Макабрическая сказка

Вашу руку, мэм, смелей — пляшем, пляшем макабрей!

Н. Гейман, «История с кладбищем»

Часть 1. Три старухи

— Бросим кости?

— Бросим, бросим!

Три старухи нагнулись над столешницей из растрескавшегося дуба, застеленного генуэзским многоцветным бархатом. Та, что слева — источала величие и аромат яблочного сидра. То был настоящий, медово-яблочный сидр, чистый, игристый, а не та дорогостоящая бурда, что разливают в бутылки! Было бы сущим преступлением, сущим преступлением, господа и леди — сравнивать тот божественный напиток, что был налит в рассохшуюся кружку старой дамы и желтоватую жидкость, что разливают по пузатым ёмкостям в Эре, Манше и Оре. Дивный аромат растекался по старой дыре. Старуха подняла кружку, тёмную, из мореного дуба, и сделала глоток. Её соседка, с быстрыми чёрными глазами и тонкими пальцами, сохранившими изящность даже сейчас, когда были оплетены сеткой вен, задумчиво посмотрела на неё.

— А раньше ты предпочитала вересковый мёд и пиво из солода. Потом, помнится, портер, ячменное вино, ламбик из Бельгии, лагер и бок....

— Ну полно, полно, — перебила её высокая старуха, что сидела справа.

Осанка её была прекрасна и величественна, словно у неё в роду были королевы — а может, это она была в роду у королев. — Все мы уже не таковы, как были раньше.

— Бросим кости?

— Бросим, бросим!

За ставнями выл и отчаянно стенал ветер. Пограничная река Ифинг шумела и ворчала во мраке. Старухи слышали её ворчание — как, впрочем, и все прочие звуки в этом подлунном мире. Если бы кто-нибудь заглянул на «щит великана» этой ночью, то немало удивился бы, обнаружив там хлипкую избушку и трёх старых сестёр. А может, и не удивился — чего ещё ожидать рядом с Хердубрейдом, «придворным лугом» древних скандинавских богов?

Одна старушка была величава и горда, и пахло сидром и надменностью от неё. Вторая — сурова, но миловидна, и глаза её окружили морщинки, словно они хотели всё время смеяться, и поссорились по этому поводу с вечно хмурыми губами. От неё пахло фиалками и старой пряжей. Третья пахла виски и розами, и вряд ли бы я смог описать её точнее, чем сделали запахи — за меня. Та, что в центре, вытащила переносной саквояж — ветел завыл и застучал в трубе — и она, запустив руку в бездонную черноту, вытащила оттуда три вещи. Три вещи упали на грубое сукно стола.

Кукла, ключ и старая, потёртая фотография.

— Вот оно как, — сказала она.

Воцарилось молчание.

— Правила говорят… — начала та, что пахла весной и виски.

— А коль есть правила — следует их соблюдать.

— Да будет так. Сёстры, начнём?

— Он поможет нам?

— Конечно, Он. Кто же ещё. Наш верный слуга. Приступим?

— Ты старшая — тебе решать.

Высокая старуха поморщилась.

— Дайте мне свои руки. Триш, Сорг, Ангх — да начнётся макабр!

Часть 2. Ключ

А хотите, я Вам расскажу про Кейти О'Лири?

Да, почему бы и не рассказать про неё!

Вот она, пять футов и шесть дюймов, в магазинчике «Волшебные страшилки», настоящая квинтэссенция уныния и отчаяния. Её волосы — каштановые, а глаза — подобны призрачной синеве фиалок, но не было у неё от того в жизни ни радости, ни счастья. Каким образом магазинчик существовал в уголке Бронкса — одним Богам известно. Почему не разорился? Всё это было тайной, сокрытой мраком. Впрочем, О'Лири и не пыталась узнать. Владел магазинчиком китаец по имени Чжоу — кажется, так, хотя Кейт никогда не удавалось произнести его имя правильно. Втиснутый между стенами многоэтажек, магазин привлекал не больше посетителей, чем громоотводы — молний в ясный день. Порой забредёт один-другой; хорошо, если появится хоть кто-нибудь. А уж если купит безделушку — впору сплясать джигу, да только вот беда — танцевать Кейти не любила. Почему магазин до сих пор не обанкротился — О'Лири не знала и боялась узнать. Ибо могло исчезнуть её последнее средство к существованию...

