычный образ жизни и знания сказителя не удастся. Больше половины людей ушло за февраль.

Влада нашли за городом. Он стоял неподвижно на поляне, и взгляд его был обращен на север. Туда, где ночью загорается Полярная звезда. Он ничего не говорил и вскоре исчез за дверьми психиатрической больницы. Туда же чуть не попала убитая горем Оксана.

Удивительно, но когда родители Влада пытались выяснить причину сумасшествия сына, о сказителе им никто не сказал. Даже Оксана, которая подозревала, что Влад убил ее парня.

Мы же со стариком сняли однушку на окраине города. Обошлась она в двенадцать тысяч, к счастью, накопления у меня были. До конца «обучения» должно было хватить. Родителям я сказал, что буду жить вместе с девушкой. Света же на самом деле, ушла как раз в тот момент. Со скандалом и криком, проклятиями в мой адрес. Но меня это уже мало задевало. Потому что старик учил меня той самой «Песне Луне». И стало ясно, почему так много людей сошло с ума.

Я так и не понял, когда и кем была сложена поэма. Но ясно было одно — ее сочинил не только человек. Что-то темное и зловещее, чувствовалось в этих простых, похожих на междометия, словах эпохи неолита. Черные худые фигуры, высотой в десятки метров шагали среди лесов Европы, только что освободившейся от ледников. Люди, завернутые в шкуры, с копьями и каменными топорами были для них не более чем опасные животные. Но это было только начало.

Потом появились странные невысокие создания, притягивающие гипнотической красотой. Зрелища их битвы с темными великанами, где племена людей были не более чем разменной монетой. И Луна. Она появлялась в каждом втором образе, темная, зловещая и тогда сквозь монотонное бормотание старика я слышал иные звуки. Монотонные и низкие, они вонзались в душу и сводили с ума сильнее всех зрительных галлюцинаций. Я так и не понял — принадлежали они тем странным великанам или, наоборот, это были песни тех прекрасных, похожих на людей, существ.

— Лучше не вдавайся в смысл этой поэмы, — сказал старик, когда прочел ее в первый раз.

Я спорить не стал.

— Готов изучать дальше? Смотри, то, что откроется тебе в «Северном сияние», перевернет твое представление об этом мире навсегда. Я, наивный, в лагере подумал — может ученые выяснят, что это было тогда, в эпоху первобытных людей. Теперь понимаю — чем дольше человечество не встретится с ними, тем лучше.

Я рассказал о палеоуфологии и о «неуместных артефактах».

— Я сам по натуре скептик был, — произнес я. — Да и сейчас понимаю, что все эти Гипербореи, Атлантиды и прочее не больше чем плод человеческой фантазии. А вот правду о тех временах мы вряд ли узнаем.

— Те существа… Те существа были связаны с каким-то другим миром.

Песнь Луны я выучил примерно к концу марта. Несмотря на всю таинственность, она не обладала странным свойством других поэм запоминаться сразу, словно под гипнозом.

Помня слова старика о том, что в Песнь Луне лучше не вникать, я все-таки решил обсудить ее с Романом и Павлом. Кроме них, в Ордене уже никого больше не было. Еще двое парней, услышав Песнь Луне, решили нас оставить.

— Да, что тут непонятного, — усмехнулся Рома, — те великаны были большими, но тупыми, как Кличко. А те ребята, что с ними воевали, наоборот, хитрыми и умными.

Я вспомнил шагающие черные фигуры, и мне стало не по себе. Как Ромка их не испугался.

— Не знаю, как вы, а по-моему, чтоб понять последний стих надо сойти с ума, — произнес Паша.

— И как успехи? — язвительно спросил Рома.

— Ну… Я забил на аспирантуру, работу и девушку. Все свободное от изучения поэм времени я хожу по городу и смотрю на людей. Пару раз выбирался в лес. Чтоб любоваться Луной.

— Смотри не отморозь себе ничего.

— Я сумасшедший, но не идиот, — Паша усмехнулся. — Кстати, еще в интернете сижу много. Пытаюсь найти кого-нибудь, кому старик передавал свои знания.

— Семена с Тулы не нашел? — спросил Рома. — Старик ему лет десять назад почти все поэмы пересказал, но парень дал задний ход. Судя по рассказам деда, Семен был связан с компьютерами — сисадмин или программист — и не старый. Наверняка есть на «Одноклассниках».

— А что, если поэмы по Скайпу рассказывать? — произнес я.

— «Песнь Луне». И не по скайпу, а в чат-рулетках, — Павел улыбнулся. — Вот то слухов пойдет. Надо попробовать. Главное — приблизиться к безумию. Поймите, парни, скоро от нашего прошлого ничего не останется. Мы станем тенями, распространяющими память.

Прошло еще несколько дней, и старик собрал нас вместе. Стоял чудесный апрельский день, и мы встретились не в квартире, а за городом, в той самой рощице, через которую когда-то шли на стройку. Уже сошел снег, и даже высохла земля меж сосен и берез.

Сказитель в потертых джинсах и черной рубашке походил на старого байкера. Он долго водил нас по лесу, словно призывая насладиться природой, но хранил молчание. Только когда мы вышли на небольшую поляну, где местные проводили пикники, Старик сказал:

— Как хорошо птицы поют. Может у них тоже есть свои сказители?

Настроение у него было радостное.

