Наречённая

Вниз, вниз, вниз по мостовой!

А слева полоской — море…. Опалесцирующее, искрящееся, жемчужно-синее. Похожее на сапфир. Толстые, пузатые, словно бутылки из-под кальвадоса, стояли пальмы. Вальяжные, накренившиеся, покрытые тёмно-золотыми чешуями, они сердито перешёптывались о чём-то с утренним бризом. Дзынь! Дзынь! И байсикл катил вниз по мостовой, старенький, надёжный, послушный.

— Шалом, Керубино!

— Good day, Бертруччо!

А музыка, музыка гналась вслед за ним. Мягкие раскаты постбопа, тихое журчание фри-джаза и резкое стаккато блюз-рока. Хардкорные композиции сменялись мягкими риффами, пульсировало в безумном ритме сердце робопопа, робкими нотами вступали виолончели, и доносилось утробное звучание тромбона. Музыка обволакивала его, окутывала, она звучала повсюду, словно приливы и отливы, ласкала его мягкими волнами, обрушивалась цунами. Он словно плыл из одной лакуны в другую, и вот упрямое техно уступало свои позиции регги, а оно затем сменялось бибопом, и так в бесконечном ритме, крутящейся карусели. Ветер приносил ему аккорды фортепьяно; и с порывом бриза звучали скрипки. Ветер нёс музыку в море, и она танцевала над волнами, плясами, рыдала и пела.

Он свернул с Монтгомери стрит, и повернул на улицу Сайонара, и катил дальше, вдоль множества магазинчиков, вдоль «Чёрного вуду» и «Забегаловки матушки Пью», мимо отеля «Мёбиус» и ресторанчиков «Отобедай у Легбы». И он свернул на мост святого Абдалкадира, и покатил по бетону и камню, и мимо железных поручней, на высоте тридцати метров. И город лежал под ним, Новая Франсуаза, сердце и пламя Юга, город бедности и негоциантов, чёрной магии и оккультных традиций. Сверкали на солнце храмы Инанны и Артемиды; пучились куполами синтоистские кварталы.

— Привет, Шанго-Зула!

— Салям, Керубино!

Под сенью тамариндов, смоковниц и пальм — вперёд, в Золотые Кварталы!

А девушки, девушки, каковы девушки в Новой Франсуазе! Вот они прекрасные Ама-ндебеле, что родом из Анголы! Предки их некогда приплыли на Гесперидовы острова во время правления Нгебе. До сих пор их больше всего в Франсуазе! Дочери богини Ане идут горделиво, покачивая бёдрами, стройные, крутобёдрые. Тела их подобны эбену и шоколаду; волосы их чернее безлунной ночи; ярче опалов сверкают глаза их. Идут они в джинсовых шортиках и юбочках из тростника; в кроссовках и босоножках на танкетке. И, разумеется, безо всякого топа — негоже уроженкам страстного Юга скрывать свои тела! Пусть пятколицые стесняются своей красоты; но прекрасные дочери Ане идут нагие или почти нагие, подобно чёрным пантерам, что пленяют и сражают своей красотой.

Их юные груди — подобны чашам; а сосочки — точно ягоды вишни. Керубино весело звонит им, и они отвечают ему улыбками — жаркие, словно солнце, и сладкие, будто глоток пальмового вина.

— Bonjour, Керубино, — кричат они ему. И «Бонжур, Beauté» кричит он им в ответ.

А вот идут пышнотелые жрицы Киприды, что дали обет никогда не покрывать тел. Призывно покачивают они бёдрами, как древние порнайи, шлют ему воздушные поцелуи, завлекают, как гетеры. Ветер доносит от них аромат «Sofi Loren».

Вот прелестные тайки, потомки волшебниц-лемуриек. Все украшены золотом они, хризолитом и топазами. Словно мистическая сказка Валузии, шествуют они по улицам, окутанные мягким звоном. В ушах, и в сосках, и на запястьях у них колокольчики, и шествуют они, облачённые в мягкий перезвон. Босыми пятками идут по мостовой.

И здороваются с ним майя и тамилы, меднотелые хопи и алеуты. Щеголяют роскошными химатионами ландобардки и иберийки; сверкают белыми пеплосами эвбейки и келафенийки.

И ароматы, ароматы текут к нему! Горячее чикацтамокское гаспаччо; пряный Циянь-Каанский фалафель; тонкие запахи чьяпасского хашпаппиза! И изумительное бордосское гомбо! Острые приправы, что страшнее властелина Шибальбы! Соусы, от которых нёбо пылает, как души в Геенне! Перец, вкус которого подобен извержению Фудзиямы! А нежные запахи вин! Он катится мимо винных кварталов. Большие пузатые бочки греются на солнце. Там закаляется мадера. А вот крепкие, бронзоволикие старички толкут в кадках белый виноград. Пьянящие, дурманящие запахи плывут отовсюду. Редчайший букет «Лафройга», мягкие нотки «Бейлиса», густая волна чёрного рома. Воздух подобен живительному эликсиру, и пьёт его Керубино, пьёт.