Она была красива, Кейти О'Лири.

Осенней красотой, похожей на красоту листьев клёна. Её волосы были цвета порыжелой филадельфийской осени; а глаза синие, как море у Статуи Свободы. Губы — тонкими и едва подкрашенными помадой; косметикой Кейти почти не пользовалась — не пользовалась с того момента, как Джереми уехал в Мемфис. Не за чем стало красится. Не для кого.

Один день был похож на другой в сером мире. Хотя нет, не так.

Серым — был мир за стеной, сам же магазин был причудливо, тошнотворно разнообразным. В нём торговали всем, что могло сойти за предметы оккультизма; всем, что хоть на невидимый оттенок смысла напоминало о магии. Здесь лежали книги Аллана Кардека и томики стихов Эдгара По. Вещицы из реквизитов шоу «Безумного Макса» и «Роки Хоррора». Пособия по спиритизму и Зелёной Магии соседствовали с томами по мифологии народа йоруба и криптозоологии. Причудливые маски африканских духов продавались за копейки. Пластиковые эльфы с недобрыми ухмылками следили за посетителями с запыленных полок.

На столе у Кейти лежал том Лидии Кабреры — заманчиво-жутковато было читать пасмурными днями о культах вуду. Порой ей казалось, что работа в магазине неслучайна: ведь прабабушка О’Лири, говорят, была ведьмой. Она помнила её смутно — улыбку, морщинистые руки, помнила колыбельную, в которой звучали галльские слова. Прабабушка колдунья (если колдовство, конечно, существует) — и внучка, торгующая магическими вещами — как нелепо устроен мир…

Она была в юбочке, что купила на распродаже, а под ней — кружевные трусики — но не было никого, кто мог любоваться ими. Седая осень приближалась, и в сердце у Кейти было серо, как река Гудзон в ноябре. Когда-то ей подарил их Джереми, каскадёр из шоу Труверса: вероятно, хотел намекнуть, что пора переходить к горизонтальным отношениям, но геометрии их жизни так и не суждено было измениться. Он разбил коленную чашечку одним свежим утром, уехал в Сан-Франциско и не вернулся. Ещё была блузка — цвета мышастых яблок, некогда — благородная Royal Blue, но время не пощадило ни тонкой ткани с добавлением лайкры, ни кобальтового цвета. А поверх был застёгнут старый вязаный кардиган — подарок бабушки.

Ей нравилось в этой пугающе-уютной лавке — крашенные стены и фанерная дверь создавали иллюзию безопасности — а мир за стеной не предлагал даже этого. Здесь, среди потрескавшихся старых курительных трубок и кальянов, карт Таро и кассет с фильмами про привидения, с ней ещё ни разу не случилось ничего плохого — чего она не могла сказать о стылых улицах Нового Йорка.

Кейти и сама бы не могла бы объяснить, почему, но ей казалось, что в лавке много «макабрического». И сама она — «макабрическая», что бы это не значило. Она смутно помнила значение этого слова; кажется, оно было связано с плясками скелетов. Но само звучание было прилипчивым, и так чудесно ассоциировалось с глиняным бесом, которым продавщица прижимала страницы, картинами спиритологов и провидцев. Быть может, она нахваталась названий от мистера Франсуорта, который был профессором лингвистики и одно время ухаживал за её мамой, пока не стало известно, что она неизлечимо больна раком? Кто знает...

Но лавка была макабрической, определённо.

Кейти вздохнула и пригладила страницы.

Всё так изменилось после смерти отца! И даже море, обычно ясное и синее, в тот день было стылым и холодным.

И осталось для неё таким навсегда.

Вскоре они переехали с матерью в один из уголков ненасытного мегаполиса, куда девушкам лучше не соваться и вовсе. Но жадные счета, с аппетитом голодного зверя пожирающие их деньги, не оставили им выбора. Матери становилось всё хуже и хуже, её уволили с одной работы, потом с другой… всё закончилось ноябрьским днём, когда жилка на её руке больше не дрожала.

Куда подевалась беззаботная озорница Кейт!

Она словно ушла, ушла из реального мира в волшебную страну и захлопнула за собой дверь. А вместо неё возникла бледная и несчастная девушка, которую Кейти не могла узнать и сама. Она была лишь вешалкой — ну знаете, плечиками, на которые вешают старую одежду — но никак не живым человеком. Кейт О'Лири. Продавщица в магазине бесполезных вещей.