— Вот что, хлопцы. Северное Сияние поэма коротенькая, ее за день выучить можно. Вы лучше скажите — свои произведения готовы сочинить?

— Вы ничего не говорили, — произнес растерянно Рома.

— Вот сейчас и говорю. Вы должны сочинить что-то свое.

— О чем?

— Как о чем? — удивился старик. — Я почти сорок поэм вам рассказал. Сорок, Роман. О чем они были? О мужестве, чести, дружбе. Вы молодые, у вас грехов нет. Вот мне тяжело было. Предатели мы или нет? Я просто решил — рассказал все, как есть. В общем, подумайте над темами. Даю пару дней. А пока скажите — точно согласны стать сказителями.

— Да, — ответил Паша.

Мы с Ромой кивнули.

— Тогда начинайте бродить. Павел уже начал. Смотрите на мир и думайте, о чем вы можете сказать. Трех деньков вам хватит, я думаю.

Этим же вечером я решил зайти к родителям и попрощаться. Пробродив весь день по городу, я свернул на закате в переулок, где прошла почти вся моя жизнь.

Старая хрущевка, грязный захламленный двор. Ограда из кирпича, изрисованная графитти, детская площадка, которую не ремонтировали со времен СССР. Гигантские тенистые деревья, на которых уже появились листья. Послание от другой эпохи, которое смотрится среди новостроек подобно поэмам старика.

— Привет, — вдруг раздался знакомый голос. — Я тебя весь день ищу. Почему трубку не берешь?

Я поднял глаза и увидел Свету.

— Да так. Занят.

— Чем занят?

От ее наглости не осталось и следа. Наоборот, она выглядела растерянной.

— Поэму сочиняю.

— Это вам старичок так велел?

— Откуда? Откуда ты знаешь?

— Да вот, узнала. И как успехи?

— Да пока никак. Даже не знаю о чем сказать.

— Сочини о любви.

Мы гуляли весь вечер и на квартиру к старику я так и не вернулся. Встретился я с ним только через три дня. На этот раз старик велел приехать на вокзал, где и произошла наша первая встреча. Однако, собрались мы не перед самим вокзалом, а в небольшом дворике недалеко от него.

Сказитель был в старых, но чистых и выглаженных брюках и белой рубашке.

— Я позаимствовал немного наших общих денег себе на костюм для похорон, — заявил он мне. — Считай, что это плата за обучение.

Павел был в лохмотьях, в которых он обычно ездил на дачу. Он зарос бородой, а за спиной у него был вещмешок. Роман, наоборот, был одет скромно, но при этом тащил с собой две здоровые сумки.

— Ты решил проповедовать в дурке? — обратился старик к Паше.

— Нет. Просто решил порвать с прошлым.

— Ты пойми, конечно, груз поэм давит, но даже я вроде с ума не сошел еще. Итак, какие поэмы будете сочинять?

— Я расскажу о Михаиле, — сказал Паша. — Он, правда, хороший был. Однажды спас девушку… Влюбился. А та возьми и уйди.

— Что ж… Можно. Почти во всех поэмах ничего не говорится о любви. Пусть будет.

— Я еду на войну, — сказал Роман.

— Куда?

— Вы новости смотрите?

Старик открыл рот, словно хотел что-то сказать, но осекся. Лишь спустя десять секунд он тихо сказал:

— Осторожнее будь.

— Вы же сами сказали, что сказитель бессмертен. Вот и проверим.

Старик ничего не сказал. Наступил мой черед отвечать.

— А ты, доцент, уже сочинил свою курсовую? — спросил Роман за него.

— Нет. Я остаюсь.

— Ты чего? — глаза Павла округлились.

— Света, — хмуро ответил я.

— Вот поэтому поэмы о любви и не пишутся, — тихо сказал старик.

Я отошел. Павел и Роман склонились над стариком. Раздался шепот, но различить его было невозможно. Прошло примерно часа два, я задремал и даже не запомнил, как учили поэму. Из полусна меня вывел старик.

— Мне пора, — раздался его голос.

Он поднялся и сделал несколько шагов

— Живой вроде, ох.

Он покачнулся и отошел назад. Рома протянул руку и старик, держась за нее, сел на лавочку. А через секунду его голова упала на грудь.

— Паш, вызови скорую, — произнес Рома. — И давайте, попрощаемся что ли.

Я встал. Голова кружилась. В глазах все померкло. Неужели тоже умираю.

— Ау, доцент, очнись.

Нет, все нормально. Я пожал руку Роме, затем Паше и пошел прочь.

От Романа вестей нет. Я смотрю новости по телевизору, сижу часами в интернете, но безрезультатно. Остается только надеяться, что сказитель и вправду жив, пока не передаст все свои поэмы.

Павел за месяц добрался до Дальнего востока. Он ходит по сектам и монастырям, ночует по сквотам и ночлежкам, уже попадал на пять суток в изолятор. Раз в неделю ему удается выйти в интернет, где он пишет мне о своих странствиях. Возможно, и вы встретите его — в электричке, на стройке или даже в чат-рулетке. Он охотно расскажет поэму, возможно, попросит после немного денег.

Я же вернулся к привычной жизни. Мы живем вместе со Светой и у нас все стабильно, хотя та постоянно настаивает на переезде в Москву. Я редко рассказываю поэмы, но иногда по ночам, Света сама просит спеть ей «Песнь Луне». Тогда она загадочно улыбается и начинает пританцовывать.

___