Воздух в Франсуазе стекает с горячих раскаленных техасских холмов; мягкой негой приходит с моря; тёплой лаской скатывается с равнин. Не воздух, а сома, нектар, амброзия, напиток богов!

Вот асфальт убегает, пропадает на западе; и дальше катится Керубино по неровным булыжникам, пузатым, замасленным, скользким, заблестевшим от времени. Он вкатился в Старый Город, что некогда был основан выходцами из Теночтитлана. Воинственные ацтеки пришли на пылающие равнины Техаса и заложили здесь то, что впоследствии получило наименование Франсуазы. Огнём и кровью отвоевали они болотистую дельту Миссисипи, и заложили здесь то, что стало истоком великой цивилизации. Долгое время Тлателолько было столицей Первого Царства. До тех самых пор, пока финикийские работорговцы не открыли Багамские остова и воинственные цари Бенина не поработили пойму Великой Реки и Флориду, превратив их в провинции огромной Чёрной Империи. Ох, давно это было, ох, как давно! Давно уже город заняли галлы, давно переименовали его в Франсуазу. Давно возвели храмы Крома Могильного и Бранвен Прекрасногрудой.

Но древние памятники — остались.

Огромные зелёные пирамиды, возвышаются над городом, словно горы. Облицованные ониксом и обсидианом, блестят на солнце. Каменные змеи щерят на них свои пасти. Ступени их выше человеческого роста. Словно громадные лестницы, идут они к солнцу. Одна пирамида, вторая, третья. Словно зелёные алмазы. Орошённые кровью, места отправления чудовищных ритуалов, жилище бесчеловечных богов. Некогда сердца вырывали на их вершине, и отрубленные головы катились вниз по ступеням — блям, блям, пам. Чтобы застыть у подножия пирамидой из оскаленных лиц…

Щерились в предсмертных усмешках.

Смотрели остекленевшими глазами на жестокое солнце.

А вот и чёрные пирамиды — обычай, позаимствованный жрецами Анголы у первобытных кушитов. В них хоронили они своих фараонов. Чуть поменьше они — но много их, много.

Шумят фонтаны.

Кричат бабуины в зоопарках.

Трепещут листьями пальмы.

А её всё нет.

Сворачивает с улицы Иншушинака Керубино. Выруливает на проспект Джордано Бруно. Миниатюрная куноити машет ему рукой, личико её — как фарфор, локоны её — как тёмная бронза. Играет она в мяч с мальчишками под сенью смоковниц, отрабатывает удары капоэйры. Впервые пробуждается ото сна Тимпо.

— Может, это она? — спрашивает он.

Керубино нетерпеливо дёргает плечом. Это не она.

Когда будет она, он сразу узнает её!

И катит он, катит дальше, навстречу ветру.

Стройная алевтида на углу храма Виракочи, одетая в сахарно-белый костюм и высокий кокетливый цилиндр, улыбается ему. Она? Она? Глаза её подкрашены чёрным, в зубах — сигара. Прекрасная полинезийка, покрытая татуировкой. Туристки, показывающее грудь за бусы на Марди Гра. Исполнительница уличного стриптиза. Девушка-панк в латексе и субэпидермалах.

Не то, не то, не то.

Не она, не она, не она.

Божественный символ Аматэрасу впервые проявляет нетерпение. Керубино, повернувшись, укоризненно шепчет ему несколько экзорцизмов. Мало того, что увязался на закорки, теперь его ещё и вози! Так он, помимо прочего, ещё и вознамерился испортить ему дорогу. Его и петухом-то, по правде говоря, не назовёшь — здоровенное такое существо, непонятого полу, видовой принадлежности и ориентации. Конечно, хороша благосклонность богов, но коль такое дело, обойдется Керубино и без милости Аматэрасу. Честно сказать, оно и на петуха то похоже никак: какой-то непонятый козёл, с белой шерстью и чёрной головой. Вон и ушки имеются, честь по чести. Однако в храме утверждали, что это петух.

Им, служителям богини, виднее.

У небожителей свои причуды.

«Петух» был тяжёлый, и Керубино уже пожалел, что обратился к синтоистам за помощью. Однако же, кому же ещё не разбираться в вещих снах, как не служителям Аматэрасу-о-ми-ками? К тому же, храм «величественной, которая заставляет небеса сиять», находился прямо через дорогу. Не нужно было тащиться через весь город к филадельфийскому оракулу или к пугающим жрицам Ориши. Вот и получил в нагрузку петуха. Добро бы они хоть на петуха был похож! Ну или хоть весил бы примерно столько. Неисповедимы пути господни.

Очевидно, у богов тоже есть чувство юмора.