По пять пенсов за штуку.

Запищавший мобильник возвестил о конце дня. Кейти отложила в сторону комиксы Нила Геймана, придавила их изданием «Гипнэротомахии» и вздохнула. До тех пор, пока она сидела среди старинных трубок, пахнущим вишнёвым табаком, среди лягушек, символизирующих деньги, пузатых керамических Хотеев и многоруких Кали из дешёвого пластика, она чувствовала себя в безопасности. Район был паршивым, и Кейт сознавала это на все сто. Словно какая-то странная — и не совсем хорошая — магия хранила магазин морщинистого китайца. Но стоило выйти из украшенных арабской вязью дверей, как она оказывалась в наполненном визгом машин, руганью и запахом краски, чужом и враждебном мире. Краской пахло потому, что муниципалитет выделил деньги на покраску ограждений.

Кейт ненавидела этот запах, от него мутило.

Он не хотел выветриваться, застоялся в переулке.

Она надела кашемировое, ещё из Прежней жизни пальто, натянула тонкие перчатки — погода стремительно портилась, и её пальцы постоянно мёрзли. Достала из ящика ключи, открыла двери, звякнув привязанными к притолоке колокольчиками, и вышла в стылую вечернюю морось. Дождь лился сверкающим бисером, мерцающим в полумраке. У выхода из тупичка горел фонарь; натриевый, наверно. Его свет мертвенным оттенком заливал простенок — делая тьму в дальней части тупика ещё сильнее. Она приподняла воротничок, спрятала руки в карманы. Можно было достать зонтик — но вялость охватила её, как всегда бывало после работы. Если дождь усилится, придётся, конечно, открыть сумочку…

Тупик, в котором был зажат магазин, вызывал у неё неприятное ощущение. Уродливый и грязный, в нём частенько сновали тени. Однажды она видела валяющегося в луже мочи бомжа. Безликие стены смыкались над головой, оставляя лишь узкую полоску неба. Кейт поёжилась от порыва беспардонного ветра. Выход ей загородила высокая тёмная фигура. Погружённая в привычные страдания, девушка не заметила незнакомца. Но потом подняла голову и вздрогнула — свет фонаря светил ему в спину, и он казался чёрным силуэтом, окружённым призрачным ореолом.

— Не торопитесь, юная леди, — сказал голос, низкий и хриплый, но не лишённый определенной приятности.

И Кейт остановилась. И сердце остановилось вместе с ней. А потом пошло опять — сильными ударами, словно стремясь проломить грудную клетку. Холод прошёл волной по телу, превращая ноги в кисель. Она всегда знала, что это произойдёт. Опять. Главное, что бы он не оказался маньяком, пусть он пощупает её груди, или трахнет её у этой грязной стены. Тогда она в худшем случае простудится, или подхватит гонорею, а не будет лежать здесь, точно так же как тот вонючий бомж — только лужа под ней будет чёрной в свете фонарной лампы.

И вместе с ней, с этой мыслью, к ней пришло безразличие, полное безразличие, и сердце её из горячего, толкающего кровь органа, превратилось в студень, в холодец, и перестало что-либо чувствовать.

Незнакомец поднял какую-то сверкнувшую штуку, взмахнул ей, и она поняла, что это фотоаппарат.

— Раздевайтесь! — весело заявил он. — Погодка чудная, не правда ли? Точно как у Тима Бёртона. Отличный антураж. Хочу сделать парочку фотографий.

И она стала раздеваться. Расстегнула пальто, холодными непослушными пальцами; покорно потянула вниз трусики, уронила их в грязь — кружевные, тонкие. Стащила юбочку, задрала блузку.

— Нет-нет, — щёлкнул он пальцами, — Снимайте всё. Оставьте только пальто. Так будет хорошо.

И он долго-долго фотографировал её в летящем дожде топазовых искр.

Часть 3. Кукла

— Только не бейте, ладно? — она покорно опустилась на колени, и полы кашемирового пальто легли в грязь, словно крылья раздавленной бабочки.

Рядом, сбоку от опрокинутого мусорного контейнера, лежала кукла с яркими глазами. Кейт видела эту куклу каждый раз, когда, под дождём закрывала скрипучую дверь в магазин. Ключ проходил плохо — старый, фигурный, он часто застревал. Наконец, с протяжным скрежетом, проворачивался в замке, и громкий щелчок разносился по всему переулку.