А начиналось всё довольно обычно. Приснился уроженцу Дагомеи вещий сон. И была в том сне девушка, ликом подобная луне, и груди её были, словно две половинки зефира, и горяча она была внутри, как вулкан Кракатау. А больше ничего офис-менеджер не запомнил. Проснулся он весь мокрый, в поту и сладостных грёзах, потрясённый и ошеломлённый. И сразу ринулся на поиски своей неземной красавицы. Ведь как же иначе, сон-то приснился в пятницу, а значит, не зря! Это боги смилостивились и наконец снизошли до Керубино, послали ему неземную красавицу. Чтобы скрашивать ему будни и готовить горячий басканский суп.

Главное было не упустить свою удачу.

Найти, непременно найти! Вот почему, едва позавтракав, Керубино спустился вниз, перешёл дорогу, обзавёлся «божественным петухом» и отправился колесить по городу. Искать удачу. Где-нибудь ведь она обязательно встретится!

Ласково подмигивают ему продавщицы бананов: товар-то порченный, а продать его хочется! Жадно всматривается в их лица Керубино: нет ли там его суженой, наречённой? Прыгают через скакалку девушки с прекрасными попками — нет ли Её среди них? Вальяжно раскинувшись, путешествует в паланкине жрица Сантерии — не она ли?

Где же ты, наречённая, где же ты, прекрасная моя?

Солнце высоко, в зените, небо — чистый хрусталь. Жара. Огненными волнами поднимается от мостовой. Вон торгуют водой низкорослые арабы, показывают фокусы ифриты, повсюду снуют лепреконы с приторным пралине. Керубино любит пралине, но до сладостей ли сейчас!

Когда ждёт его Она?!

А девушки, девушки, девушек-то сколько! Идут они или стоят, красуются в витринах магазинов, или выбивают ковры на балконах. Загорают на крышах. Медные, чёрные, жёлтые, красные, шоколадные. Только белых нет. Не бывает белой кожи в Франсуазе. Быстро темнеет она.

Девушки, сладкие, словно пахлава, красивые, как на картинах Гогена. Юные и спелые, нежные и желанные. Улыбаются ему, улыбаются. Почему он раньше не замечал этого? Вон та, высокая, в кайтайском ханьфу, или вот эта, стройная, как тростиночка в Миссури. Длинноногие, солнцеликие. Одна краше другой. Словно цветы в гирляндах. Цветочный карнавал.

Солнце палит, палит. Отражается жаром от стен домов. Керубино устал. Почему нету его принцессы. Его Королевы, Царицы Юга, Богини Дагомеи? Где же спряталась его ненаглядная? Весь город объехал он, и снова катиться к морю. Петух что-то бубнит ему на ухо, не слушает его Керубино. Врунишки, боги, вруны. Обманщики. Обманули несчастного Керубино, обвели его вокруг пальца. Нет никакой принцессы. Сейчас придёт он домой, разогреет, как обычно, немного растворимой лапши, и будет есть «Галину бланка», под звуки сериала «Один дома», как вчера или позавчера, как бывало уже тысячу раз… Рассеянно привязывает Керубино байсикл у фасада, рассеянно гладит ассирийских человекобыков, потеряно ищет ключи в кармане.

Хлоп! Хлоп!

И на него сверху обрушивается облако пыли.

Поспешно отскакивает от, поминая Шубальбу и чертыхаясь.

— Ой! Ой! — прости, Керубино, заливисто смеётся кто-то сверху, и смех этот похож на перезвон золотых колокольчиков. Такой глубокий он, и чистый, словно звон упругих струй на порогах в горной реке.

И поднимает голову Керубино. Да это же Агембе, его соседка по второму этажу. Весело смеется она, прижимая ладони ко рту. Ковры выбивает.

Глаза её сверкают, словно алмазы. Кожа её цвета каппучино. И вся такая яркая и чистая, словно песня.

И застывает внизу Керубино.

«Стан её — словно пальма, а кожа цвета молотого лесного ореха. Глаза её — будто звёзды. Звёзды, что сияли над Иремом. Зубы её — будто жемчуг, губы её полны и пьянящи. Волосы — чернее арабской ночи. И полна она неги и огня. Будто огонь, сверкнёт в ночи. И сама она подобна сказке…. И когда придёт она к тебе, неуловимой тенью, ярким пламенем, неслышным мраком — не упусти её, ибо мечта приходит лишь один раз в жизни. И будет она твоей наградой; и познаешь ты её, и узнаешь, что нет ничего прекраснее её и слаще. И губы её подобны напитку богов, и нет ничего желаннее её в ночи».

Тихо шептал он эти строки, сроки Шехерезады.

И смотрел на Агембе.

А стан её был стройнее пальмы, и бёдра её широки и крепки, и локоны её — были пенною тьмою. И солнце садилось на горизонте, окуная город в пьянящий цвет; алый цвет; цвет алого вина; и тёплые сумерки укутывали улочки и кварталы. И в индиговом небе загорались звёзды, но не было ни одной, что была бы ярче её глаз. И была она стройной, словно песня, и прекрасной, как будто сказка, и не было желаннее её в ночи. Петух исчез, шепнув ему напоследок что-то на ухо, и Керубино наконец-то нашёл нужный ключ. Молча он вставил его в замочную скважину и поднялся на второй этаж.

_