Быть может, для кого-то — это был лишь грязный проулок: но для девушки, чью жизнь пожирал Нью-Йорк, и которой вскоре не будет чем оплачивать счета — и придётся распродавать те немногие дорогие вещи, что остались ещё от отца — он стал настоящим Туннелем Боли, Глоткой жадного Зверя, Апофеозом Отчаяния и Безнадёжности.

Порой она замечала погнутые шприцы — словно клыки невиданного чудовища, которое уже сожрало свою жертву. Оставив остро пахнущие, скомканные пакетики известно-из-под-чего. И пятна на стенах, и страшные крики — что, казалось, застряли между кирпичами, затянутыми плесенью и грибком. Иногда она слышала их в магазине. Эти потерявшиеся крики.

Они прятались в подворотне, не в силах покинуть последнее преддверие ада. Или они потерялись, упали в водосточные трубы, утекли через решётки — вместе с нечистотами, жизнью и кровью тех, чью жизнь сегодня перерезали Норны, использовав для этого ножницы фирмы Gamma, по два бакса за штуку.

Таким был проулок для Кейт.

Высокооплачиваемая работа, успешно пряталась в блестящих лабиринтах Нью-Йоркских джунглей, в хитросплетениях трудовой биржи, исчезала, не давалась. Солнце редко проглядывало через пелену туч, и каждый день она шла сюда, в глотку этого ненасытного, беспощадного и зловонного зверя.

И единственным её другом была игрушечная мёртвая девочка, у которой оторвана рука и нога, с глазами, большими, как алмазы в короне Англии — и широко распахнутыми, словно в них отражалась вся радость мира. Куклу не замечали уборщики — и она лежала между водосточной трубой и старым, ржавеющим бьюиком, взирая в небо своими открытыми, понимающими глазами, цвета чистого голубого пламени. Кейт опустилась на колени и нащупала её лицо. Синтетические кудряшки куклы щекотали между пальцами. Холодно было ногам, которые стояли на намокшей от дождя брусчатке, что-то острое впилось в колени — но куда холоднее и больнее было то, что придвинулось и обняло её за плечи, осенним мокрым плащом.

Кейти О'Лири плакала бы, если бы могла.

Дождь зажелтевал в свете фонаря. Череда видений проходила перед глазами. Будто придвинулись все холодные ночи; словно жизнь дала ей испить горечь слёз, однажды невыплаканных; морозные пальцы страха просочились в её грудную клетку и сжали сердце. Билось оно неохотно, словно раздумывая.

Не остановиться ли?

Дождь моросил, превращая волосы в холодные пряди. Ей показалось, что её укутали в мокрую вату. И она безвольно потянулась к застёжке от его джинсов… А он молча взял её за подбородок, и его пальцы были холодными, словно горный хрусталь. Он поднял её лицо, и капли цвета золота и жадеита падали прямо с небес, делая его волшебным и сказочным, создавая ореол. Они спускались с серого неба, танцуя и порхая, подобно эльфийкам, что перепили абсента.

— Ты подобна Данае, что готова разделить участь Лакоона, — тихо сказал он, и пальцы его мягко погладили её подбородок. — Дорогая моя любимая запретная невеста в потайном доме ночи пугающей страсти. Позволь выцвести пугающей страсти, которую и страстью-то не назовёшь. Sapienti sat. Хорошая история мне досталась, я расскажу о тебе Декабрю. Двенадцать скоро соберутся, а у него ещё ничего не заготовлено. Вечно он затянет с речами до последнего.

Он взял её за предплечье, и поднял. Запахнул её пальто — дорогое, безнадёжно испорченное. Застегнул все её пуговицы, и сокрыл грудь, матово-золотистую, причудливо совершенную в свете фонаря. Обнял её, и согрел, и прикосновение его рук было подобно кальвадосу — такое нежное и пьянящее, и холод его рук — был желаннее сказки у тёплого очага, и дороже, чем туфли от Jimmy Choo.

И она растаяла и забылась в его руках.

Дыхание его пахло мёдом и корицей, и печёными яблоками, а глаза — глубокие и мерцающие, словно дно колодца, в котором прячутся звёзды. И кожа его была цвета холодной зимней Лапландии, а губы — чёрными, как набалдашник трости у гробовщика. Или так казалось в свете фонаря?

Поначалу она не обратила внимания, как он одет, но теперь ей оказалось, что у него джинсы от Valentino и свитер от Tommy Hilfiger'а. И запах от этой шерсти шёл особый — запах лёгкого аромата роз, летний и терпкий, и запах жжёного сахара и крепкого виски. И она заблудилась в этом запахе, пила его и не могла напиться, смаковала его, как маниакальный гурман, вдыхала и растворялась.

Теперь, когда она знала, что ей не причинят вреда, эта мысль — о принуждении, или о чём-то запретном — показалась ей притягательной, и она была готова отринуть стеснение и реализовать потаённые мечты. Но он становил её, положив палец на губы, и нежно провёл по волосам — так невидимо-мягко, что она не ощутила прикосновения. Палец его, холодный и тонкий, лежал на её жаждущих, трепещущих губах — и обжигал. Рука взъерошила её волосы — так, как ветер проходит по вересковой пустоши.

— "И настанет Час, и придёт время, и ты поцелуешь меня, и я возьму твои руки в свои, и проведу тебя по запретным лугам, и лесам, где места нет человеку. Дождись меня, как дорогого возлюбленного, но никогда не торопи меня и не призывай" — процитировал он строки из давно забытого апокрифа.

Он отпустил её, и сильные руки отстранили её. Она облизала губы — его полынная горечь была настолько сладка, что она не могла заставить себя оторваться.

— Скажи мне, я ещё встречу тебя? — умоляла она.

— «Никому ещё не удалось избежать этой встречи».

Он рассмеялся.

— Хотя и многие желали...

Он коснулся кончика её носа, и она поразилась ледяному жару его руки.

— Ты встретишь меня. Когда совершишь всё, что задумала, когда исполняться твои мечты. Когда тревоги будут избыты, а дела закончены — не бойся, ты встретишь меня. А теперь — прощай.

Она горестно вскрикнула, а он сделал шаг назад и растворился в пелене дождя. Струи смыли его лицо. И только тут она осознала, что на её груди, причудливо поблёскивая, висит явно дорогой, профессиональный фотоаппарат. Но плёнки в нём не было. Она молча погладила его пальцами — пластик и сталь, ещё хранящие холод его рук. А затем все звуки словно вернулись на улицу, до того бессовестно украденные, и с тихим шелестом напевал дождь, и рычание машин недовольно прорезало темноту.

Часть 4. Фотография

Телефон звонил, звонил, наполняя тишину трелями настырной необходимости. Кейти ужасно не хотелось отвечать. Она сидела на продавленном диване, сжимая кружку с сидром — словно он мог согреть её в эту ночь. Её счета были пусты, как котелок, из которого вытащили кролика. И от квартиры — единственного, что хоть поддерживало её изношенный оптимизм — предстояло отказаться. Найти дешёвое жильё в паршивом районе…

Вздохнув, она сняла трубку.

— Внимательно?

— Кейти О’Лири? — сказал жизнерадостный голос. — Мы видели ваше портфолио. Вы нам подходите.

— Какое портфолио? — пролепетала она. — Простите…

— С нами связался ваш агент. Вы не могли бы подсказать нам фотографа? Снимки сделаны изумительно. Наш специалист был потрясён. Чрезвычайно необычная техника. Он сказал, что это просто какое-то колдовство. При столь скудном освещении…

— Вы будете моделью, Кейти! — хохотнули на том конце провода. — Всё ещё не можете поверить? Приходите завтра к 12 часам к Макхональд-драйв, 51. Ничего не обещаю, но неплохие шансы у вас есть. В ваших фотографиях есть какая-то харизматичность, отличный типаж. Мой специалист по кадрам прямо-таки жаждет с вами повидаться. Всё-всё, мы вас ждём! До встречи.

Короткие гудки в трубке оставили Кейти один на один с недоумением. Она поворошила корреспонденцию на столе и вытащила странную открытку с изображением готического персонажа Джека из детского мультфильма про Повелителя Хеллоуина. Скелет во фраке жизнерадостно улыбался ей.

Каллиграфические, тонкие строки гласили:

«Я всегда с тобой. Прости за испорченное пальто, милая».

_